Я накинул на нее плащ. Кожа ее, как и моя, горела от жара костра. Маленькие руки скользнули под одежду, лаская мое тело.
– Как хорошо. Так спокойно, – сказала она. А потом (хотя я уже обладал ею раньше), как ребенок:
– А я не слишком маленькая?
Когда я проснулся, луна (трудно было представить себе, что это та же самая луна, сопровождавшая меня через сады Обители Абсолюта) спустилась к вершинам гор на западе. Ее берилловый свет скользил по реке, подчеркивая рябь на поверхности воды черными тенями.
Я ощущал беспричинное смутное беспокойство. Страхи Иоленты перед диким зверями уже не казались такими глупыми. Я встал, удостоверился, что ни с Иолентой, ни с Доркас ничего не случилось, и принес охапку дров для потухающего костра. Мне вспомнились ночницы, которых, как говорил Иона, посылают по ночам на поиски жертв, и загадочное существо в вестибюле. Над головой пролетали ночные птицы. Не только совы, которые в изобилии гнездились в разрушенных стенах Цитадели. Их было легко узнать по круглой голове, коротким широким крыльям и бесшумному полету. Но были и другие – с раздвоенными хвостами, которые плавно скользили над самой поверхностью воды и щебетали на лету. Иногда между деревьями пролетали ночные бабочки небывалой величины. Их резные крылья были длиной с человеческую руку, и они переговаривались, как люди, только такими тоненькими голосами, что их едва улавливало человеческое ухо.
Я разворошил угли и проверил, на месте ли меч. Потом я долго любовался невинным лицом Доркас, ее длинными нежными ресницами, сомкнутыми во сне. Наконец я снова лег и, наблюдая за птицами, странствующими меж созвездий, углубился в мир воспоминаний – горьких и сладких, – который никогда не бывает закрыт для меня наглухо.
Мне хотелось вызвать в памяти день Святой Катарины в тот год, когда я стал капитаном учеников, но едва начались приготовления к празднику, как это воспоминание обступила толпа других, непрошеных. Я будто бы поднес к губам чашу с украденным вином, но она обратилась в грудь, сочащуюся теплым молоком. Это была грудь моей матери. Я с трудом сдержал восторг (который мог унести прочь воспоминание) от того, что наконец-то, после стольких бесплодных попыток, сумел приблизиться к ней. Руки тянулись обнять ее. Если бы я только мог поднять глаза и увидеть ее лицо! Это, без сомнения, была моя мать, хотя дети, которых забирают палачи, не знают материнской груди. Значит, то серое по краям поля зрения – это железные стены камеры. Скоро ее уведут, и она будет исходить криком в «Аппарате» и задыхаться в «Ожерелье Аллоуна». Я жаждал удержать ее, запечатлеть это мгновение, чтобы возвращать его вновь и вновь по своему желанию. Но она растаяла, несмотря на то что я пытался привязать ее к себе. Исчезла, как рассеивается туман при дуновении ветра.
Я снова был ребенком… девочкой… Теклой. Я стояла в великолепной комнате с зеркалами вместо окон. Зеркалами, которые и источали, и отражали свет. Меня окружали красивые высокие полуодетые женщины. Воздух был насыщен ароматом духов. Я искала кого-то, но глядя на накрашенные лица женщин, исполненные совершенной красоты, я испугалась, что не смогу узнать ее. По моим щекам покатились слезы. Три женщины подбежали ко мне, а я переводила взгляд с одного лица на другое. Потом их глаза сузились, превратившись в точки света, а мушка в форме сердечка на щеке ближайшей ко мне женщины распахнула перепончатые крылья.
– Северьян.
Я сел, пытаясь сообразить, в какой момент воспоминание перешло в сон. Голос, который я только что слышал, был нежным и в то же время очень глубоким. Я был уверен, что слышал его прежде, только не мог вспомнить где. Луна уже почти скрылась за горизонтом, а костер умирал во второй раз. Во сне Доркас сбросила с себя ветхие покрывала. Вид ее овеваемого ночным воздухом тела, похожего на тело эльфа, бледной кожи, еще более осветленной меркнущей луной, а местами подсвеченной красными отблесками тлеющих углей, пробудил во мне такое неистовое желание, какого я прежде никогда не испытывал – ни когда прижимал к себе Агию на Адамнианской Лестнице, ни когда впервые увидел Иоленту на сцене, ни когда спешил на свидание с Теклой в ее камеру. И все же я желал не Доркас. Я лишь совсем недавно обладал ею и, хотя не сомневался в ее любви, подозревал, что она не отдалась бы мне с такой готовностью, если бы не знала про мои похождения с Иолентой в день празднества и не представляла, как Иолента, проснувшись, смотрит на нас через костер.
Я не вожделел и к Иоленте, которая лежала на боку и слегка похрапывала. Скорее, я хотел их обеих, а вместе с ними и Теклу, и безымянную блудницу, что подделывалась под Теклу в Лазурном Доме, и ее подругу, изображавшую Tea, которую я встретил на лестнице в Обители Абсолюта, Агию, Валерию, Морвенну и тысячи других. Я вспоминал дикие пляски ведьм в дождливые ночи на Старом Дворе, холодную, девственную красоту Пелерин, облаченных в пурпурные мантии.
– Северьян.
То был не сон – встрепенулись сонные птицы, примостившиеся на ветках деревьев близ лесной опушки. Я вынул «Терминус Эст» из ножен и повернул клинок так, чтобы его стальная поверхность поймала холодный предутренний свет. Кому бы ни принадлежал этот голос, пусть он знает, что я не безоружен.
И снова наступила тишина, еще более глубокая, чем ночью. Я ждал, медленно поворачивая голову и пытаясь понять, откуда доносился голос, хотя отдавал себе отчет, что было бы гораздо лучше, если бы я уже знал направление. Доркас пошевелилась и застонала во сне, но ни она, ни Иолента не проснулись. Слышалось лишь потрескивание костра, шелест предрассветного ветерка в ветвях деревьев да журчание воды.
– Где ты? – шепнул я, но никто не ответил. В реке серебряной вспышкой плеснула рыбка, и снова все стихло.
– Северьян.
Каким бы низким и глубоким ни казался голос, это был голос женщины, вздрагивающий от страсти, влажный от нетерпения. Я вспомнил Агию и не вложил меч в ножны.
– Отмель…
Я боялся, что меня просто хитростью хотят заставить повернуться спиной к лесу, но все же обвел взглядом реку и увидел ее – песчаную отмель примерно в двух сотнях шагов от костра.
– Подойди ко мне…
Значит, если мне и собирались устроить ловушку, но не ту, которой я опасался вначале: голос доносился от реки.
– Подойди, прошу тебя. Мне тебя не слышно отсюда. Я проговорил:
– Но я молчал.
Ответа не было. Я подождал еще немного. Очень не хотелось оставлять Иоленту и Доркас одних.
– Прошу тебя. Когда солнце коснется воды, мне придется уйти. Другого случая не будет.
У отмели речка расширялась. Не замочив ног, я прошел по сухому песку почти до ее середины. Теперь, слева от меня, русло постепенно сужалось, а зеленоватая вода ускоряла течение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– Как хорошо. Так спокойно, – сказала она. А потом (хотя я уже обладал ею раньше), как ребенок:
– А я не слишком маленькая?
Когда я проснулся, луна (трудно было представить себе, что это та же самая луна, сопровождавшая меня через сады Обители Абсолюта) спустилась к вершинам гор на западе. Ее берилловый свет скользил по реке, подчеркивая рябь на поверхности воды черными тенями.
Я ощущал беспричинное смутное беспокойство. Страхи Иоленты перед диким зверями уже не казались такими глупыми. Я встал, удостоверился, что ни с Иолентой, ни с Доркас ничего не случилось, и принес охапку дров для потухающего костра. Мне вспомнились ночницы, которых, как говорил Иона, посылают по ночам на поиски жертв, и загадочное существо в вестибюле. Над головой пролетали ночные птицы. Не только совы, которые в изобилии гнездились в разрушенных стенах Цитадели. Их было легко узнать по круглой голове, коротким широким крыльям и бесшумному полету. Но были и другие – с раздвоенными хвостами, которые плавно скользили над самой поверхностью воды и щебетали на лету. Иногда между деревьями пролетали ночные бабочки небывалой величины. Их резные крылья были длиной с человеческую руку, и они переговаривались, как люди, только такими тоненькими голосами, что их едва улавливало человеческое ухо.
Я разворошил угли и проверил, на месте ли меч. Потом я долго любовался невинным лицом Доркас, ее длинными нежными ресницами, сомкнутыми во сне. Наконец я снова лег и, наблюдая за птицами, странствующими меж созвездий, углубился в мир воспоминаний – горьких и сладких, – который никогда не бывает закрыт для меня наглухо.
Мне хотелось вызвать в памяти день Святой Катарины в тот год, когда я стал капитаном учеников, но едва начались приготовления к празднику, как это воспоминание обступила толпа других, непрошеных. Я будто бы поднес к губам чашу с украденным вином, но она обратилась в грудь, сочащуюся теплым молоком. Это была грудь моей матери. Я с трудом сдержал восторг (который мог унести прочь воспоминание) от того, что наконец-то, после стольких бесплодных попыток, сумел приблизиться к ней. Руки тянулись обнять ее. Если бы я только мог поднять глаза и увидеть ее лицо! Это, без сомнения, была моя мать, хотя дети, которых забирают палачи, не знают материнской груди. Значит, то серое по краям поля зрения – это железные стены камеры. Скоро ее уведут, и она будет исходить криком в «Аппарате» и задыхаться в «Ожерелье Аллоуна». Я жаждал удержать ее, запечатлеть это мгновение, чтобы возвращать его вновь и вновь по своему желанию. Но она растаяла, несмотря на то что я пытался привязать ее к себе. Исчезла, как рассеивается туман при дуновении ветра.
Я снова был ребенком… девочкой… Теклой. Я стояла в великолепной комнате с зеркалами вместо окон. Зеркалами, которые и источали, и отражали свет. Меня окружали красивые высокие полуодетые женщины. Воздух был насыщен ароматом духов. Я искала кого-то, но глядя на накрашенные лица женщин, исполненные совершенной красоты, я испугалась, что не смогу узнать ее. По моим щекам покатились слезы. Три женщины подбежали ко мне, а я переводила взгляд с одного лица на другое. Потом их глаза сузились, превратившись в точки света, а мушка в форме сердечка на щеке ближайшей ко мне женщины распахнула перепончатые крылья.
– Северьян.
Я сел, пытаясь сообразить, в какой момент воспоминание перешло в сон. Голос, который я только что слышал, был нежным и в то же время очень глубоким. Я был уверен, что слышал его прежде, только не мог вспомнить где. Луна уже почти скрылась за горизонтом, а костер умирал во второй раз. Во сне Доркас сбросила с себя ветхие покрывала. Вид ее овеваемого ночным воздухом тела, похожего на тело эльфа, бледной кожи, еще более осветленной меркнущей луной, а местами подсвеченной красными отблесками тлеющих углей, пробудил во мне такое неистовое желание, какого я прежде никогда не испытывал – ни когда прижимал к себе Агию на Адамнианской Лестнице, ни когда впервые увидел Иоленту на сцене, ни когда спешил на свидание с Теклой в ее камеру. И все же я желал не Доркас. Я лишь совсем недавно обладал ею и, хотя не сомневался в ее любви, подозревал, что она не отдалась бы мне с такой готовностью, если бы не знала про мои похождения с Иолентой в день празднества и не представляла, как Иолента, проснувшись, смотрит на нас через костер.
Я не вожделел и к Иоленте, которая лежала на боку и слегка похрапывала. Скорее, я хотел их обеих, а вместе с ними и Теклу, и безымянную блудницу, что подделывалась под Теклу в Лазурном Доме, и ее подругу, изображавшую Tea, которую я встретил на лестнице в Обители Абсолюта, Агию, Валерию, Морвенну и тысячи других. Я вспоминал дикие пляски ведьм в дождливые ночи на Старом Дворе, холодную, девственную красоту Пелерин, облаченных в пурпурные мантии.
– Северьян.
То был не сон – встрепенулись сонные птицы, примостившиеся на ветках деревьев близ лесной опушки. Я вынул «Терминус Эст» из ножен и повернул клинок так, чтобы его стальная поверхность поймала холодный предутренний свет. Кому бы ни принадлежал этот голос, пусть он знает, что я не безоружен.
И снова наступила тишина, еще более глубокая, чем ночью. Я ждал, медленно поворачивая голову и пытаясь понять, откуда доносился голос, хотя отдавал себе отчет, что было бы гораздо лучше, если бы я уже знал направление. Доркас пошевелилась и застонала во сне, но ни она, ни Иолента не проснулись. Слышалось лишь потрескивание костра, шелест предрассветного ветерка в ветвях деревьев да журчание воды.
– Где ты? – шепнул я, но никто не ответил. В реке серебряной вспышкой плеснула рыбка, и снова все стихло.
– Северьян.
Каким бы низким и глубоким ни казался голос, это был голос женщины, вздрагивающий от страсти, влажный от нетерпения. Я вспомнил Агию и не вложил меч в ножны.
– Отмель…
Я боялся, что меня просто хитростью хотят заставить повернуться спиной к лесу, но все же обвел взглядом реку и увидел ее – песчаную отмель примерно в двух сотнях шагов от костра.
– Подойди ко мне…
Значит, если мне и собирались устроить ловушку, но не ту, которой я опасался вначале: голос доносился от реки.
– Подойди, прошу тебя. Мне тебя не слышно отсюда. Я проговорил:
– Но я молчал.
Ответа не было. Я подождал еще немного. Очень не хотелось оставлять Иоленту и Доркас одних.
– Прошу тебя. Когда солнце коснется воды, мне придется уйти. Другого случая не будет.
У отмели речка расширялась. Не замочив ног, я прошел по сухому песку почти до ее середины. Теперь, слева от меня, русло постепенно сужалось, а зеленоватая вода ускоряла течение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75