Пошли дальше прогулочным шагом.
Портфели наши тоже остались в раздевалке, на другой день нам их вернули, а вот кепчонка исчезла надолго… В тот же вечер мы куклу эту взорвали на пустыре, за школой глухих - пострадали только ближайшие стекла…
- Ничего себе куколка.
- После этого он выбросил свои реактивы, но вскоре набрал еще больше. «Я не учел, что теория неуместности должна иметь неуместное подтверждение».
Ничейная бабушка
В первый класс он явился неполных семи лет, с изрядными познаниями в классической литературе (которые я могу теперь оценить лишь по смутным воспоминаниям), со знанием наизусть всего Брема и с представлением о теории бесконечно малых. Кроме того, был автором около четырех десятков изобретений, подробно описанных в специальной тетради (я запомнил из них только некий универтаз, мухолет, охотничий велосипед особой конструкции, ботинки-самочинки, складные лыжи и надувной книжный шкаф), оригинальных иллюстраций к «Приключениям Тома Сойера», научного трактата «Психология кошек», оперы «Одуванчик», сказки «О том, как великий йог Вшивананда превратился в лошадь и что из этого вышло», многосерийного комикса «Сумасшедшая мышь» и прочая и прочая, включая книгу Синих Стихов. Толстая общая тетрадь со стихами, написанными синим карандашом, - стихи он писал только так. Один мне запомнился (не ручаюсь за полную точность).
Про человечка, которого не услышали
В морозный зимний вечер, когда легли мы спать,
замерзший Человечек пришел в окно стучать.
- Впустите! Дайте валенки!
Стучал, стучал, стучал…
Но он был слишком маленький. Никто не отвечал.
Тогда он догадался, как много сил в тепле,
и прыгал, и катался, и плакал на стекле.
Он слезы здесь оставил, врисованные в лед,
а сам совсем растаял и больше не придет…
- А вот из более позднего, лет через семь:
Уснувший шмель, от счастья поседевший,
как самурай, ограбивший казну,
предав свой сан, раскланиваясь с гейшей,
притом припомнив вишню и весну,
фонтан и xapaкиpи в теплом доме,
в смертельной искупительной истоме
с шиповника безвольно соскользнул и полетел -
хоть полагалось падать -
куда-то ввысь, где сон и облака
соединила в цепи львов и пагод
небрежная, но строгая pyкa
хозяина цветов и расстояний.
Он в голубом сегодня. Он Закат
освободил от тягот и влияний, но медлит, будто сам себе не рад…
Вы могли бы подумать, что с этим мальчиком начали спозаранку заниматься, как-то особенно развивать, или среда была повышенно культурная. Описываю обстановку. Перегороженная на три закутка комната в коммунальной квартире на 28 жильцов. Безмерной, как нам тогда казалось, длины коридор, завершавшийся черной ванной с колонкой; чадная кухня с толпившимися громадными дяденьками и тетеньками (постепенно уменьшавшимися в размерах); запах многосуточных щей, замоченного белья…
- Знакомо, знакомо…
- Таких колоссальных тараканов, как в ванной и туалете этой квартиры, нигде более я не видел. Академик уверял, что они обожают музыку. И правда, при мне он играл им в уборной на флейте, которую сделал из деревянного фонендоскопа. Слушатели выползали из углов, шевеля усами, и послушно заползали в унитаз, где мы их и топили. (Стук в дверь: «Опять заперся со своей дудкой!…») Парочку экземпляров принес в школу, чтобы показать на зоологии, как их можно вводить в гипноз, но экземпляры каким-то образом оказались в носовом платке завуча Клавдии Иванны…
Трудно сейчас, оглядкой, судить о его отношениях с родителями - я ведь наблюдал Академика из того состояния, когда предки воспринимаются как неизбежное зло или как часть тела… Отец - типографский рабочий, линотипист, хромой инвалид; дома его видели мало, в основном в задумчиво-нетрезвом состоянии. «Ммма-а-айда-да-айда, -тихое, почти про себя, мычание - мммайда-да-ай-да-а-а…» - никаких более звуков, исходивших от него, я не помню. Мать - хирургическая медсестра, работала на двух ставках. Маленькая, сухонькая, черно-седая женщина, казавшаяся мне похожей на мышь, большие глаза того же чайного цвета, никогда не менявшие выражения остановленной боли. Вместо улыбки - торопливая гримаска, точные, быстрые хозяйственные движения, голос неожиданно низкий и хриплый.
Академик ее любил, но какой-то неоткровенной, подавленной, что ли, любовью - это часто бывает у мальчиков… Она, в свою очередь, была женщиной далекой от сентиментальности. Я никогда не замечал между ними нежности.
Еще были у Клячко две сестры, намного старше его, стрекотливые девицы независимого поведения; часто ссорились и вели напряженную личную жизнь; одна пошла потом по торговле, другая уехала на дальнюю стройку.
А в темном закутке на высоком топчане лежала в многолетнем параличе «ничейная бабушка», как ее называли, попавшая в семью еще во время войны, без документов, безо всего, так и оставшаяся. В обязанности Клячко входило кормить ее, подкладывать судно, обмывать пролежни.
- И он?…
- Справлялся довольно ловко, зажимал себе нос бельевой прищепкой, когда запах становился совсем уж невыносимым. Старуха только стонала и мычала, но он с ней разговаривал и был убежден, что она все понимает.
Эту бабусю он и любил больше всех. Под топчаном у нее устроил себе мастерскую и склад всякой всячины.
- А свои деды-бабки?
- Умерли до войны и в войну. Материнский дед, из костромских слесарей, самоучкой поднялся довольно-таки высоко: имел три высших образования - медицинское, юридическое и философское, был некоторое время, понимаете ли, кантианцем. От деда этого и остались в доме кое-какие книги…
Главным жизненным состоянием Академика была предоставленность самому себе. Особого внимания он как будто бы и не требовал; до поры до времени это был очень удобный ребенок: в высшей степени понятливый, всегда занятый чем-то своим.
Его мозг обладал такой силой самообучения (свойственной всем детям, но в другой степени), что создавалось впечатление, будто он знал все заранее. Однажды мать, вызванная классной руководительницей - «читает на уроках посторонние книги, разговаривает сам с собой», - с горечью призналась, что он родился уже говорящим. Думаю, это было преувеличение, но небольшое. Он рассказал мне, и в это уже можно вполне поверить, что читать научился в два года, за несколько минут, по первой попавшейся брошюрке о противопожарной безопасности. Выспросил у сестры, что такое значат эти букашки-буквы, - и все…
- Как маленький Капабланка, наблюдавший за первой в жизни шахматной партией?…
- Писать научился тоже сам, из чистого удовольствия переписывая наизусть понравившиеся книжки. Оттого почерк остался раздельным, мелкопечатным, как на машинке. Не понимал, как можно делать грамматические ошибки, если только не ради смеха. Не поверил мне, что можно всерьез не знать, как пишется «до свидания»…
Во втором классе уверял меня, будто отлично помнит, как его зачинали (подробное захватывающее описание) и даже как жил до зачатия, по отдельности в маме и папе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Портфели наши тоже остались в раздевалке, на другой день нам их вернули, а вот кепчонка исчезла надолго… В тот же вечер мы куклу эту взорвали на пустыре, за школой глухих - пострадали только ближайшие стекла…
- Ничего себе куколка.
- После этого он выбросил свои реактивы, но вскоре набрал еще больше. «Я не учел, что теория неуместности должна иметь неуместное подтверждение».
Ничейная бабушка
В первый класс он явился неполных семи лет, с изрядными познаниями в классической литературе (которые я могу теперь оценить лишь по смутным воспоминаниям), со знанием наизусть всего Брема и с представлением о теории бесконечно малых. Кроме того, был автором около четырех десятков изобретений, подробно описанных в специальной тетради (я запомнил из них только некий универтаз, мухолет, охотничий велосипед особой конструкции, ботинки-самочинки, складные лыжи и надувной книжный шкаф), оригинальных иллюстраций к «Приключениям Тома Сойера», научного трактата «Психология кошек», оперы «Одуванчик», сказки «О том, как великий йог Вшивананда превратился в лошадь и что из этого вышло», многосерийного комикса «Сумасшедшая мышь» и прочая и прочая, включая книгу Синих Стихов. Толстая общая тетрадь со стихами, написанными синим карандашом, - стихи он писал только так. Один мне запомнился (не ручаюсь за полную точность).
Про человечка, которого не услышали
В морозный зимний вечер, когда легли мы спать,
замерзший Человечек пришел в окно стучать.
- Впустите! Дайте валенки!
Стучал, стучал, стучал…
Но он был слишком маленький. Никто не отвечал.
Тогда он догадался, как много сил в тепле,
и прыгал, и катался, и плакал на стекле.
Он слезы здесь оставил, врисованные в лед,
а сам совсем растаял и больше не придет…
- А вот из более позднего, лет через семь:
Уснувший шмель, от счастья поседевший,
как самурай, ограбивший казну,
предав свой сан, раскланиваясь с гейшей,
притом припомнив вишню и весну,
фонтан и xapaкиpи в теплом доме,
в смертельной искупительной истоме
с шиповника безвольно соскользнул и полетел -
хоть полагалось падать -
куда-то ввысь, где сон и облака
соединила в цепи львов и пагод
небрежная, но строгая pyкa
хозяина цветов и расстояний.
Он в голубом сегодня. Он Закат
освободил от тягот и влияний, но медлит, будто сам себе не рад…
Вы могли бы подумать, что с этим мальчиком начали спозаранку заниматься, как-то особенно развивать, или среда была повышенно культурная. Описываю обстановку. Перегороженная на три закутка комната в коммунальной квартире на 28 жильцов. Безмерной, как нам тогда казалось, длины коридор, завершавшийся черной ванной с колонкой; чадная кухня с толпившимися громадными дяденьками и тетеньками (постепенно уменьшавшимися в размерах); запах многосуточных щей, замоченного белья…
- Знакомо, знакомо…
- Таких колоссальных тараканов, как в ванной и туалете этой квартиры, нигде более я не видел. Академик уверял, что они обожают музыку. И правда, при мне он играл им в уборной на флейте, которую сделал из деревянного фонендоскопа. Слушатели выползали из углов, шевеля усами, и послушно заползали в унитаз, где мы их и топили. (Стук в дверь: «Опять заперся со своей дудкой!…») Парочку экземпляров принес в школу, чтобы показать на зоологии, как их можно вводить в гипноз, но экземпляры каким-то образом оказались в носовом платке завуча Клавдии Иванны…
Трудно сейчас, оглядкой, судить о его отношениях с родителями - я ведь наблюдал Академика из того состояния, когда предки воспринимаются как неизбежное зло или как часть тела… Отец - типографский рабочий, линотипист, хромой инвалид; дома его видели мало, в основном в задумчиво-нетрезвом состоянии. «Ммма-а-айда-да-айда, -тихое, почти про себя, мычание - мммайда-да-ай-да-а-а…» - никаких более звуков, исходивших от него, я не помню. Мать - хирургическая медсестра, работала на двух ставках. Маленькая, сухонькая, черно-седая женщина, казавшаяся мне похожей на мышь, большие глаза того же чайного цвета, никогда не менявшие выражения остановленной боли. Вместо улыбки - торопливая гримаска, точные, быстрые хозяйственные движения, голос неожиданно низкий и хриплый.
Академик ее любил, но какой-то неоткровенной, подавленной, что ли, любовью - это часто бывает у мальчиков… Она, в свою очередь, была женщиной далекой от сентиментальности. Я никогда не замечал между ними нежности.
Еще были у Клячко две сестры, намного старше его, стрекотливые девицы независимого поведения; часто ссорились и вели напряженную личную жизнь; одна пошла потом по торговле, другая уехала на дальнюю стройку.
А в темном закутке на высоком топчане лежала в многолетнем параличе «ничейная бабушка», как ее называли, попавшая в семью еще во время войны, без документов, безо всего, так и оставшаяся. В обязанности Клячко входило кормить ее, подкладывать судно, обмывать пролежни.
- И он?…
- Справлялся довольно ловко, зажимал себе нос бельевой прищепкой, когда запах становился совсем уж невыносимым. Старуха только стонала и мычала, но он с ней разговаривал и был убежден, что она все понимает.
Эту бабусю он и любил больше всех. Под топчаном у нее устроил себе мастерскую и склад всякой всячины.
- А свои деды-бабки?
- Умерли до войны и в войну. Материнский дед, из костромских слесарей, самоучкой поднялся довольно-таки высоко: имел три высших образования - медицинское, юридическое и философское, был некоторое время, понимаете ли, кантианцем. От деда этого и остались в доме кое-какие книги…
Главным жизненным состоянием Академика была предоставленность самому себе. Особого внимания он как будто бы и не требовал; до поры до времени это был очень удобный ребенок: в высшей степени понятливый, всегда занятый чем-то своим.
Его мозг обладал такой силой самообучения (свойственной всем детям, но в другой степени), что создавалось впечатление, будто он знал все заранее. Однажды мать, вызванная классной руководительницей - «читает на уроках посторонние книги, разговаривает сам с собой», - с горечью призналась, что он родился уже говорящим. Думаю, это было преувеличение, но небольшое. Он рассказал мне, и в это уже можно вполне поверить, что читать научился в два года, за несколько минут, по первой попавшейся брошюрке о противопожарной безопасности. Выспросил у сестры, что такое значат эти букашки-буквы, - и все…
- Как маленький Капабланка, наблюдавший за первой в жизни шахматной партией?…
- Писать научился тоже сам, из чистого удовольствия переписывая наизусть понравившиеся книжки. Оттого почерк остался раздельным, мелкопечатным, как на машинке. Не понимал, как можно делать грамматические ошибки, если только не ради смеха. Не поверил мне, что можно всерьез не знать, как пишется «до свидания»…
Во втором классе уверял меня, будто отлично помнит, как его зачинали (подробное захватывающее описание) и даже как жил до зачатия, по отдельности в маме и папе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79