Сам Амон! А теперь, – тут она понизила голос, это наша царица Хатшепсут, которая и есть наш царь Макара. Потому что сын Исиды не смог, понимаешь, получить царский сан своего отца!
Тогда-то впервые я услышала о нем, Рени, о том, кого сегодня оплакивает вся страна. Правда, в то время его не называли прекрасным именем Тутмос и уж тем более великим тронным именем Мен-хепер-ра, а употребляли малое имя «сын Исиды», которое ему дали его враги и которым его осмеливались называть даже служанки во дворце – так велика была власть тех, кто его ненавидел. Я узнала, что Исида была побочной женой его отца, тогда как Хатшепсут, его мачеха, была великой женой царя. Я узнала, что юный Тутмос получил корону, когда еще был соколом, не вылетавшим из гнезда, потому что его отец, у которого он был единственным сыном, умер молодым, а Хатшепсут не только правила вместо своего пасынка, но и отстранила и изгнала его. Ибо она – об этом мне тоже сказала Небем-васт – была единственным ребенком великой царской жены Яхмос, дочери царя Камоса. Он восстановил державу и изгнал из Земли людей чужеземных царей-пастухов, подчинивших ее себе и правивших здесь более ста лет. Поэтому только Хатшепсут унаследовала царскую кровь своего деда Камоса, только через нее получил власть ее супруг, который был не родным, а сводным ее братом, – так что же делать теперь ее пасынку, сыну Исиды, на троне фараонов?
Голова у меня горела от слов Небем-васт, к тому же я не все в них поняла; но уже в тот самый вечер я достаточно хорошо усвоила, что за красотой, которой здесь было все окружено, таилось многое такое, что не было ни красивым, ни добрым.
Я научилась держать глаза и уши открытыми, а рот на замке.
Это было труднее всего, но, пожалуй, и важнее всего.
Время от времени мне разрешали сходить к матери. Она также жила в царских владениях, но далеко от дворца, в одной из бесчисленных подсобных построек. В них размещались и скот, и зерно, и мастерские, и прислуга.
От главных зданий они отделялись обширным садом и высокими стенами. В этих постройках не было ни красивых колонн, вырезанных из кедрового дерева, ни расписного каменного пола. Они были сложены из высушенного на солнце кирпича, а пол был из утрамбованной глины. Уже в первый мой приход туда всего лишь через три дня, которые я провела в залах и парадных комнатах дворца, – подсобные строения показались мне маленькими и невзрачными, хотя любой из этих домов был в десять раз больше нашей родной хижины. Так быстро обстоятельства меняют наше суждение.
Моя мать работала вместе с четырьмя другими женщинами в полутемном помещении. Их тела размеренно раскачивались над каменными зернотерками, а хруст зерна был здесь единственным шумом. В помещении без окон царили сумерки, оно едва освещалось через дверной проем.
Я смущенно стояла в углу и никак не могла узнать свою мать. Я надеялась, что она увидит меня и подойдет сама, но вышло не так.
Через помещение прошел надсмотрщик.
– Мели как следует! – крикнул он одной из женщин.
– Я мелю изо всех сил!
– Мели как следует! – крикнул он второй.
– Я делаю, господин, как ты приказываешь!
– Мели как следует!
– Я работаю, чтобы ты похвалил!
– Мели как следует!
Но четвертая женщина, к которой он обратился, никак не откликнулась. Надсмотрщик подошел ближе.
– Ты что, не можешь ответить? Хочешь, чтобы я открыл тебе рот?
И он поднял палку.
– Не трогай ее! – крикнула одна из женщин. – Ведь она немая! Она работает без устали! Она мелет больше, чем любая из нас!
Тогда я узнала свою мать.
Значит, она не смогла выучить чужой язык, а может быть, не захотела? Я остановилась рядом и посмотрела на нее. Я думала, что теперь-то она заговорит со мной, но она упорно молчала.
– Мама! – сказала я наконец и дотронулась до нее. Она обхватила меня своими сильными руками и так крепко прижала к себе, что мне стало больно. И мы без слов поняли друг друга.
Так шли недели, текли месяцы. Все больше привыкала ко мне Нефру-ра. В конце концов я стала прислуживать ей за столом, и не только когда она завтракала вдвоем с Аменет, но даже в тех случаях, когда вместе со всеми придворными она занимала место рядом с царицей. Тогда она, конечно, не разговаривала со мной, на ее губах замирала застывшая улыбка, а в глазах читалась неприступность.
Но зато, когда я распускала ей волосы, подавала таз для умывания или надевала на нее ожерелье, она любила со мной поболтать. Вскоре я уже целиком обслуживала свою маленькую госпожу в ее покоях. Постепенно даже Аменет привыкла ко мне, хотя я очень редко слышала от нее доброе слово.
Небем-васт исполняла поручения вне покоев. Она приносила от садовника букеты цветов, которые полагалось менять каждый день, а из кухни приготовленные блюда. Она заботилась о красках для косметики. Зеркало, у которого сломалась ручка, она отнесла золотых дел мастеру, чтобы тот вставил его в новую оправу. Вот так Небем-васт и сновала по делам туда и сюда, всех знала во дворце и все знали ее.
Язык Небем-васт был таким же проворным, как ее ноги. Обо всех она могла посудачить, и когда вечером мы лежали у себя в каморке, она рассказывала мне удивительные вещи.
Повариха, приготовлявшая сласти, – в дворцовой кухне трудилось много поваров и поварих, и у каждого были свои обязанности: один повар жарил домашнюю птицу, другой – дичь, третий приготовлял салаты, четвертый приправу, – так вот, повариха, приготовлявшая сласти, будто бы завела делишки с садовником, хотя тот был женат и имел двух взрослых сыновей. Небем-васт знала об этом от жены садовника, а та застала парочку за кустом тамариска, который рос в углу дворцового сада. Теперь-то уж она позаботится о том, чтобы повариху выгнали. Ведь это была «та еще штучка», однажды она уже утопила в реке новорожденного младенца! И вот «такую штучку» царица терпела в своем доме!
Жена садовника попросила Небем-васт посвятить в дело Аменет, но Небем-васт этого не сделала. Она объяснила это мне так:
– Знаешь, Аменет – это паук! А я не из тех, кто загоняет других в его сети!
– А разве жена садовника не могла бы сама поговорить с Аменет?
– О чем ты говоришь? Не каждый может подступиться к кормилице царицы!
Не могу точно сказать, потому ли Небем-васт не пожаловалась на кухарку, что не желала добычи для паука, или она преследовала какую-то собственную выгоду. Точно лишь то, что она не раз приносила из кухни сласти, которыми, правда, всегда делилась со мной. Часто, расставляя в вазы принесенные от садовника букеты, она грызла инжир или финик.
Я страшно много воображала о себе, когда она рассказывала мне свои истории, и гордилась тем, что была ее доверенной. Если мы видели, как по залам идет, переваливаясь на своих кривых ногах, Риббо, придворный карлик, она нашептывала мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Тогда-то впервые я услышала о нем, Рени, о том, кого сегодня оплакивает вся страна. Правда, в то время его не называли прекрасным именем Тутмос и уж тем более великим тронным именем Мен-хепер-ра, а употребляли малое имя «сын Исиды», которое ему дали его враги и которым его осмеливались называть даже служанки во дворце – так велика была власть тех, кто его ненавидел. Я узнала, что Исида была побочной женой его отца, тогда как Хатшепсут, его мачеха, была великой женой царя. Я узнала, что юный Тутмос получил корону, когда еще был соколом, не вылетавшим из гнезда, потому что его отец, у которого он был единственным сыном, умер молодым, а Хатшепсут не только правила вместо своего пасынка, но и отстранила и изгнала его. Ибо она – об этом мне тоже сказала Небем-васт – была единственным ребенком великой царской жены Яхмос, дочери царя Камоса. Он восстановил державу и изгнал из Земли людей чужеземных царей-пастухов, подчинивших ее себе и правивших здесь более ста лет. Поэтому только Хатшепсут унаследовала царскую кровь своего деда Камоса, только через нее получил власть ее супруг, который был не родным, а сводным ее братом, – так что же делать теперь ее пасынку, сыну Исиды, на троне фараонов?
Голова у меня горела от слов Небем-васт, к тому же я не все в них поняла; но уже в тот самый вечер я достаточно хорошо усвоила, что за красотой, которой здесь было все окружено, таилось многое такое, что не было ни красивым, ни добрым.
Я научилась держать глаза и уши открытыми, а рот на замке.
Это было труднее всего, но, пожалуй, и важнее всего.
Время от времени мне разрешали сходить к матери. Она также жила в царских владениях, но далеко от дворца, в одной из бесчисленных подсобных построек. В них размещались и скот, и зерно, и мастерские, и прислуга.
От главных зданий они отделялись обширным садом и высокими стенами. В этих постройках не было ни красивых колонн, вырезанных из кедрового дерева, ни расписного каменного пола. Они были сложены из высушенного на солнце кирпича, а пол был из утрамбованной глины. Уже в первый мой приход туда всего лишь через три дня, которые я провела в залах и парадных комнатах дворца, – подсобные строения показались мне маленькими и невзрачными, хотя любой из этих домов был в десять раз больше нашей родной хижины. Так быстро обстоятельства меняют наше суждение.
Моя мать работала вместе с четырьмя другими женщинами в полутемном помещении. Их тела размеренно раскачивались над каменными зернотерками, а хруст зерна был здесь единственным шумом. В помещении без окон царили сумерки, оно едва освещалось через дверной проем.
Я смущенно стояла в углу и никак не могла узнать свою мать. Я надеялась, что она увидит меня и подойдет сама, но вышло не так.
Через помещение прошел надсмотрщик.
– Мели как следует! – крикнул он одной из женщин.
– Я мелю изо всех сил!
– Мели как следует! – крикнул он второй.
– Я делаю, господин, как ты приказываешь!
– Мели как следует!
– Я работаю, чтобы ты похвалил!
– Мели как следует!
Но четвертая женщина, к которой он обратился, никак не откликнулась. Надсмотрщик подошел ближе.
– Ты что, не можешь ответить? Хочешь, чтобы я открыл тебе рот?
И он поднял палку.
– Не трогай ее! – крикнула одна из женщин. – Ведь она немая! Она работает без устали! Она мелет больше, чем любая из нас!
Тогда я узнала свою мать.
Значит, она не смогла выучить чужой язык, а может быть, не захотела? Я остановилась рядом и посмотрела на нее. Я думала, что теперь-то она заговорит со мной, но она упорно молчала.
– Мама! – сказала я наконец и дотронулась до нее. Она обхватила меня своими сильными руками и так крепко прижала к себе, что мне стало больно. И мы без слов поняли друг друга.
Так шли недели, текли месяцы. Все больше привыкала ко мне Нефру-ра. В конце концов я стала прислуживать ей за столом, и не только когда она завтракала вдвоем с Аменет, но даже в тех случаях, когда вместе со всеми придворными она занимала место рядом с царицей. Тогда она, конечно, не разговаривала со мной, на ее губах замирала застывшая улыбка, а в глазах читалась неприступность.
Но зато, когда я распускала ей волосы, подавала таз для умывания или надевала на нее ожерелье, она любила со мной поболтать. Вскоре я уже целиком обслуживала свою маленькую госпожу в ее покоях. Постепенно даже Аменет привыкла ко мне, хотя я очень редко слышала от нее доброе слово.
Небем-васт исполняла поручения вне покоев. Она приносила от садовника букеты цветов, которые полагалось менять каждый день, а из кухни приготовленные блюда. Она заботилась о красках для косметики. Зеркало, у которого сломалась ручка, она отнесла золотых дел мастеру, чтобы тот вставил его в новую оправу. Вот так Небем-васт и сновала по делам туда и сюда, всех знала во дворце и все знали ее.
Язык Небем-васт был таким же проворным, как ее ноги. Обо всех она могла посудачить, и когда вечером мы лежали у себя в каморке, она рассказывала мне удивительные вещи.
Повариха, приготовлявшая сласти, – в дворцовой кухне трудилось много поваров и поварих, и у каждого были свои обязанности: один повар жарил домашнюю птицу, другой – дичь, третий приготовлял салаты, четвертый приправу, – так вот, повариха, приготовлявшая сласти, будто бы завела делишки с садовником, хотя тот был женат и имел двух взрослых сыновей. Небем-васт знала об этом от жены садовника, а та застала парочку за кустом тамариска, который рос в углу дворцового сада. Теперь-то уж она позаботится о том, чтобы повариху выгнали. Ведь это была «та еще штучка», однажды она уже утопила в реке новорожденного младенца! И вот «такую штучку» царица терпела в своем доме!
Жена садовника попросила Небем-васт посвятить в дело Аменет, но Небем-васт этого не сделала. Она объяснила это мне так:
– Знаешь, Аменет – это паук! А я не из тех, кто загоняет других в его сети!
– А разве жена садовника не могла бы сама поговорить с Аменет?
– О чем ты говоришь? Не каждый может подступиться к кормилице царицы!
Не могу точно сказать, потому ли Небем-васт не пожаловалась на кухарку, что не желала добычи для паука, или она преследовала какую-то собственную выгоду. Точно лишь то, что она не раз приносила из кухни сласти, которыми, правда, всегда делилась со мной. Часто, расставляя в вазы принесенные от садовника букеты, она грызла инжир или финик.
Я страшно много воображала о себе, когда она рассказывала мне свои истории, и гордилась тем, что была ее доверенной. Если мы видели, как по залам идет, переваливаясь на своих кривых ногах, Риббо, придворный карлик, она нашептывала мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43