На второй день стоянки я пошел пешком в Смелу. Посещение старых мест занятие большей частью печальное. Печаль усугубляется тем, что то тут, то там наталкиваешься на совершенно позабытые вещи, будь то постаревшее крылечко, разросшийся тополь или заржавленный почтовый ящик, куда я когда-то бросил письмо с первым признанием в любви синеглазой киевской гимназистке.
В Смеле было тихо и пусто. Жители без надобности не ходили по улицам, чтобы не нарваться на пьяных деникинских солдат. Река Тясмин, так же как и в моем детстве, была затянута толстым ковром ярко-зеленой ряски и потому похожа на свежий весенний луг. Из-за заборов пахло бархатцами.
Все эти места - и Смела, и соседний город Черкассы - были связаны с жизнью моей семьи. Я бродил по тихим улицам Смелы, и моя жизнь, казавшаяся до тех пор короткой, вдруг предстала передо мной как ряд длинных лет, наполненных множеством больших и малых событий.
Люди любят вспоминать, очевидно, потому, что на отдалении яснее становится содержание прожитых лет. У меня страсть к воспоминаниям появилась слишком рано, еще в юношеском возрасте, и приобрела даже как бы характер игры.
Я вспоминал не последовательное течение жизни, а отдельные, если можно так выразиться, ее рубрики. То я начинал вспоминать все гостиницы (конечно, самые дешевые, так называемые "меблирашки"), где я останавливался, то все реки, какие видел за свою жизнь, все морские пароходы, на которых мне приходилось плавать, или всех девушек, которых я мог бы, как мне казалось, полюбить.
Пристрастие к этим воспоминаниям оказалось не таким бессмысленным, как мне сначала казалось. Когда я вспоминал, например, гостиницы, я вызывал у себя в памяти все мелочи, связанные с ними,- цвет затертых дорожек в коридорах, рисунок обоев, гостиничные запахи и олеографии, лица гостиничных девушек и их манеру говорить, затасканную гнутую мебель,- все, вплоть до чернильницы из похожего по цвету на мокрый сахар уральского камня, где никогда не было чернил и лежали совершенно высохшие мушиные трупы.
Вспоминая, я старался все это увидеть как бы вновь. И только потом, когда я начал писать, я понял, что такого рода воспоминания очень мне помогли в работе. Они получили память к конкретности, полной зримости, ко вторичному переживанию и накопили большой запас отдельных частностей. Из него я потом мог выбирать то, что мне нужно.
Обратно на станцию Бобринскую я возвращался в сумерки. Я шел по железнодорожной насыпи. Насыпь вошла в глубокую выемку. Высоко в небе висел месяц. Со стороны Бобринской долетали ружейные выстрелы.
Внезапно у меня замерло, а потом заколотилось сердце от мысли, что мне привелось жить в такое интересное время, полное противоречий и событий, полное великих надежд. "Тебе просто повезло,- говорил я себе.- Ты родился под счастливой звездой".
На станцию Помошную наш поезд пришел ранним утром. Его тотчас загнали на отдаленный запасный путь, где на кучах старого шлака чернели заросли засохшей лебеды.
Утром мы выскочили из теплушки и удивились,- наш паровоз был отцеплен и куда-то исчез. На всем протяжении путей со множеством стрелок и на вокзале не было видно ни одного человека. Станция будто вымерла.
Я пошел на разведку. В холодном вокзале стоял серый воздух. Все двери были открыты, но ни в зале для пассажиров, ни в буфете, ни в вестибюле не было ни души. Вокзал был брошен.
Я побродил по его гулким каменным полам, вышел на площадь, обошел вокзал сзади и увидел расшатанную дверь. Я открыл ее. В узкой и высокой комнате сидел сгорбленный человек в красной фуражке - очевидно, дежурный по станции. Он сидел за столом нахохлившись, засунув руки в обтрепанные рукава шинели, и не пошевелился. Только повел на меня воспаленными маленькими глазами. Из-под красной его фуражки торчали космы жирных волос.
- Что случилось? - спросил я его.- На станции нет ни души.
Дежурный вынул руки из рукавов и таинственно поманил меня к своему столу. Я подошел. Он схватил меня за руку сырыми холодными пальцами и забормотал шепотом:
- Все подались на степь. Я один тут остался. Правда, не моя очередь была дежурить, а Бондарчука. Так у него, как назло, жена и дети. А я одинокий. Вот так и вышло. Он меня не просил, я сам вызвался за него отдежурить.
Дежурный все сильнее стискивал мою руку. Мне стало страшно. "Помешанный",-подумал я и вырвал руку. Дежурный с недоумением посмотрел на меня и усмехнулся.
- Боитесь? - спросил он.- Да я и сам боюсь.
- Чего вы боитесь?
- Пули,- ответил дежурный, встал и начал застегивать шинель.- Кто его знает, где сейчас та пуля, что пробьет мне голову. Вот и сиди, дожидайся.
Он посмотрел на часы.
- Полчаса осталось.
-До чего?
- Махно идет,- сказал вдруг дежурный громким ясным голосом.Соображаете? Через полчаса будет здесь.
-Откуда это известно?
- А вот отсюда,- дежурный показал на телеграфный аппарат на столе.От Эдисона. Пока не было того Эдисона, люди жили спокойно, знать ничего не знали. А теперь все наперед известно, и от этого одна смута на сердце. Махно разбили под Голтой. Он тикает к себе на Гуляй-Поле. Прислал телеграмму будет проходить на трех эшелонах со своими хлопцами без остановки через нашу Помошную. На Златополь. Приказ - поставить на прямую все стрелки, открыть семафоры и ждать. В случае неповиновения - расстрел всех, кто попадется, на месте. Вот смотрите, так и сказано: "вселенский расстрел".
Дежурный показал на спутанную ленту телеграммы, валявшуюся на столе, и вздохнул:
- Хоть бы швыдче его мимо нас пронесло, собачьего сына. Вы с пассажирского поезда?
Я ответил, что да, с пассажирского поезда, и улыбнулся,- какой там, к черту, пассажирский поезд! Вереница разбитых, припадающих то на одно, то на другое колесо грязных теплушек.
- Так идите на поезд и скажите, чтобы заперлись в теплушках и носа не высовывали. Заметят махновцы - так всех геть с вагонов в канаву - и под пулемет.
Я вернулся с этим ошеломляющим известием на поезд.
Тотчас все двери теплушек были закрыты, а все чугунные печки погашены, чтобы не выдать себя дымом из жестяных труб. Все мы радовались, что между нашим поездом и главным путем, по которому пройдут эшелоны махновцев, стоит длинный товарный состав и хорошо нас закрывает.
Но Хвата и меня этот товарный состав не устраивал. Нам хотелось посмотреть на махновцев. Прячась за вагонами и будками, мы пробрались на вокзал. Дежурный обрадовался,- все-таки легче при людях.
- Идите в буфет, там из окна все хорошо увидите,- сказал он.
- А вы?
- Я выйду на перрон пропускать поезда. С зеленым флагом.
Хват с сомнением посмотрел на дежурного.
- А может быть, лучше не выходить?
- Как так не выходить! Я же дежурный! Не выйдешь, машинист остановит эшелон, и тогда - прощай, моя Дуся, пиши письма в рай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57