Кричали люди, гудели набаты, сзывая крестьян на сходы, плакали от радости женщины. Работы на заводе остановились. Заводское начальство растерялось. Каллистратов с прошением за пазухой уехал в Петербург.
Он присылал оттуда короткие и радостные письма. Он ждал приема у царицы и требовал присылки в Петербург ста выборных крестьян, чтобы вместе с ними подать жалобу Екатерине.
"Чем боле будет нас, мужиков, - писал он, - тем боле горе мужицкое встрянет в глаза царице".
(Смысл слова "встрянет" мне никто не мог объяснить. Остается предположить, что это слово соответствует словам "вонзится", "вопьется" или хотя и имеет иное значение, но близко к указан-ным выше.)
Вскоре письма прекратились. По Заонежью прошел слух, что Каллистратова заковали в цепи и бросили в страшные подвалы Петропавловской крепости.
Слух скоро подтвердился. Подтвердил его сам Каллистратов, выпущенный из заключения.
Он приехал худой и пристыженный. Он снова созывал приписных и говорил, что из столицы едет чрезвычайная комиссия, назначенная царицей, и комиссия эта найдет, наконец, настоящую правду. Но Каллистратова слушали плохо. Воздух освобождения проветрил головы.
В деревне Кондопоге молодой парень крикнул Каллистратову дерзкие слова:
- Хорошо поет твоя царица, райская птица, только здорово гадит на голову. Что ж не показываешь языки, у министров отрезанные?
Каллистратов погрозил ему кулаком. Приписные зароптали:
- Ты не грози. Мы "кулаченные и переплаченные". (Эти слова Лонсевиль написал по-русски.) Ты правду про царицу скажи. Много вас, царских угодников!
В июле 1770 года на Александровский завод действительно приехала чрезвычайная следст-венная комиссия.
По вотчинам разослали гонцов с приказом всем приписным выбрать старост и прислать на завод.
Тогда выступил новый главарь восстания, приписной Клим Соболев".
Он занимал Лонсевиля гораздо больше, чем угрюмый и неуравновешенный Каллистратов.
По словам Мартынова и Костыля, Соболев был весельчак и балагур. Он хорошо знал грамо-ту. Он составил от имени приписных заявление обо всех беззакониях и подал его председателю комиссии - беззубому и пышному вельможе, распространявшему сладкий запах ландышевых капель.
В заявлении в числе прочих обид было указано, что за последние сорок лет заводское начальство незаконно взыскало с приписных пятьсот тысяч рублей якобы неотработанных денег.
Это же подтвердили все старосты. Они излагали свои жалобы неясно и торопливо. Они стояли перед столом комиссии, как перед церковным аналоем, и дурели от могильного запаха ландышевых капель. Вельможа слушал, закрыв глаза. Когда он открывал их, что означало неже-лание слушать дальше, секретарь обрывал допрашиваемого и вызывал следующего. Вельможа зевал и говорил добродушно:
- О-хо-хо! Сие совершенно верно, но польза государственная двулика, как бог Янус. Токмо таковым соображением надлежит комиссии руководствоваться. Понятно вам, государи мои?
Члены комиссии наклоняли головы в белоснежных столичных париках.
Опросив старост, комиссия уехала. Сенат, приславший комиссию, был обескуражен ее рабо-той: вместо крутых мер беззубый вельможа - председатель комиссии - ограничился сонным докладом. Тогда на завод был послан генерал Лыкошин. Он, ознакомившись с делом, вызвал войска. Пока рота солдат и артиллерия под командой подпоручика Ламсдорфа двигалась к заводу, приписные по-прежнему не выходили на работу - ждали вестей из столицы.
Настало затишье, какое часто бывает в разгар народных волнений.
"Дальнейший ход событий не совсем ясен, - записал Лонсевиль. - Следует расспросить о нем не только Мартынова и Костыля, но и Ларина - в его руках находятся все документы, имею-щие касательство к восстанию.
Отныне я пишу не биографию великого человека, как предполагал ранее, но биографию крестьянского возмущения".
На этом запись Лонсевиля обрывалась. Дальнейшие события не дали ему возможности закончить начатую работу по изучению мятежа приписных крестьян.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вечеринки у Юрия Ларина носили иногда таинственный характер. Собирались молодые чиновники губернских учреждений. Они играли в фараон, пели песни, пили водку и под шумок вели вольнодумные разговоры. Сборища эти получили наименование "парижского парламента".
Лонсевиль бывал несколько раз у Ларина, стремясь изучить русские нравы и получить новые сведения о Климе Соболеве и конце крестьянского восстания.
Особенно памятным для Лонсевиля был последний вечер,совпавший с приездом Ламсдорфа.
С утра шел снег, падавший густо и совершенно отвесно. В зимнем пейзаже господствовали две краски - серая и белая. Белой была земля, а серым и темным - небо. Поэтому свет вопреки обычным законам падал не с неба, а подымался с земли, что придавало редкую причудливость садам, превращенным инеем в гигантские кружевные видения, городу и лицам людей, освещен-ным снизу.
У Ларина пахло угаром, дымили шандалы и собравшиеся молодые люди пели излюбленную песенку "парижского парламента":
Наше вечное согласье
Нам подаст веселы дни.
Насадим народам счастье
Мира сладкого в тени.
На этот раз среди чиновников сидел грузный старик с бегающими глазами вора и льстивым голосом. Он тер ноги, обутые в меховые сапоги, и охал.
- Вот осколок екатерининского века, бывший полковник Тарновский. Ларин подвел Лонсевиля к старику. - Очевидец многих событий, вас интересующих. При императоре Павле он был сослан к нам на завод писарем, но до сих пор не получил помилования. Отсюда вы можете судить, как жестоки наши российские законы и как беспощадна Тайная экспедиция.
- За что вы сосланы? - спросил Лонсевиль. "Явный мошенник", - подумал он про себя и пожал плечами: неразборчивость Ларина начинала его удивлять.
- Я без водки рассказывать не согласен! - прокричал старец сипло и весело.
Лонсевиль пристально смотрел на Тарновского.
Фамилия эта всплывала в глубине памяти. Она была связана с чем-то давно забытым, от нее осталось одно только ощущение противности и смрада.
Наконец Лонсевиль вспомнил - да, эту фамилию он слышал в городе Кале, где сооружал помосты для погрузки пушек на корабли. Там ему рассказывали об английской авантюристке герцогине Кингстон, жившей в Кале, и об управителе ее имениями и водочными заводами в Рос-сии полковнике Тарновском. Так вот кто сидел перед ним! Беседа обещала быть занимательной.
- Кстати, - промолвил Ларин, - вы осведомлялись о значении букв В, О и З, выжженных на лице у Костыля? Они составляют слово "Возмутитель".
- Это что! Холопам жгут лбы за дело, - пробормотал Тарновский. - А вот у герцогини Кингстон выжгли позорное клеймо на левой руке за двоемужество, и с тех пор она не могла носить бальных туалетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Он присылал оттуда короткие и радостные письма. Он ждал приема у царицы и требовал присылки в Петербург ста выборных крестьян, чтобы вместе с ними подать жалобу Екатерине.
"Чем боле будет нас, мужиков, - писал он, - тем боле горе мужицкое встрянет в глаза царице".
(Смысл слова "встрянет" мне никто не мог объяснить. Остается предположить, что это слово соответствует словам "вонзится", "вопьется" или хотя и имеет иное значение, но близко к указан-ным выше.)
Вскоре письма прекратились. По Заонежью прошел слух, что Каллистратова заковали в цепи и бросили в страшные подвалы Петропавловской крепости.
Слух скоро подтвердился. Подтвердил его сам Каллистратов, выпущенный из заключения.
Он приехал худой и пристыженный. Он снова созывал приписных и говорил, что из столицы едет чрезвычайная комиссия, назначенная царицей, и комиссия эта найдет, наконец, настоящую правду. Но Каллистратова слушали плохо. Воздух освобождения проветрил головы.
В деревне Кондопоге молодой парень крикнул Каллистратову дерзкие слова:
- Хорошо поет твоя царица, райская птица, только здорово гадит на голову. Что ж не показываешь языки, у министров отрезанные?
Каллистратов погрозил ему кулаком. Приписные зароптали:
- Ты не грози. Мы "кулаченные и переплаченные". (Эти слова Лонсевиль написал по-русски.) Ты правду про царицу скажи. Много вас, царских угодников!
В июле 1770 года на Александровский завод действительно приехала чрезвычайная следст-венная комиссия.
По вотчинам разослали гонцов с приказом всем приписным выбрать старост и прислать на завод.
Тогда выступил новый главарь восстания, приписной Клим Соболев".
Он занимал Лонсевиля гораздо больше, чем угрюмый и неуравновешенный Каллистратов.
По словам Мартынова и Костыля, Соболев был весельчак и балагур. Он хорошо знал грамо-ту. Он составил от имени приписных заявление обо всех беззакониях и подал его председателю комиссии - беззубому и пышному вельможе, распространявшему сладкий запах ландышевых капель.
В заявлении в числе прочих обид было указано, что за последние сорок лет заводское начальство незаконно взыскало с приписных пятьсот тысяч рублей якобы неотработанных денег.
Это же подтвердили все старосты. Они излагали свои жалобы неясно и торопливо. Они стояли перед столом комиссии, как перед церковным аналоем, и дурели от могильного запаха ландышевых капель. Вельможа слушал, закрыв глаза. Когда он открывал их, что означало неже-лание слушать дальше, секретарь обрывал допрашиваемого и вызывал следующего. Вельможа зевал и говорил добродушно:
- О-хо-хо! Сие совершенно верно, но польза государственная двулика, как бог Янус. Токмо таковым соображением надлежит комиссии руководствоваться. Понятно вам, государи мои?
Члены комиссии наклоняли головы в белоснежных столичных париках.
Опросив старост, комиссия уехала. Сенат, приславший комиссию, был обескуражен ее рабо-той: вместо крутых мер беззубый вельможа - председатель комиссии - ограничился сонным докладом. Тогда на завод был послан генерал Лыкошин. Он, ознакомившись с делом, вызвал войска. Пока рота солдат и артиллерия под командой подпоручика Ламсдорфа двигалась к заводу, приписные по-прежнему не выходили на работу - ждали вестей из столицы.
Настало затишье, какое часто бывает в разгар народных волнений.
"Дальнейший ход событий не совсем ясен, - записал Лонсевиль. - Следует расспросить о нем не только Мартынова и Костыля, но и Ларина - в его руках находятся все документы, имею-щие касательство к восстанию.
Отныне я пишу не биографию великого человека, как предполагал ранее, но биографию крестьянского возмущения".
На этом запись Лонсевиля обрывалась. Дальнейшие события не дали ему возможности закончить начатую работу по изучению мятежа приписных крестьян.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Вечеринки у Юрия Ларина носили иногда таинственный характер. Собирались молодые чиновники губернских учреждений. Они играли в фараон, пели песни, пили водку и под шумок вели вольнодумные разговоры. Сборища эти получили наименование "парижского парламента".
Лонсевиль бывал несколько раз у Ларина, стремясь изучить русские нравы и получить новые сведения о Климе Соболеве и конце крестьянского восстания.
Особенно памятным для Лонсевиля был последний вечер,совпавший с приездом Ламсдорфа.
С утра шел снег, падавший густо и совершенно отвесно. В зимнем пейзаже господствовали две краски - серая и белая. Белой была земля, а серым и темным - небо. Поэтому свет вопреки обычным законам падал не с неба, а подымался с земли, что придавало редкую причудливость садам, превращенным инеем в гигантские кружевные видения, городу и лицам людей, освещен-ным снизу.
У Ларина пахло угаром, дымили шандалы и собравшиеся молодые люди пели излюбленную песенку "парижского парламента":
Наше вечное согласье
Нам подаст веселы дни.
Насадим народам счастье
Мира сладкого в тени.
На этот раз среди чиновников сидел грузный старик с бегающими глазами вора и льстивым голосом. Он тер ноги, обутые в меховые сапоги, и охал.
- Вот осколок екатерининского века, бывший полковник Тарновский. Ларин подвел Лонсевиля к старику. - Очевидец многих событий, вас интересующих. При императоре Павле он был сослан к нам на завод писарем, но до сих пор не получил помилования. Отсюда вы можете судить, как жестоки наши российские законы и как беспощадна Тайная экспедиция.
- За что вы сосланы? - спросил Лонсевиль. "Явный мошенник", - подумал он про себя и пожал плечами: неразборчивость Ларина начинала его удивлять.
- Я без водки рассказывать не согласен! - прокричал старец сипло и весело.
Лонсевиль пристально смотрел на Тарновского.
Фамилия эта всплывала в глубине памяти. Она была связана с чем-то давно забытым, от нее осталось одно только ощущение противности и смрада.
Наконец Лонсевиль вспомнил - да, эту фамилию он слышал в городе Кале, где сооружал помосты для погрузки пушек на корабли. Там ему рассказывали об английской авантюристке герцогине Кингстон, жившей в Кале, и об управителе ее имениями и водочными заводами в Рос-сии полковнике Тарновском. Так вот кто сидел перед ним! Беседа обещала быть занимательной.
- Кстати, - промолвил Ларин, - вы осведомлялись о значении букв В, О и З, выжженных на лице у Костыля? Они составляют слово "Возмутитель".
- Это что! Холопам жгут лбы за дело, - пробормотал Тарновский. - А вот у герцогини Кингстон выжгли позорное клеймо на левой руке за двоемужество, и с тех пор она не могла носить бальных туалетов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14