— властно произнесла Марья Ивановна.
Василию Михайловичу оставалось только благодарно взглянуть на Марусеньку, оказавшую такое внимание к его желанию. И Шурка был очень доволен, что Чижик будет его нянькой.
Нового денщика опять позвали в столовую. Он снова вытянулся у порога и без особенной радости выслушал объявление Марьи Ивановны, что она его оставляет.
Завтра же утром он переберется к ним со своими вещами. Поместится вместе с поваром.
— А сегодня в баню сходи… Отмой свои черные руки, — прибавила молодая женщина, не без брезгливости взглядывая на просмоленные, шершавые руки матроса.
— Осмелюсь доложить, враз не отмоешь… — Смола! — пояснил Федос и, как бы в подтверждение справедливости этих слов, перевел взгляд на бывшего своего командира.
«Дескать, объясни ей, коли она ничего не понимает».
— Со временем смола выйдет, Маруся… Он постарается ее вывести…
— Так точно, вашескобродие.
— И не кричи ты так, Феодосии… Уж я тебе несколько раз говорила…
— Слышишь, Чижик… Не кричи! — подтвердил Василий Михайлович.
— Слушаю, вашескобродие…
— Да смотри, Чижик, служи в денщиках так же хорошо, как служил на корвете. Береги сына.
— Есть, вашескобродие!
— И водки в рот не бери! — заметила барыня.
— Да, братец, остерегайся, — нерешительно поддакнул Василий Михайлович, чувствуя в то же время фальшь и тщету своих слов и уверенный, что Чижик при случае выпьет в меру.
— Да вот еще что, Феодосии… Слышишь, я тебя буду звать Феодосием…
— Как угодно, барыня.
— Ты разных там мерзких слов не говори, особенно при ребенке. И если на улице матросы ругаются, уводи барина.
— То-то, не ругайся, Чижик. Помни, что ты не на баке, а в комнатах!
— Не извольте сумлеваться, вашескобродие.
— И во всем слушайся барыни. Что она прикажет, то и исполняй. Не противоречь.
— Слушаю, вашескобродие…
— Боже тебя сохрани, Чижик, осмелиться нагрубить барыне. За малейшую грубость я велю тебе шкуру спустить! — строго и решительно сказал Василий Михайлович. — Понял?
— Понял, вашескобродие.
Наступило молчание.
«Слава богу, конец!» — подумал Чижик.
— Он больше тебе не нужен, Марусенька?
— Нет.
— Можешь идти, Чижик… Скажи фельдфебелю, что я взял тебя! — проговорил Василий Михайлович добродушным тоном, словно бы минуту тому назад и не грозил спустить шкуру.
Чижик вышел словно из бани и, признаться, был сильно озадачен поведением бывшего своего командира.
Еще бы!
На корвете он казался орел-орлом, особенно когда стоял на мостике во время авралов или управлялся в свежую погоду, а здесь вот, при жене, совсем другой, «вроде быдто послушливого теленка». И опять же: на службе он был с матросом «добер», драл редко и с рассудком, а не зря; и этот же самый командир из-за своей «белобрысой» шкуру грозит спустить.
«Эта заноза-баба всем здесь командует!» — подумал Чижик не без некоторого презрительного сожаления к бывшему своему командиру.
«Ей, значит, трафь», — мысленно проговорил он.
— К нам перебираетесь, земляк? — остановил его на кухне Иван.
— То-то к вам, — довольно сухо отвечал Чижик, вообще не любивший денщиков и вестовых и считавший их, по сравнению с настоящими матросами, лодырями.
— Места, небось, хватит… У нас помещение просторное… Не прикажете ли цыгарку?..
— Спасибо, братец. Я — трубку… Пока что до свидания.
Дорогой в экипаж Чижик размышлял о том, что в денщиках, да еще с такой «занозой», как Лузгиниха, будет «нудно». Да и вообще жить при господах ему не нравилось.
И он пожалел, что ему оторвало марса-фалом пальцы. Не лишись он пальцев, был бы он по-прежнему форменным матросом до самой отставки.
— А то: «водки в рот не бери!» Скажи, пожалуйста, что выдумала бабья дурья башка! — вслух проговорил Чижик, подходя к казармам.
V
К восьми часам следующего утра Федос перебрался к Лузгиным со своими пожитками — небольшим сундучком, тюфяком, подушкой в чистой наволочке розового ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложив все это в угол кухни, он снял с себя стесняющий его мундир и, облачившись в матросскую рубаху и надевши башмаки, явился к барыне, готовый вступить в свои новые обязанности няньки.
В свободно сидевшей на нем рубахе с широким отложным воротом, открывавшим крепкую, жилистую шею, и в просторных штанах Федос имел совсем другой — непринужденный и даже не лишенный некоторой своеобразной приятности — вид лихого, бывалого матроса, сумеющего найтись при всяких обстоятельствах. Все на нем сидело ловко и производило впечатление опрятности. И пахло от него, по мнению Шурки, как-то особенно приятно: смолой и махоркой.
Барыня, внимательно оглядевшая и Федоса и его костюм, нашла, что новый денщик ничего себе, не так уже безобразен и мужиковат, как казался вчера. И выражение лица не такое суровое.
Только его темные руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила, кидая брезгливый взгляд на руки матроса:
— Ты в бане был?
— Точно так, барыня. — И, словно бы оправдываясь, прибавил: — Сразу смолы не отмыть. Никак невозможно.
— Ты все-таки чаще руки мой. Держи их чисто.
— Слушаю-с.
Затем молодая женщина, опустив глаза на парусинные башмаки Федоса, заметила строгим тоном:
— Смотри… Не вздумай еще босым показываться в комнатах. Здесь не палуба и не матросы…
— Есть, барыня.
— Ну, ступай напейся чаю… Вот тебе кусок сахара.
— Покорно благодарю! — отвечал матрос, осторожно принимая кусок, чтобы не коснуться своими пальцами белых пальцев барыни.
— Да долго не сиди на кухне. Приходи к Александру Васильевичу.
— Приходи поскорей, Чижик! — попросил и Шурка.
— Живо обернусь, Лександра Васильич!
С первого же дня Федос вступил с Шуркой в самые приятельские отношения.
Первым делом Шурка повел Федоса в детскую и стал показывать свои многочисленные игрушки. Некоторые из них возбудили удивление в матросе, и он рассматривал их с любопытством, чем доставил мальчику большое удовольствие. Сломанную мельницу и испорченный пароход Федос обещал починить — будут действовать.
— Ну? — недоверчиво спросил Шурка. — Ты разве сумеешь?
— То-то попробую.
— Ты и сказки умеешь, Чижик?
— И сказки умею.
— И будешь мне рассказывать?
— Отчего ж не рассказать? По времени можно и сказку.
— А я тебя, Чижик, за то любить буду…
Вместо ответа матрос ласково погладил голову мальчика шершавой рукой, улыбаясь при этом необыкновенно мягко и ясно своими глазами из-под нависших бровей.
Такая фамильярность не только не была неприятна Шурке, который слышал от матери, что не следует допускать какой-нибудь короткости с прислугой, но, напротив, еще более расположила его к Федосу.
И он проговорил, понижая голос:
— И знаешь что, Чижик?
— Что, барчук?..
— Я никогда не стану на тебя жаловаться маме…
— Зачем жаловаться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Василию Михайловичу оставалось только благодарно взглянуть на Марусеньку, оказавшую такое внимание к его желанию. И Шурка был очень доволен, что Чижик будет его нянькой.
Нового денщика опять позвали в столовую. Он снова вытянулся у порога и без особенной радости выслушал объявление Марьи Ивановны, что она его оставляет.
Завтра же утром он переберется к ним со своими вещами. Поместится вместе с поваром.
— А сегодня в баню сходи… Отмой свои черные руки, — прибавила молодая женщина, не без брезгливости взглядывая на просмоленные, шершавые руки матроса.
— Осмелюсь доложить, враз не отмоешь… — Смола! — пояснил Федос и, как бы в подтверждение справедливости этих слов, перевел взгляд на бывшего своего командира.
«Дескать, объясни ей, коли она ничего не понимает».
— Со временем смола выйдет, Маруся… Он постарается ее вывести…
— Так точно, вашескобродие.
— И не кричи ты так, Феодосии… Уж я тебе несколько раз говорила…
— Слышишь, Чижик… Не кричи! — подтвердил Василий Михайлович.
— Слушаю, вашескобродие…
— Да смотри, Чижик, служи в денщиках так же хорошо, как служил на корвете. Береги сына.
— Есть, вашескобродие!
— И водки в рот не бери! — заметила барыня.
— Да, братец, остерегайся, — нерешительно поддакнул Василий Михайлович, чувствуя в то же время фальшь и тщету своих слов и уверенный, что Чижик при случае выпьет в меру.
— Да вот еще что, Феодосии… Слышишь, я тебя буду звать Феодосием…
— Как угодно, барыня.
— Ты разных там мерзких слов не говори, особенно при ребенке. И если на улице матросы ругаются, уводи барина.
— То-то, не ругайся, Чижик. Помни, что ты не на баке, а в комнатах!
— Не извольте сумлеваться, вашескобродие.
— И во всем слушайся барыни. Что она прикажет, то и исполняй. Не противоречь.
— Слушаю, вашескобродие…
— Боже тебя сохрани, Чижик, осмелиться нагрубить барыне. За малейшую грубость я велю тебе шкуру спустить! — строго и решительно сказал Василий Михайлович. — Понял?
— Понял, вашескобродие.
Наступило молчание.
«Слава богу, конец!» — подумал Чижик.
— Он больше тебе не нужен, Марусенька?
— Нет.
— Можешь идти, Чижик… Скажи фельдфебелю, что я взял тебя! — проговорил Василий Михайлович добродушным тоном, словно бы минуту тому назад и не грозил спустить шкуру.
Чижик вышел словно из бани и, признаться, был сильно озадачен поведением бывшего своего командира.
Еще бы!
На корвете он казался орел-орлом, особенно когда стоял на мостике во время авралов или управлялся в свежую погоду, а здесь вот, при жене, совсем другой, «вроде быдто послушливого теленка». И опять же: на службе он был с матросом «добер», драл редко и с рассудком, а не зря; и этот же самый командир из-за своей «белобрысой» шкуру грозит спустить.
«Эта заноза-баба всем здесь командует!» — подумал Чижик не без некоторого презрительного сожаления к бывшему своему командиру.
«Ей, значит, трафь», — мысленно проговорил он.
— К нам перебираетесь, земляк? — остановил его на кухне Иван.
— То-то к вам, — довольно сухо отвечал Чижик, вообще не любивший денщиков и вестовых и считавший их, по сравнению с настоящими матросами, лодырями.
— Места, небось, хватит… У нас помещение просторное… Не прикажете ли цыгарку?..
— Спасибо, братец. Я — трубку… Пока что до свидания.
Дорогой в экипаж Чижик размышлял о том, что в денщиках, да еще с такой «занозой», как Лузгиниха, будет «нудно». Да и вообще жить при господах ему не нравилось.
И он пожалел, что ему оторвало марса-фалом пальцы. Не лишись он пальцев, был бы он по-прежнему форменным матросом до самой отставки.
— А то: «водки в рот не бери!» Скажи, пожалуйста, что выдумала бабья дурья башка! — вслух проговорил Чижик, подходя к казармам.
V
К восьми часам следующего утра Федос перебрался к Лузгиным со своими пожитками — небольшим сундучком, тюфяком, подушкой в чистой наволочке розового ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложив все это в угол кухни, он снял с себя стесняющий его мундир и, облачившись в матросскую рубаху и надевши башмаки, явился к барыне, готовый вступить в свои новые обязанности няньки.
В свободно сидевшей на нем рубахе с широким отложным воротом, открывавшим крепкую, жилистую шею, и в просторных штанах Федос имел совсем другой — непринужденный и даже не лишенный некоторой своеобразной приятности — вид лихого, бывалого матроса, сумеющего найтись при всяких обстоятельствах. Все на нем сидело ловко и производило впечатление опрятности. И пахло от него, по мнению Шурки, как-то особенно приятно: смолой и махоркой.
Барыня, внимательно оглядевшая и Федоса и его костюм, нашла, что новый денщик ничего себе, не так уже безобразен и мужиковат, как казался вчера. И выражение лица не такое суровое.
Только его темные руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила, кидая брезгливый взгляд на руки матроса:
— Ты в бане был?
— Точно так, барыня. — И, словно бы оправдываясь, прибавил: — Сразу смолы не отмыть. Никак невозможно.
— Ты все-таки чаще руки мой. Держи их чисто.
— Слушаю-с.
Затем молодая женщина, опустив глаза на парусинные башмаки Федоса, заметила строгим тоном:
— Смотри… Не вздумай еще босым показываться в комнатах. Здесь не палуба и не матросы…
— Есть, барыня.
— Ну, ступай напейся чаю… Вот тебе кусок сахара.
— Покорно благодарю! — отвечал матрос, осторожно принимая кусок, чтобы не коснуться своими пальцами белых пальцев барыни.
— Да долго не сиди на кухне. Приходи к Александру Васильевичу.
— Приходи поскорей, Чижик! — попросил и Шурка.
— Живо обернусь, Лександра Васильич!
С первого же дня Федос вступил с Шуркой в самые приятельские отношения.
Первым делом Шурка повел Федоса в детскую и стал показывать свои многочисленные игрушки. Некоторые из них возбудили удивление в матросе, и он рассматривал их с любопытством, чем доставил мальчику большое удовольствие. Сломанную мельницу и испорченный пароход Федос обещал починить — будут действовать.
— Ну? — недоверчиво спросил Шурка. — Ты разве сумеешь?
— То-то попробую.
— Ты и сказки умеешь, Чижик?
— И сказки умею.
— И будешь мне рассказывать?
— Отчего ж не рассказать? По времени можно и сказку.
— А я тебя, Чижик, за то любить буду…
Вместо ответа матрос ласково погладил голову мальчика шершавой рукой, улыбаясь при этом необыкновенно мягко и ясно своими глазами из-под нависших бровей.
Такая фамильярность не только не была неприятна Шурке, который слышал от матери, что не следует допускать какой-нибудь короткости с прислугой, но, напротив, еще более расположила его к Федосу.
И он проговорил, понижая голос:
— И знаешь что, Чижик?
— Что, барчук?..
— Я никогда не стану на тебя жаловаться маме…
— Зачем жаловаться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17