Митюшин смолк; казалось, положение его безнадежное... Старший офицер продолжал говорить и, взвинчивая себя гневом, уже грозил, что за подобное преступление присудит в арестанты.
- Под арест! На хлеб и воду! И если еще кому-нибудь дерзость - выпорю! - закончил старший" офицер.
Гнев его в ту же минуту стал утихать... Точно грозовая туча разразилась. И он словно смутился, когда мог увидать в этом бледном, страшно серьезном лице "преступника" страдальческое выражение и в глазах что-то тоскливое, словно бы полное укора и в то же время смелое.
- Вашескобродие! Дозвольте объяснить! - снова начал Митюшин.
- Что можешь объяснить? Боцман все доложил, какой ты гусь...
- Боцман, Вашескобродие, оболгал меня!
- Ты врешь... Разве боцман станет клеветать на матроса?
- Я бога помню, Вашескобродие, и не вру! Боцман в отместку накляузничал, и вы изволили поверить... На суде правда окажет, Вашескобродие...
Лицо Отчаянного дышало такой правдивостью и голос звучал такой искренностью, что матрос уже не казался "преступником", заслуживающим тяжкого наказания, и строгий офицер невольно смущенным тоном спросил:
- Ты ругал боцмана и грозил побить?..
- Точно так, ваше благородие!
- Разве боцман тебя теснил? Ведь с тобою все хорошо обращались?
- Точно так, Вашескобродие. Боцман не теснил, и все со мною обращались по закону...
- Так почему же ты оскорбил боцмана?
- Он тиранствует над матросами, Вашескобродие, и нет ему узды. Вам неизвестно, какой он взяточник и как бьет людей... И когда он поднял на меня кулаки в своей каюте, я не позволил... Сказал, что дам сдачу... Каждый это скажет, если доведут... Закона нет драться и оскорблять... И матрос может чувствовать! За дерзости я виноват, вашескобродие. Но не бунтовал и не подстрекал к неповиновению. Я только говорил матросам, что по закону нельзя драться, что надо жить по правде и по совести. Это разве бунт?
Митюшина словно бы захлестнула какая-то волна. Он возбужденно и страстно в подробности рассказал о столкновении с боцманом и отчего не может уважать такого бессовестного человека, из-за которого безвинно терпят матросы и не смеют жаловаться из боязни, что правда не всплывет и правые останутся виноватыми. Он говорил, как нудно из-за этого служить. А ведь закон для всех... Исполняй закон, и не было бы людям обиды.
- Но ты-то что за защитник закона? Кто тебе позволил?
- За правду беспокоюсь, вашескобродие... Говорил, что матрос не должен позволять, чтобы его били.
- И начальство бранил?
- Точно так. Случалось, осуживал, вашескобродие.
- За что ж ты смел судить?
- Каждый человек смеет судить по своему понятию, вашескобродие... Я и осуждал, что господа офицеры должны давать пример законно, а они дерутся, и нет им... Вот и весь был мой бунт.
- И меня бранил?
- Случалось, вашескобродие! - правдиво вымолвил Отчаянный.
- За что?
- За то самое, вашескобродие!
- Ты взаправду отчаянный! - промолвил старший офицер, но возмущенного чувства в нем уже не было.
Он задумался и находился в смятенном настроении человека, которого внезапно выбили из колеи.
Пронеслось что-то светлое, когда и он в дни юности беспокоился за правду... Сам безупречно честный, он возмущался боцманом, о проделках которого и не догадывался и которым начинал верить. Изумлялся Отчаянному и понимал, что он не бунтовщик, но во всяком случае беспокойный матрос и заслуживает наказания за нарушение дисциплины, и такой матрос будет заводить "истории". Если отдать его под суд, то, наверное, переведут в штрафные, - и будущность человека испорчена. Да и обнаружится многое, что делалось на "Грозящем" и что будет неприятно для старшего офицера и капитана.
Иван Петрович считал себя справедливым. И в голову его пришла мысль, что, по совести, следовало бы отдать под суд боцмана, если все, что говорил Митюшин, подтвердится дознанием. Но боцман был отличным исполнителем, и лишиться такого человека неприятно для старшего офицера. И главное, снова на суде вынесется тот сор, который выносить боится начальство, а Иван Петрович боялся всякого начальства, так как думал О своем благополучии. Да и, отдавая боцмана под суд, старший офицер обнаружил бы свою вину. Как он не знал таких беззаконий и служил с боцманом две кампании?
В конце концов старший офицер, раздраженный, что на "Грозящем" из-за матроса вышли такие неприятности для него, и без того целые дни хлопотавший без устали, запутался и не знал, что сделать с Отчаянным.
Прошла минута, другая. И наконец у старшего офицера явилось решение замять все это дело. По крайней мере, это казалось такому бесхарактерному человеку лучшим, выходом.
И он сказал Митюшину:
- Я прощу твой проступок, если ты будешь просить прощения у боцмана... Мне жаль тебя... А я поговорю с боцманом... Понял?
- Понял, вашескобродие!
- Но только смотри, чтоб впредь ни гу-гу... Не болтай, а то попадешь под суд и пропадешь... Не забудь этого... Какой бы ни был боцман - не твое это дело, а дело начальства... И не тебе о нем рассуждать... А если считаешь себя безвинно наказанным, можешь жаловаться по начальству!
Старший офицер думал, что спас Отчаянного и тот должен быть благодарен. В то же время история окончится. А боцмана он разнесет и ему пригрозит. Он перестанет драться и брать взятки...
Но Митюшин не только не обнаружил благодарных чувств - напротив, он был мрачен.
- Так ступай и под арест не садись!
- Слушаю, вашескобродие... Но только...
- Что еще?
- Я не пойду просить прощения у боцмана. Если кого под суд, то следует его, вашескобродие...
- Молчать! Я прикажу тебя выпороть! - вспылил старший офицер.
- На то закона нет, вашескобродие! Прикажите прежде судить, вашескобродие! Правда окажет! - ответил Отчаянный и вышел из каюты.
VIII
Старший офицер одумался, и Отчаянного розгами не наказали.
Через день после дознания его отправили в Петербург, и Отчаянный был посажен в морскую тюрьму как подследственный. Осенью его перевели в госпиталь, - у него оказалась скоротечная чахотка. В палате Отчаянный по-прежнему беспокоился за закон, тосковал по правде, говорил соседям-больным горячие речи...
Он все еще ждал суда и надеялся, что там "правда окажет" и боцмана уберут.
Отчаянный так и не дождался. Перед рождеством он умер.

1 2 3 4 5