— Человечья еда, она вся зверская. Не пойму, с чего это взяли, что люди уже не дикари. Еды у них доброй нету.
— Маис вот…
— Маис, говоришь… Ради маиса землю мучают, а она ведь тоже живая… Распахали бы тебе спину, как ей, несчастной… А уж на продажу маис растить — это чистое зверство!
— За такое бог и карает…
Старик с черными, как черный маис, руками ответил не сразу, взглянул на письмоношу и прочитал все, что хотел, на его лице. Не замедляя шага, он вздохнул и начал:
— И каждый раз кара будет все тяжелее. Хорошо живут люди, много детей рожают, а это не жизнь — смерть. Тот, кто стал сеять маис на продажу, забирает из земли кости. Ведь это кости предков питают маис. Тогда земля требует новых костей, и самых нежных, детских, — ей питаться надо. Вот она и получает их, вот они и уходят под ее черную кору.
— Злая она, земля!
— Злая не злая, а ты пойми: озлеешь, когда на тебе люди злые живут!
— Давай разберемся! Маис для чего сеют?
— Для еды.
— Для еды, — машинально повторил сеньор Ничо, задумавшись о жене, которую ему напомнил запах горных трав.
— И не я так велел, так уж оно повелось, так оно и есть… Ты посуди, если бы кто деток своих рожал, чтобы мясом детским торговать…
— Это дело другое!
— Вроде бы разное, а посмотришь — одно. Мы, люди, созданы из маиса, маис — наша плоть, как же им торговать можно? По видимости дело разное, а по сути — одно: и ребенок плоть, и початок. В старое время закон разрешал отцу съесть сына в голод, но убивать его на продажу не разрешал никогда. Не нашего это ума, а есть маис можно, хоть он нам и плоть, початки — нам дети. Если же кто забудет, что он святой, священный, и станет растить его на продажу, толку не жди, все сожгут солнце, ветер и пламя.
— Говоришь ты верно, только нам это не всем объясняли. Знали бы мы, что толку ждать нечего, что земля скудеет, утомляется, приходится ей отдыхать…
— Ходишь ты по дорогам, письмоноша, и много видишь: земля все хуже, губят ее злые торговцы. Холмы голые, одна вода по голышам перескакивает, травы нигде нет — она ведь растет из волос мертвого человека и мертвого дерева. Камни, жнивье, смотреть больно…
— Нет, ты скажи, чем семью прокормить, если маисом не торгуешь?
— Хочешь прокормить семью — работай. Труд не семью — народы целые кормит, поит, одевает. Одни бездельники ходят голые и голодные. Маис посеял и руки сложил, все ему маис подай: и одежду, и лекарства, и песни, и питье. Сеяли бы, как деды, для себя, трудились бы, и горя не знали.
— Ты докуда со мной пойдешь? Далеко мы зашли…
— Мне бы давно вернуться, да жаль тебя одного оставлять — горюешь ты очень, разбередил ты мне сердце, когда с псом говорил.
— Слышал, значит?
— Я все слышу, ты не думай. На ухо я туговат, но, как под утро к горлу подступит, мне и в голову отдает, и все внутри перевернется, и уши прочистит. И еще я на ходу слышу, всякий шум уловлю.
Под деревом амате, чей цветок, спрятанный в плоде, видят лишь слепые, как видят влюбленные женщину, письмоноша рассказал чернорукому про свое горе. Никто его не слышал, кроме пса и белых облаков, похожих и на собак, и на жасмин.
— Когда по ней горюешь, болит у тебя ниже пупа? Ничо Акино ответить не смог.
— Это первое надо знать. Если ниже пупа болит, ты с любой бабой утешишься. А если выше пупа, до лица до самого, значит, одна она тебе нужна, одна она пустоту твою заполнит и не узнаешь ты покоя, пока ее не отыщешь.
— И так болит, и этак. Бывает, вспомню ее — и холод пойдет от затылка по хребту, а снизу, вроде бы в ногах, припекает. Крутит меня, как лиану, когда из нее веревку вьют. А то блеснет что-то такое, как будто нож, и я сам из себя через пятки выхожу.
— Спать-то с ней хочешь?
— Сам не знаю. Вспомню ее, и страшно — в груди сдавит, голову стиснет, глаза закрываются, во рту сухо, пальцы мне сведет…
— Видно, письмоноша, нельзя тебе проходить Вершиной Марии Текун. Мы вот как сделаем: я с тобой отправлюсь. Я знаю, где твоя жена.
Койотьи глаза несчастного почтальона наполнились от благодарности слезами. Наконец он услышал из человеческих уст то, чего ждал с той поры, когда вернулся в пустой дом и выл до утра койотом, хотя и спал, как все люди. Из человеческих уст, потому что камни, деревья, мосты, холмы, столбы, реки, звезды уже говорили ему: «Я знаю, где твоя жена», но он не знал их языка, не мог их понять. Приказ о поимке дали, но толку от него не было. Священник, отец Валентин, спасибо ему, сообщил прихожанам в церкви, но тоже ничего не добился.
— Идем, иди со мной, я знаю, где твоя жена.
Сеньор Ничо Акино совсем опьянел от радости и не заметил, что они свернули с проезжей дороги, по которой священный долг велел ему нести почту в столицу, на центральный почтамт, чтобы вручить ее худому длинному старому чиновнику, покрытому какой-то копотью, словно лопата для хлебов.
Свернули они на тропинку. Поначалу она тянулась ровно, и на ней виднелись розоватые, словно коралл, прожилки. Потом, у корневища вырванного бурей дерева, она круто пошла под уклон. Дерево это сгнило, его по щепкам растащили муравьи, и от него, словно призрак, осталась лишь голая проплешина в зарослях.

XVI
Начальник почты стукнул кулаком по столу. Дон Деферик стукнул громче его. Начальник почты стукнул еще громче. Дон Деферик в долгу не остался. За спиной синеглазого баварца в жидком свете керосиновой лампы виднелись, словно незрелые плоды, лица самых важных жителей городка. Жители эти по столу не били, они просто вперяли в толстого чиновника взоры или очки, а один, случайно сюда затесавшийся, — даже страшный стеклянный глаз.
Дон Деферик вылетел из кабинета. Он уже крикнул начальнику: «Турак толстый!», на что тот ответил: «А ты немец поганый». В доме у баварца горели электрические лампы. Там поистине был другой свет, не то что эта желтая муть, в которой сидит начальник почты, «сфинья под майонесом». За баварцем, крича и бранясь, выбежали другие.
Майор, возглавлявший управу, выскочил из уборной, не докончив дела. Он появился в кабинете, ковыряя спичкой в гнилых зубах, и объяснил толстому чиновнику, что к чему. Чиновник и есть человек, который знает, что к чему, а майор тут не зря сидел — он дело делал с тех пор, как войско Чало Годоя от руки индейцев погибло в страшной Трясине. Тогда он был просто лейтенантом, лейтенантом Секундино Мусусом, но за то, что он спас несколько человек, когда и полковник и отряд погибли в ловушке, его повысили в звании, произвели в майоры.
— Не так все страшно, как вам, дуракам, кажется, — веско сказал он, разузнав, в чем дело. — Мало что померещится немцу! Он по ночам на скрипочке пиликает, по воскресеньям, будто граф какой, ходит с цветочком в петлице, а жена у него, как мужик, скачет верхом. Хочет заплатить погонщику, чтобы тот присмотрел за почтальоном и не дал ему погибнуть на текуньей горе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71