Кое-кто старался устроиться поудобнее, и на поставленных в ряд скамьях появились люди со свитками кожи, на которых грустно висели шарики.
Они возвышались над остальными, которые, задрав вверх носы, встряхивали плечами, поднимали на голове остроконечные капюшоны или закутывали шею тогами, и спины этих людей представляли собой колеблющееся море белых тканей, на большом протяжении вливавшееся в Портики Ливии.
Наконец, раздался угрожающий, ироничный, холодный голос одного из суровых, бритых и тревожных людей. Расположившиеся в первом ряду слушатели смотрели на обладателей свитков с видом педагогов, готовых сдержать Стих в границах морали, добродетели и традиций, сафического, асклепиадийского, гликонийского, алькайского, архилокического и ямбического метра, укутать Стих наподобие носителей капюшонов и шейных повязок, оледенить его, как и они сами оледенели, и влить в Оду, Эпод, Дифирамб, Сатиру, Элегию ровно столько теплоты, сколько нужно лишь для поддержания жизни.
Те, кто поместились на скамьях, точно стилеты, со свертками в худых руках, были поэты, а другие, с видом педагогов, – критики; те же, которые замирали, слушая их, были поклонниками критиков и слушателями поэтов; были еще сторонники одновременно и поэтов, и критиков, но все внимательно прислушивались к чтению произведений первых и к мудрым, уравновешенным, сдержанным, прозорливым, тонким, умным – главным образом, умным – речам последних.
Итак, голос сурового, бритого и тревожного человека, которому никто не рукоплескал, произнес:
– Начни читать степенно, Оффолл, чтобы мы слушали тебя, мы, люди со вкусом, любимые Богами.
Голос другого сурового, бритого и тревожного человека долетел издалека:
– Высморкайся, прежде всего, и сплюнь хорошенько, Сцева, чтобы твой голос был чист и мог удачно передать оттенки твоих Стихов!
Другой очень громкий голос проговорил среди возникшей паузы:
– Не раскачивайся, держи левую руку на сердце, склони скромно голову, не имей гордости и, в особенности, будь добродетелен, Коран! Мы согласны тебя слушать!
Возмущенный голос крикнул:
– Зачем ты носишь острую бородку без усов, Зописк? Зачем выделяться? Посмотри на нас, мы обриты, хотя и суровы и тревожны, как того требует наша добродетель. Ты достоин порицания! Борода без усов отталкивает Музу, которая так охотно льнет к бритым лицам.
Тогда несколько слушателей поэтов и поклонников критиков заявили:
– Кальвизий прав. Мы не можем дольше терпеть острую бородку без усов у Зописка, поэма которого отвратительна, если так о нем судить. Уйди! Уйди, поэт, не способный обрить свою бороду, подобно прочим!
Но молодые патриции ответили слушателям:
– Что вам за дело до того, что Зописк носит острую бородку без усов? Ему так нравится! Муза тут не причем, и мы думаем, что лучше быть хорошим поэтом с бородой и без усов, чем плохим, но бритым!
– Кощунство! Кощунство! – воскликнул тот, которого поклонники критиков называли Кальвизием. Муза поругана, Аполлон отвергнут, Пегас упал на бок, Поэзия умерла, благодаря бороде безусого Зописка!
Тогда поднялись оживленные споры. Один хотел, чтобы Зописк пошел обриться немедленно, другие, чтобы он остался, в то время, как поэты и сам Зописк терпеливо ждали конца бури, стоя на своих скамьях, в одной руке с достоинством сжимая свиток, другую прижав к сердцу, устремив взгляд на фризы портика и выпрямив все тело.
Наступило спокойствие: Зописк остался. Один из критиков крикнул:
– Мы слушаем вас, поэты!
И внезапно все поэты начали читать одновременно! Это были гимны Юпитеру и Вакху, оды любовницам или частным лицам. Оффелл жалобно читал элегию о красотах Тибуры; Сцева быстро скандировал эпод о Дружбе; Коран воевал с поэмой о Мореплавании. А Зописк уткнул нос в свою поэму о Венере и никто не понимал, что он читает, хотя он и держался с видом поэта, самого гениального.
Слушатели открыли рты и подняли носы; затем, повернувшись боком, они пытались уловить Стихи, которые путались, порхали, вертелись, катились, сыпались с уст поэтов светлыми каскадами правильных безукоризненных метров. Они сменяли страницы своих свитков. Некоторые нетерпеливые уходили; ряды редели; но критики не двигались с мест, свирепо решив выслушать все до конца, чтобы внушить поэтам принципы своего здорового Вкуса, по их мнению, всеобщего Вкуса!
Так как некоторые слушатели жаловались на неясность чтения, то поэты снова перечитывали свои стихи с необычайным журчанием речи, похожим на шум воды. И, постепенно оживляясь, они делали жесты, качали головами и принимали вдохновенные позы; в их глазах выражалось теперь не беспокойство, а энтузиазм и вдохновение. Но чтение все же не становилось от этого более понятным, тем более, что они читали теперь все вместе. Слушатели разошлись, оставив их наедине с критиками.
Зато стали приближаться любопытные, среди которых какой-то всадник в панцире и шлеме, не стесняясь подъехал верхом. Поэты читали, а любопытные смотрели на них, сперва со вниманием, затем с удивлением, наконец, с величайшим негодованием. Поэты, продолжая чтение, уткнувши носы в свитки или воздевая руки в порыве вдохновения, видели одних лишь критиков, от которых они ожидали одобрительных замечаний, вроде bene, euge, pulchre, belle; однако эти слова не вырывались из уст обладавших таким Вкусом; венки также не посылались поэтам. Критики сжимали губы, опираясь на руки своими задумчивыми подбородками и бросая свирепые взгляды на поэтов, из которых некоторые внезапно вздрагивали.
Это длилось около часа, и вот уже чтение стало подходить к концу. Всадник с неслыханным трудом сдерживал коня, бросавшегося из стороны в сторону, оттесняя людей вокруг. Наконец, возвысив голос, он оборвал чтецов:
– Клянусь Божестенностью Антонина! Как это вы, поэты, не написали ничего в честь Империи?
Это была правда. Насколько можно было разобрать, произведения Поэтов совсем не касались Императора. Они воспевали все: Богов и Богинь, блудниц и матрон, Преступления и Добродетель, Лук из римских садов, египетскую Чечевицу, Коз, Пастухов, Цезаря Юлия, Корабли, Живопись, Скульптуру, Ветер, Источники, Море, Город, Игры в Цирке и Игры в Кости, все, кроме Элагабала и его Божественности. И это возмутило всадника, который вынул меч из ножен, висевших у его бедра, покрытого медью. Поэты подняли глаза; критики зашевелились. Кто-то закричал. И вскоре поэты бежали со своих скамей, а критики удалились с суровым видом. Исчезли тоги и туники, бритые лица и тревожные глаза; точно это был необычайный отлет белых птиц, сидевших над мутным прудом.
– А ты? Что ты тут делаешь? – вкладывая меч в ножны, крикнул всадник Зописку, который продолжал читать.
И так как тот не обращал на него внимания, то он грубо схватил его за острую бородку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Они возвышались над остальными, которые, задрав вверх носы, встряхивали плечами, поднимали на голове остроконечные капюшоны или закутывали шею тогами, и спины этих людей представляли собой колеблющееся море белых тканей, на большом протяжении вливавшееся в Портики Ливии.
Наконец, раздался угрожающий, ироничный, холодный голос одного из суровых, бритых и тревожных людей. Расположившиеся в первом ряду слушатели смотрели на обладателей свитков с видом педагогов, готовых сдержать Стих в границах морали, добродетели и традиций, сафического, асклепиадийского, гликонийского, алькайского, архилокического и ямбического метра, укутать Стих наподобие носителей капюшонов и шейных повязок, оледенить его, как и они сами оледенели, и влить в Оду, Эпод, Дифирамб, Сатиру, Элегию ровно столько теплоты, сколько нужно лишь для поддержания жизни.
Те, кто поместились на скамьях, точно стилеты, со свертками в худых руках, были поэты, а другие, с видом педагогов, – критики; те же, которые замирали, слушая их, были поклонниками критиков и слушателями поэтов; были еще сторонники одновременно и поэтов, и критиков, но все внимательно прислушивались к чтению произведений первых и к мудрым, уравновешенным, сдержанным, прозорливым, тонким, умным – главным образом, умным – речам последних.
Итак, голос сурового, бритого и тревожного человека, которому никто не рукоплескал, произнес:
– Начни читать степенно, Оффолл, чтобы мы слушали тебя, мы, люди со вкусом, любимые Богами.
Голос другого сурового, бритого и тревожного человека долетел издалека:
– Высморкайся, прежде всего, и сплюнь хорошенько, Сцева, чтобы твой голос был чист и мог удачно передать оттенки твоих Стихов!
Другой очень громкий голос проговорил среди возникшей паузы:
– Не раскачивайся, держи левую руку на сердце, склони скромно голову, не имей гордости и, в особенности, будь добродетелен, Коран! Мы согласны тебя слушать!
Возмущенный голос крикнул:
– Зачем ты носишь острую бородку без усов, Зописк? Зачем выделяться? Посмотри на нас, мы обриты, хотя и суровы и тревожны, как того требует наша добродетель. Ты достоин порицания! Борода без усов отталкивает Музу, которая так охотно льнет к бритым лицам.
Тогда несколько слушателей поэтов и поклонников критиков заявили:
– Кальвизий прав. Мы не можем дольше терпеть острую бородку без усов у Зописка, поэма которого отвратительна, если так о нем судить. Уйди! Уйди, поэт, не способный обрить свою бороду, подобно прочим!
Но молодые патриции ответили слушателям:
– Что вам за дело до того, что Зописк носит острую бородку без усов? Ему так нравится! Муза тут не причем, и мы думаем, что лучше быть хорошим поэтом с бородой и без усов, чем плохим, но бритым!
– Кощунство! Кощунство! – воскликнул тот, которого поклонники критиков называли Кальвизием. Муза поругана, Аполлон отвергнут, Пегас упал на бок, Поэзия умерла, благодаря бороде безусого Зописка!
Тогда поднялись оживленные споры. Один хотел, чтобы Зописк пошел обриться немедленно, другие, чтобы он остался, в то время, как поэты и сам Зописк терпеливо ждали конца бури, стоя на своих скамьях, в одной руке с достоинством сжимая свиток, другую прижав к сердцу, устремив взгляд на фризы портика и выпрямив все тело.
Наступило спокойствие: Зописк остался. Один из критиков крикнул:
– Мы слушаем вас, поэты!
И внезапно все поэты начали читать одновременно! Это были гимны Юпитеру и Вакху, оды любовницам или частным лицам. Оффелл жалобно читал элегию о красотах Тибуры; Сцева быстро скандировал эпод о Дружбе; Коран воевал с поэмой о Мореплавании. А Зописк уткнул нос в свою поэму о Венере и никто не понимал, что он читает, хотя он и держался с видом поэта, самого гениального.
Слушатели открыли рты и подняли носы; затем, повернувшись боком, они пытались уловить Стихи, которые путались, порхали, вертелись, катились, сыпались с уст поэтов светлыми каскадами правильных безукоризненных метров. Они сменяли страницы своих свитков. Некоторые нетерпеливые уходили; ряды редели; но критики не двигались с мест, свирепо решив выслушать все до конца, чтобы внушить поэтам принципы своего здорового Вкуса, по их мнению, всеобщего Вкуса!
Так как некоторые слушатели жаловались на неясность чтения, то поэты снова перечитывали свои стихи с необычайным журчанием речи, похожим на шум воды. И, постепенно оживляясь, они делали жесты, качали головами и принимали вдохновенные позы; в их глазах выражалось теперь не беспокойство, а энтузиазм и вдохновение. Но чтение все же не становилось от этого более понятным, тем более, что они читали теперь все вместе. Слушатели разошлись, оставив их наедине с критиками.
Зато стали приближаться любопытные, среди которых какой-то всадник в панцире и шлеме, не стесняясь подъехал верхом. Поэты читали, а любопытные смотрели на них, сперва со вниманием, затем с удивлением, наконец, с величайшим негодованием. Поэты, продолжая чтение, уткнувши носы в свитки или воздевая руки в порыве вдохновения, видели одних лишь критиков, от которых они ожидали одобрительных замечаний, вроде bene, euge, pulchre, belle; однако эти слова не вырывались из уст обладавших таким Вкусом; венки также не посылались поэтам. Критики сжимали губы, опираясь на руки своими задумчивыми подбородками и бросая свирепые взгляды на поэтов, из которых некоторые внезапно вздрагивали.
Это длилось около часа, и вот уже чтение стало подходить к концу. Всадник с неслыханным трудом сдерживал коня, бросавшегося из стороны в сторону, оттесняя людей вокруг. Наконец, возвысив голос, он оборвал чтецов:
– Клянусь Божестенностью Антонина! Как это вы, поэты, не написали ничего в честь Империи?
Это была правда. Насколько можно было разобрать, произведения Поэтов совсем не касались Императора. Они воспевали все: Богов и Богинь, блудниц и матрон, Преступления и Добродетель, Лук из римских садов, египетскую Чечевицу, Коз, Пастухов, Цезаря Юлия, Корабли, Живопись, Скульптуру, Ветер, Источники, Море, Город, Игры в Цирке и Игры в Кости, все, кроме Элагабала и его Божественности. И это возмутило всадника, который вынул меч из ножен, висевших у его бедра, покрытого медью. Поэты подняли глаза; критики зашевелились. Кто-то закричал. И вскоре поэты бежали со своих скамей, а критики удалились с суровым видом. Исчезли тоги и туники, бритые лица и тревожные глаза; точно это был необычайный отлет белых птиц, сидевших над мутным прудом.
– А ты? Что ты тут делаешь? – вкладывая меч в ножны, крикнул всадник Зописку, который продолжал читать.
И так как тот не обращал на него внимания, то он грубо схватил его за острую бородку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96