Что ни утро, мы видим на небе восходящее солнце, а на земле – римлян в боевом порядке! Проучим же их, как полагается, – вперед они будут тише и спокойнее!
Карфагенянам надоела и опротивела дерзкая настойчивость римлян, и полководцу нетрудно было их разжечь. С яростью ринулись они в сражение и бились, не остывая, больше двух часов. Правое крыло римлян (его занимали союзники) отступило. Марцелл вывел подкрепления – восемнадцатый легион, но легионеры не спешили занять место отступавших в беспорядке союзников, и замешательство перекинулось и в центр, и на левый фланг; страх победил стыд, и римляне бежали.
До двух тысяч семисот человек было убито, и шесть боевых знамен достались врагу.
Вернувшись на стоянку, Урцелл обратился к воинам с такою гневною речью, что она показалась им горше самого поражения.
– Слава бессмертным богам, – сказал он, – что пуниец гнал вас только до вала и до ворот, – он мог бы гнать вас и до палаток, и вы бы бросили лагерь в том же слепом страхе, в каком бросили свое место в строю! Откуда он, этот страх? Вы что, злбыли, с кем сражаетесь? Вы сражаетесь с врагом, которого бил:* всё прошлое лето, который отступал перед вами все последние дни, которого вы измотали мелкими схватками, которому еще вчера не давали шевельнуться свободно. Что же переменилось за эти сутки? Может быть, вас стало меньше или неприятелей больше? Нет, не в этом дело, переменились вы сами – лишь тела у вас прежние да оружие, а души другие. Иначе разве увидел бы пуниец ваши спины, разве отнял бы у вас знамена?
Тут поднялся крик, чтобы он простил им этот день, чтобы испытал их снова, когда захочет.
– Да, – заключил Марцелл, – я вас испытаю, и не когда-нибудь, а завтра, чтобы вы победили и победителями просили прощения у вашего полководца!
Союзническим когортам, которые потеряли знамена, он велел выдать ячмень вместо пшеницы, центурионам манипулов, потерпевших тот же позорный урон, приказано было отстегнуть мечи и снять пояса. На этом сходка закончилась. Воины признавались друг другу, что осрамили их и опозорили по заслугам, и что не было в этот день во всем войске ни одного настоящего мужчины, кроме Марцелла, и что позор надо смыть либо смертью, либо блестящею победой. Назавтра все явились к палатке Марцелла в полной боевой готовности. Командующий сообщил, что в первом ряду поставит зачинщиков бегства и когорты, потерявшие свои знамена. Но сражаться, продолжал он, все должны с одинаковым упорством, чтобы нынешние радостные вести пришли в Рим раньше вчерашних, печальных. Еще он сказал, что надо хорошо поесть, чтобы не обессилеть в битве, если она затянется надолго.
Когда Ганнибалу доложили, что римляне опять строятся в боевой порядок, он воскликнул:
– Этот человек не способен мириться с судьбою, какая бы она ни была, несчастная или счастливая, все равно! Если он в выигрыше, то бешено наседает побежденному на плечи, если в проигрыше – старается схватить победителя за горло!
С обеих сторон сражались намного более ожесточенно, чем накануне. На левом крыле у римлян были когорты, опозоренные вчерашней потерею, на правом – восемнадцатый легион; флангами командовали легаты Марцелла, себе же он выбрал центр, чтобы лучше видеть все происходящее собственными глазами и вовремя ободрить или пристыдить солдат. Положение долго оставалось неопределенным, и Ганнибал распорядился выпустить вперед слонов. В первую минуту римляне растерялись и дрогнули; те, кто был ближе к слонам, повернули вспять и, заражая своим испугом соседей, расстроили боевую линию.
Бегство разлилось бы гораздо шире, если бы не военный трибун Гай Децим Флав. Он схватил знамя первого манипула копейщиков, и весь манипул ринулся следом. Примчавшись к тому месту, где сгрудились слоны, Децим приказывает метать в них копья и дротики. Никто не промахнулся, потому что расстояние было ничтожное, а цель необъятно большая. Раненые животные тут же бросились назад, увлекая за собою и невредимых. Теперь уже не один манипул, но каждый воин, который оказывался вровень с бегущими слонами, метал в них копье.
Взбесившиеся от боли животные стали топтать своих и погубили куда больше людей, чем перед этим у римлян, потому что вожак, который сидит у слона на спине и направляет его шаги, – погонщик куда менее искусный, чем страх, засевший у зверя в сердце. Римская пехота уже без труда довершила то, что начали слоны.
На бегущего неприятеля Марцелл бросает конницу, и она гонит пунийцев вплоть до самого лагеря. А в довершение всех бед случилось так, что два раненых слона повалились как раз в воротах, и беглецам пришлось перебираться через ров и через вал. Тут-то их и погибло всего больше. Враги потеряли до восьми тысяч воинов и пятерых слонов. Впрочем, и римляне заплатили за победу кровью: в легионах пало тысяча семьсот бойцов, у союзников – тысяча триста.
В ту же ночь Ганнибал снялся с лагеря. Марцелл не мог его преследовать из-за множества раненых.
Ганнибал теряет Тарент.
Квинт Фабий Максим подступил к Таренту и расположился у самого входа в гавань, напротив крепости. На римские военные корабли, которые здесь стояли, оберегая крепость с моря, он нагрузил осадные машины и снасти, а также катапульты, баллисты и метательные снаряды всех видов. К морскому штурму были изготовлены и грузовые суда: одним предстояло везти к стенам машины и лестницы, другим – принять на борт воинов, которые бы издали обстреливали защитников города.
Но не эти труды привели Фабия к желанному успеху, а, скорее, ничтожная случайность, сама по себе едва заслуживающая упоминания. В пунийском гарнизоне, который караулил Тарент, был отряд бруттиев. Начальник отряда влюбился в одну женщину, тарентинку, а ее брат служил в войске у Фабия. В каком-то из писем сестра похвасталась ему любовью богатого и знатного чужеземца, и брат подумал: нельзя ли с помощью сестры воздействовать на влюбленного так, чтобы это было полезно римлянам? Своими мыслями он поделился с консулом, и тот велел ему проникнуть в Тарент под видом перебежчика. Он сумел сдружиться с бруттием, узнал его нрав и сперва осторожно, обиняками, а потом и напрямик предложил ему изменить пунийцам. Бруттий согласился. Обо всем договорившись и условившись, воин Фабия выбрался ночью из города и сообщил консулу, как он выполнил его поручение и как надо действовать.
Когда настал назначенный бруттием срок, Фабий в первую стражу ночи подал знак римлянам в крепости, а сам двинулся в обход всей гавани и засел у восточной стены Тарента. После этого загремели трубы разом и в крепости, и у входа в гавань, и на кораблях со стороны открытого моря. Шум и тревога были умышленные и ложные, потому что настоящая опасность грозила совсем не оттуда, но та-рентинец Демократ, командовавший обороной восточной стены, решил, что медлить нельзя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Карфагенянам надоела и опротивела дерзкая настойчивость римлян, и полководцу нетрудно было их разжечь. С яростью ринулись они в сражение и бились, не остывая, больше двух часов. Правое крыло римлян (его занимали союзники) отступило. Марцелл вывел подкрепления – восемнадцатый легион, но легионеры не спешили занять место отступавших в беспорядке союзников, и замешательство перекинулось и в центр, и на левый фланг; страх победил стыд, и римляне бежали.
До двух тысяч семисот человек было убито, и шесть боевых знамен достались врагу.
Вернувшись на стоянку, Урцелл обратился к воинам с такою гневною речью, что она показалась им горше самого поражения.
– Слава бессмертным богам, – сказал он, – что пуниец гнал вас только до вала и до ворот, – он мог бы гнать вас и до палаток, и вы бы бросили лагерь в том же слепом страхе, в каком бросили свое место в строю! Откуда он, этот страх? Вы что, злбыли, с кем сражаетесь? Вы сражаетесь с врагом, которого бил:* всё прошлое лето, который отступал перед вами все последние дни, которого вы измотали мелкими схватками, которому еще вчера не давали шевельнуться свободно. Что же переменилось за эти сутки? Может быть, вас стало меньше или неприятелей больше? Нет, не в этом дело, переменились вы сами – лишь тела у вас прежние да оружие, а души другие. Иначе разве увидел бы пуниец ваши спины, разве отнял бы у вас знамена?
Тут поднялся крик, чтобы он простил им этот день, чтобы испытал их снова, когда захочет.
– Да, – заключил Марцелл, – я вас испытаю, и не когда-нибудь, а завтра, чтобы вы победили и победителями просили прощения у вашего полководца!
Союзническим когортам, которые потеряли знамена, он велел выдать ячмень вместо пшеницы, центурионам манипулов, потерпевших тот же позорный урон, приказано было отстегнуть мечи и снять пояса. На этом сходка закончилась. Воины признавались друг другу, что осрамили их и опозорили по заслугам, и что не было в этот день во всем войске ни одного настоящего мужчины, кроме Марцелла, и что позор надо смыть либо смертью, либо блестящею победой. Назавтра все явились к палатке Марцелла в полной боевой готовности. Командующий сообщил, что в первом ряду поставит зачинщиков бегства и когорты, потерявшие свои знамена. Но сражаться, продолжал он, все должны с одинаковым упорством, чтобы нынешние радостные вести пришли в Рим раньше вчерашних, печальных. Еще он сказал, что надо хорошо поесть, чтобы не обессилеть в битве, если она затянется надолго.
Когда Ганнибалу доложили, что римляне опять строятся в боевой порядок, он воскликнул:
– Этот человек не способен мириться с судьбою, какая бы она ни была, несчастная или счастливая, все равно! Если он в выигрыше, то бешено наседает побежденному на плечи, если в проигрыше – старается схватить победителя за горло!
С обеих сторон сражались намного более ожесточенно, чем накануне. На левом крыле у римлян были когорты, опозоренные вчерашней потерею, на правом – восемнадцатый легион; флангами командовали легаты Марцелла, себе же он выбрал центр, чтобы лучше видеть все происходящее собственными глазами и вовремя ободрить или пристыдить солдат. Положение долго оставалось неопределенным, и Ганнибал распорядился выпустить вперед слонов. В первую минуту римляне растерялись и дрогнули; те, кто был ближе к слонам, повернули вспять и, заражая своим испугом соседей, расстроили боевую линию.
Бегство разлилось бы гораздо шире, если бы не военный трибун Гай Децим Флав. Он схватил знамя первого манипула копейщиков, и весь манипул ринулся следом. Примчавшись к тому месту, где сгрудились слоны, Децим приказывает метать в них копья и дротики. Никто не промахнулся, потому что расстояние было ничтожное, а цель необъятно большая. Раненые животные тут же бросились назад, увлекая за собою и невредимых. Теперь уже не один манипул, но каждый воин, который оказывался вровень с бегущими слонами, метал в них копье.
Взбесившиеся от боли животные стали топтать своих и погубили куда больше людей, чем перед этим у римлян, потому что вожак, который сидит у слона на спине и направляет его шаги, – погонщик куда менее искусный, чем страх, засевший у зверя в сердце. Римская пехота уже без труда довершила то, что начали слоны.
На бегущего неприятеля Марцелл бросает конницу, и она гонит пунийцев вплоть до самого лагеря. А в довершение всех бед случилось так, что два раненых слона повалились как раз в воротах, и беглецам пришлось перебираться через ров и через вал. Тут-то их и погибло всего больше. Враги потеряли до восьми тысяч воинов и пятерых слонов. Впрочем, и римляне заплатили за победу кровью: в легионах пало тысяча семьсот бойцов, у союзников – тысяча триста.
В ту же ночь Ганнибал снялся с лагеря. Марцелл не мог его преследовать из-за множества раненых.
Ганнибал теряет Тарент.
Квинт Фабий Максим подступил к Таренту и расположился у самого входа в гавань, напротив крепости. На римские военные корабли, которые здесь стояли, оберегая крепость с моря, он нагрузил осадные машины и снасти, а также катапульты, баллисты и метательные снаряды всех видов. К морскому штурму были изготовлены и грузовые суда: одним предстояло везти к стенам машины и лестницы, другим – принять на борт воинов, которые бы издали обстреливали защитников города.
Но не эти труды привели Фабия к желанному успеху, а, скорее, ничтожная случайность, сама по себе едва заслуживающая упоминания. В пунийском гарнизоне, который караулил Тарент, был отряд бруттиев. Начальник отряда влюбился в одну женщину, тарентинку, а ее брат служил в войске у Фабия. В каком-то из писем сестра похвасталась ему любовью богатого и знатного чужеземца, и брат подумал: нельзя ли с помощью сестры воздействовать на влюбленного так, чтобы это было полезно римлянам? Своими мыслями он поделился с консулом, и тот велел ему проникнуть в Тарент под видом перебежчика. Он сумел сдружиться с бруттием, узнал его нрав и сперва осторожно, обиняками, а потом и напрямик предложил ему изменить пунийцам. Бруттий согласился. Обо всем договорившись и условившись, воин Фабия выбрался ночью из города и сообщил консулу, как он выполнил его поручение и как надо действовать.
Когда настал назначенный бруттием срок, Фабий в первую стражу ночи подал знак римлянам в крепости, а сам двинулся в обход всей гавани и засел у восточной стены Тарента. После этого загремели трубы разом и в крепости, и у входа в гавань, и на кораблях со стороны открытого моря. Шум и тревога были умышленные и ложные, потому что настоящая опасность грозила совсем не оттуда, но та-рентинец Демократ, командовавший обороной восточной стены, решил, что медлить нельзя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91