однажды зимним вечером они на лыжах отправились на охоту в горы, и Эйнар по нелепой случайности получил полный ружейный заряд в бедро. Отто рассказывал, как они старались перевязать ему ногу, как не могли остановить кровь и как положили Эйнара на лыжи, а по дороге домой он обморозил ноги.
"А тут еще случилась истерика с нашим товарищем Андреасом, мы никак не могли его успокоить, к тому же мы не очень-то хорошо знали дорогу домой, то есть фактически знали только направление, и потому шли долго.
Ночь была такая звездная, — продолжал вспоминать Отто. — Ярко светила луна, выпал снег. Как я молил Бога спасти моего брата, каким маленьким и жалким ощущал себя. Знаешь, и сейчас, в эту ночь, я чувствую себя таким же. Я все думаю о том, что ты говоришь о Боге… А если он существует, то мы с тобой сейчас перед ним просто как две мышки в норе".
Я прижалась к Отто в восторженном изумлении, ведь он высказал вслух мои собственные мысли.
Вплоть до самой поздней осени мы постоянно ездили в нашу избушку.
Это было еще до того, когда иметь дачу стало обычным делом для всех. А у нас была всего-навсего бедная крестьянская избушка. И пока мы ее не перестроили, она вся состояла, собственно говоря, из единственного помещения — кухни с очагом да единственной кроватью под пологом, и никакой другой мебели, кроме этой, оставшейся после прежнего владельца, не было. Отто привез сюда несколько складных стульев и множество кувшинов и керамических вазочек для цветов; он очень любил цветы, и у него была своя манера расставлять их: всего несколько цветков в один сосуд — иначе вся красота пропадает, считал он.
Все лето мы самозабвенно украшали наше жилище: привезли вышитую скатерть, разбросали подушки по скамье у окна.
В чулане стояла небольшая плита, и на ней мы стряпали. Поваром был Отто; засучив рукава, он вовсю орудовал у плиты, то и дело восклицая: «Ты ничего в этом не смыслишь, Марта!»
Каждый вечер мы ходили в Лиллеруд за молоком. Жители этого хутора были близкими друзьями Отто и готовы были и меня полюбить как свою. Долгими прохладными вечерами лежали мы, бывало, с хозяйской дочкой Рагной на лужайке; вокруг нас резвились ее малыши, а с вершины холма доносились звуки колокольчиков, там в лесу свободно паслись лошади. Я вслушивалась в звуки голоса Отто, он сидел на крыльце и беседовал с мужем Рагны и ее матерью.
Счастливая жизнь на природе, безусловно, придавала гармонию и нашим с Отто отношениям. Нежная и радостная доверительность возникала сама собой, когда мы отправлялись в лес за ягодами: в зарослях малинника, где я страшилась встретить змею среди старых пней, где алела брусника, среди черничника, где лучи солнца золотили бархатный мох, или среди болот, где Отто скакал по кочкам, срывая редкие ягоды морошки, поставив себе цель собрать их для меня все до единой. При этом он вспоминал, сколько морошки растет в его родных местах, и мы принимались наперебой рассказывать друг другу разные истории из своего детства и юности. Отто прекрасно знал каждую тропинку и каждый камень в Ниттедале и Нурмарке, он превосходно распознавал птичьи голоса, знал повадки зверей, умел предсказывать погоду и находить дорогу по звездам — ведь он с младенчества сроднился с лесом и полями. Здесь я была просто его малышечкой, которую он вел за руку, объясняя все окружающее.
Тот домик в городе, в котором мы поселились сразу же после свадьбы, теперь снесен. Сейчас я почти рада этому, ведь было бы так мучительно видеть, что здесь живут другие. Но несколько лет назад мы с Отто как-то проходили мимо и увидели, что домик собираются ломать; мы оба замерли в растерянности и молча воззрились друг на друга, я расплакалась, да и Отто, видимо, было не по себе. Дом был пуст, забор снесен, среди кустов смородины, посаженных Отто, были свалены срубленные деревья. Пройдясь по саду, мы увидели, что дверь на веранду открыта. И тогда мы вошли в дом и обошли все его пустые, уже без окон, комнаты. На обратном пути мы не проронили ни слова, настолько мы были подавлены, лишившись приюта своих воспоминаний. Именно в этот период началось у меня недовольство своей жизнью, и мне кажется глубоко символичным, что именно тогда была уничтожена обитель моего счастья.
Когда мы вернулись домой, Отто вышел в сад и начал сосредоточенно возиться с розами, прикрытыми соломой на зиму, — ведь уже была поздняя осень. Я вышла на веранду и позвала его ужинать, оно подошел и сказал мне с грустью: «Когда мы переезжали, нам следовало бы забрать с собой все наши розы, теперь мне так их жалко. Да и смородиновые кусты, которые едва подросли».
Да, не бог весть уж каким был наш первый дом, но мы любили его. Когда-то он был всего-навсего кучерской. А может, имел какое-то другое хозяйственное назначение, пока к нему не пристроили деревянную веранду. Тупик, на которой одной стороной он выходил, Отто прозвал «слепой кишкой». Сплетаясь между собой, густые кроны садовых деревьев образовывали здесь своеобразную арку или галерею; в осеннюю непогоду дорога здесь превращалась в непролазную жижу. Дети возвращались с прогулки, перемазавшись, как поросята, но у меня недоставало духу бранить их. Порой мне самой хотелось вновь стать малышкой и печь куличики из черной липкой грязи, а потом продавать их, стоя за прилавком-дощечкой, положенной на два кирпича.
А каких только безделиц не приносил домой Отто, желая украсить наше жилье! Сейчас мне сдается, что многие из них были достаточно безвкусны — все эти вазочки, подставочки, но я видела только то, что Отто был трогательно изобретательным, изо всех сил стараясь доставить мне удовольствие, украшая наш дом, которым он так гордился. Он любил вставать рано, и пока я одевалась, успевал сходить в сад и посмотреть, какие из роз распустились за ночь, или надергать редиски к завтраку.
Он был ужасно ребячливым. Во время нашей помолвки он так старался скрыть это, так боялся показаться наивным или провинциальным, но когда мы поженились, он перестал стесняться этого: ведь я уже не могла скрывать, насколько влюблена в него, и он стал бравировать своей ребячливостью. У него появилась склонность говорить не совсем приличные вещи, но всегда таким невинным мальчишеским тоном. Он любил, к примеру, порассуждать о том, какое неприличное имя у нашей горничной — Олерина, фи! — Олерина-Урина — ведь это навевает на мысли о моче.
Он от души потешался над теми историями из школьной жизни, которые я ему рассказывала. В одно из воскресений весь мой класс пришел к нам в гости пить шоколад. Отто оказался на редкость гостеприимным хозяином, он от души развлекал девочек, и все девятнадцать просто ошалели от веселья. С того времени весь класс влюбился в «папочку нашей фрекен». Мы тогда были женаты второй год, а Эйнару было всего несколько месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
"А тут еще случилась истерика с нашим товарищем Андреасом, мы никак не могли его успокоить, к тому же мы не очень-то хорошо знали дорогу домой, то есть фактически знали только направление, и потому шли долго.
Ночь была такая звездная, — продолжал вспоминать Отто. — Ярко светила луна, выпал снег. Как я молил Бога спасти моего брата, каким маленьким и жалким ощущал себя. Знаешь, и сейчас, в эту ночь, я чувствую себя таким же. Я все думаю о том, что ты говоришь о Боге… А если он существует, то мы с тобой сейчас перед ним просто как две мышки в норе".
Я прижалась к Отто в восторженном изумлении, ведь он высказал вслух мои собственные мысли.
Вплоть до самой поздней осени мы постоянно ездили в нашу избушку.
Это было еще до того, когда иметь дачу стало обычным делом для всех. А у нас была всего-навсего бедная крестьянская избушка. И пока мы ее не перестроили, она вся состояла, собственно говоря, из единственного помещения — кухни с очагом да единственной кроватью под пологом, и никакой другой мебели, кроме этой, оставшейся после прежнего владельца, не было. Отто привез сюда несколько складных стульев и множество кувшинов и керамических вазочек для цветов; он очень любил цветы, и у него была своя манера расставлять их: всего несколько цветков в один сосуд — иначе вся красота пропадает, считал он.
Все лето мы самозабвенно украшали наше жилище: привезли вышитую скатерть, разбросали подушки по скамье у окна.
В чулане стояла небольшая плита, и на ней мы стряпали. Поваром был Отто; засучив рукава, он вовсю орудовал у плиты, то и дело восклицая: «Ты ничего в этом не смыслишь, Марта!»
Каждый вечер мы ходили в Лиллеруд за молоком. Жители этого хутора были близкими друзьями Отто и готовы были и меня полюбить как свою. Долгими прохладными вечерами лежали мы, бывало, с хозяйской дочкой Рагной на лужайке; вокруг нас резвились ее малыши, а с вершины холма доносились звуки колокольчиков, там в лесу свободно паслись лошади. Я вслушивалась в звуки голоса Отто, он сидел на крыльце и беседовал с мужем Рагны и ее матерью.
Счастливая жизнь на природе, безусловно, придавала гармонию и нашим с Отто отношениям. Нежная и радостная доверительность возникала сама собой, когда мы отправлялись в лес за ягодами: в зарослях малинника, где я страшилась встретить змею среди старых пней, где алела брусника, среди черничника, где лучи солнца золотили бархатный мох, или среди болот, где Отто скакал по кочкам, срывая редкие ягоды морошки, поставив себе цель собрать их для меня все до единой. При этом он вспоминал, сколько морошки растет в его родных местах, и мы принимались наперебой рассказывать друг другу разные истории из своего детства и юности. Отто прекрасно знал каждую тропинку и каждый камень в Ниттедале и Нурмарке, он превосходно распознавал птичьи голоса, знал повадки зверей, умел предсказывать погоду и находить дорогу по звездам — ведь он с младенчества сроднился с лесом и полями. Здесь я была просто его малышечкой, которую он вел за руку, объясняя все окружающее.
Тот домик в городе, в котором мы поселились сразу же после свадьбы, теперь снесен. Сейчас я почти рада этому, ведь было бы так мучительно видеть, что здесь живут другие. Но несколько лет назад мы с Отто как-то проходили мимо и увидели, что домик собираются ломать; мы оба замерли в растерянности и молча воззрились друг на друга, я расплакалась, да и Отто, видимо, было не по себе. Дом был пуст, забор снесен, среди кустов смородины, посаженных Отто, были свалены срубленные деревья. Пройдясь по саду, мы увидели, что дверь на веранду открыта. И тогда мы вошли в дом и обошли все его пустые, уже без окон, комнаты. На обратном пути мы не проронили ни слова, настолько мы были подавлены, лишившись приюта своих воспоминаний. Именно в этот период началось у меня недовольство своей жизнью, и мне кажется глубоко символичным, что именно тогда была уничтожена обитель моего счастья.
Когда мы вернулись домой, Отто вышел в сад и начал сосредоточенно возиться с розами, прикрытыми соломой на зиму, — ведь уже была поздняя осень. Я вышла на веранду и позвала его ужинать, оно подошел и сказал мне с грустью: «Когда мы переезжали, нам следовало бы забрать с собой все наши розы, теперь мне так их жалко. Да и смородиновые кусты, которые едва подросли».
Да, не бог весть уж каким был наш первый дом, но мы любили его. Когда-то он был всего-навсего кучерской. А может, имел какое-то другое хозяйственное назначение, пока к нему не пристроили деревянную веранду. Тупик, на которой одной стороной он выходил, Отто прозвал «слепой кишкой». Сплетаясь между собой, густые кроны садовых деревьев образовывали здесь своеобразную арку или галерею; в осеннюю непогоду дорога здесь превращалась в непролазную жижу. Дети возвращались с прогулки, перемазавшись, как поросята, но у меня недоставало духу бранить их. Порой мне самой хотелось вновь стать малышкой и печь куличики из черной липкой грязи, а потом продавать их, стоя за прилавком-дощечкой, положенной на два кирпича.
А каких только безделиц не приносил домой Отто, желая украсить наше жилье! Сейчас мне сдается, что многие из них были достаточно безвкусны — все эти вазочки, подставочки, но я видела только то, что Отто был трогательно изобретательным, изо всех сил стараясь доставить мне удовольствие, украшая наш дом, которым он так гордился. Он любил вставать рано, и пока я одевалась, успевал сходить в сад и посмотреть, какие из роз распустились за ночь, или надергать редиски к завтраку.
Он был ужасно ребячливым. Во время нашей помолвки он так старался скрыть это, так боялся показаться наивным или провинциальным, но когда мы поженились, он перестал стесняться этого: ведь я уже не могла скрывать, насколько влюблена в него, и он стал бравировать своей ребячливостью. У него появилась склонность говорить не совсем приличные вещи, но всегда таким невинным мальчишеским тоном. Он любил, к примеру, порассуждать о том, какое неприличное имя у нашей горничной — Олерина, фи! — Олерина-Урина — ведь это навевает на мысли о моче.
Он от души потешался над теми историями из школьной жизни, которые я ему рассказывала. В одно из воскресений весь мой класс пришел к нам в гости пить шоколад. Отто оказался на редкость гостеприимным хозяином, он от души развлекал девочек, и все девятнадцать просто ошалели от веселья. С того времени весь класс влюбился в «папочку нашей фрекен». Мы тогда были женаты второй год, а Эйнару было всего несколько месяцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21