По дороге он простудился, заболел воспалением легких и вскоре умер. А они все выжили, потому что у них была корова. Какая это оказалась прекрасная корова! Каких только продуктов бабушка не умела получать из ее молока. Они ели сметану, масло, творог, ухитрялись даже на праздник отведывать сыра – чудесного, вяленого на солнце, пропитанного маслом, ноздреватого, желтого, в белых крупинках, с какой-то пахучей травкой сыра. В погребе у них теперь всегда стояла пара глечиков с запеченным молоком и большая синяя кастрюля с простоквашей, а то и с «тянучкой», замечательной штукой, похожей на сметану, только эластичней, глаже, острее, бесконечно долго тянущейся за ложкой.
Ах, как они дрожали над коровой всей семьей! Как они ее ублажали, холили, дежурили ночи напролет, когда она была стельная.
В обязанности Семена входило добывать для кормилицы лакомство. Раз в неделю в районном доме культуры проводились совещания председателей колхозов. Председатели съезжались с раннего утра в легких санках, иногда очень красивых – расписных, одетые в тяжелые белые, желтые, черные, еще издали едко пахнущие овчиной тулупы. Они разминались, проверяя упряжь, топоча новыми, тоже едко пахнущими, но уже паленой шерстью, валенками. Потом привязывали лошадей к коновязи, клали к их мордам овсяную солому, желтую, мягкую, вперемешку с темно-зеленым клеверным сеном, или пристраивали к лошадиным шеям торбы с вынутым из-под сиденья теплым шуршащим овсом.
Потом председатели брали кнуты, в основном с массивными кнутовищами, длинными переплетенными ремнями, и не спеша шли в клуб, где вместе с шубами и кожаными шапками сдавали кнуты в гардероб. В зале председатели старались сесть поближе к окну, так, чтобы была видна лошадь. Кое-кто приезжал с кучерами. Эти к окнам не садились, в перерывах не бегали проведать свою «облезлую», а толпились в буфете, где пили пиво из обледенелой, закованной в обручи бочки и горячий морс из жестяного ведра.
Кучера весь день сидели в чайной напротив, но дежурство у лошадей соблюдали твердо, и потому стащить охапку сена или горсть овса не было никакой возможности. Клементьев с мальчишками обычно дожидались вечера, когда на площади перед клубом зажигались керосиновые фонари и председатели начинали разъезжаться. Тогда можно было выковырять из затоптанного сена клочки сена или собрать разбросанную губами лошади горсть овса…
Председатели вываливались толпой из дверей клуба, со своими кнутами, как с копьями, рассаживались по саням и торопливо разъезжались, кто к ресторану в центре поселка, кто к магазину, чтобы купить бутылку белоголовой, кусок хлеба да селедку и согреться в далеком пути под шуршание метели и глухое ноющее завывание голодной волчьей стаи.
Раньше, когда Клементьевы жили не в райцентре, а в деревне, возвращаясь с базара, отец тоже останавливался у магазина на конце села. Это был маленький дощатый ларек, почти вросший в землю, наполовину загроможденный деревянными ящиками до самого потолка, прокуренный, людный, тесный, пахнущий керосином, мылом, селедкой, сосновыми досками.
Пробившись к прилавку, за которым среди груды вещей и ящиков двигалась распухшая от множества одежд продавщица (самая верхняя одежда была старенькая, но чистая фуфайка), отец доставал из-под шинели полевую сумку с деньгами, вырученными от продажи различных вещей на толкучке – до войны Клементьевы жили хорошо и мать не все успела распродать в войну. Отсчитав замусоленные бумажки, инстинктивно полуотвернувшись в угол и прикрываясь локтем, отец покупал кусок мыла, килограмм соли, бидончик керосина, пару селедок и бутылку водки. Нагруженные покупками, они пробивались к выходу через гудящую толпу, размещали все в санях, отец любовно тряпкой вытирал покрытый инеем круп лошади, укутывал сына стареньким потертым, но теплым и приятно пашущим овчиной тулупом, сам садился на облучок в своей видавшей виды шинели, чмокал, слегка похлопывая по крупу лошади веревочными вожжами, и замерзшая лошадь сразу же трогала легкой иноходью. Санки быстро скользили по накатанной дороге, морозный ветерок проносился совсем рядом, над головой Клементьева, а под тулупом было тепло, даже слегка жарко и клонило в сон. Надышав под тулупом, Клементьев выглядывал наружу. Лошадь бежала легко и ровно. Вокруг тянулось белое заснеженное пространство, кое-где утыканное будыльями подсолнечника. Начиналась поземка. Мутная, почти нереальная луна то выплывала из пелены, и тогда все становилось наряднее и веселее, то пряталась, и тогда делалось одиноко и жутко в заснеженных полях.
Остановку делали у стога мякины, на полпути. Отец сворачивал вправо и ехал по бездорожью к маячившему стогу, останавливал лошадь и кричал: «Эй-эй! Есть тут кто?»
И тотчас из-за стога появлялась темная фигура сторожа с ружьем за плечами. В то время почти каждый стог имел сторожа.
– Поворачивай назад, а то стрелять буду! – кричал сторож хриплым спросонья голосом.
– Да мы всего на пять минут. Передохнуть. С базара едем, – говорил отец. – Погреться. Пару глотков пропустить.
Сторож сразу мягчел.
– Ну подъезжай, коли так, – разрешал он.
Отец слезал с саней, брал лошадь и подводил ее к стогу.
– Коняге-то подкрепиться дашь?
– Не положено, – ворчал сторож. – Председатель наскочит, под суд отдаст. Людям есть нечего, а он скотину половой хочет кормить. – Однако брал вилы и слегка стесывал с боков стога пожелтевшую полову. – Ладно уж, разнуздывай.
Отец разнуздывал лошадь, ставил к жиденькой кучке, накрывал тулупом, а сам с сыном шел вслед за сторожем в его «дежурку». «Дежурка» представляла собой вырытую в стоге пещеру. Они залезали туда по очереди. Из пещеры слышался трусливый лай и визг. Это наконец приступил к своим обязанностям помощник сторожа – дворняжка-щенок.
Сторож не спеша расстилал кожух и деликатно кашлял в кулак. Отец ставил на кожух бутылку, алюминиевую кружку, клал на пучок соломы завернутую в тряпочку селедку. Оживившийся сторож лез в угол и доставал накрытый крышкой и приваленный камнем, очевидно от щенка, чугунок. В чугунке была еще теплая, «в мундирах» картошка. Потом сторож расстегивал фуфайку и осторожно доставал шматок сала и горбушку хлеба. Потом он вытаскивал из кармана солдатских брюк складной трофейный нож и начинал не спеша резать сало, хлеб и разделывать селедку.
Клементьев и щенок, не спуская глаз, следили за этими приготовлениями.
– Эхе-хе, – говорил наконец сторож. – Будем живы, не помрем.
Они с отцом выпивали по очереди из алюминиевой кружки. Щенок подползал на брюхе ближе, дрожа всем телом и подхалимски виляя хвостом, и начинал смотреть на каждого, но пристальнее всех на Клементьева: очевидно угадывая в нем самого близкого к себе по возрасту, а потому рассчитывая на большее взаимопонимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34