Более того, такие черты характера душевно нездорового человека, как внезапные смены настроения, повышенная подозрительность, беспричинная раздражительность, и даже его рассказы о видениях, посетивших его, могут лучше выражать эмоции, овладевающие людьми в наэлектризованной общественной атмосфере. Нетрудно увидеть в истерических «взрывах» Гитлера, в стиле его выступлений, когда он вдруг резко менял тембр голоса и ритм речи, умелое подражание поведению нервнобольного человека. (Существуют веские свидетельства того, что эти сцены «бесноватый» фюрер готовил заранее.) Видимо, не случайно и возвышение во время грандиозных общественных потрясений Цезаря и Наполеона, страдавших от эпилепсии. Но известно, что император французов сознательно утрировал раздражительность и разыгрывал сцены с топтанием своей треуголки. Очевидно, что в эпоху повышенной нервозности такие выходки не воспринимались как проявление опасной психической ненормальности, а помогали Бонапарту управлять страной, взвинченной до предела революционными событиями.
Опыт убеждал мастеров пропаганды, что любая победа над умами собравшихся будет тем надежнее, чем они вернее создадут иллюзию утраты самоконтроля над собой. Так, чтобы обычный человек, не имеющий подобного опыта ораторства, мог сказать: «Разве можно на таком накале страстей говорить не то, что думаешь на самом деле? Этот оратор - честный и искренний человек!»
Возможно раздражительность Троцкого и даже его нервная болезнь усиливали его способность побеждать в спорах и завоевать умы людей. Раздражительный характер лишь помогал ему брать на вооружение и применять в выступлениях те приемы, которые он так тщательно изучал у других ораторов, когда те громили своих политических противников, издеваясь над ними и изображая их глупцами. Воспоминания о кошмарах и прекрасных картинах, возникавших в его сознании во время эпилептических галлюцинаций, помогали ему создавать яркие образы и говорить страстно о трагедии страдающего народа и восхищенным, самозабвенным тоном о приближавшихся великих переменах.
В то же время каждое подобное выступление, в котором оратор превращался в медиума возбужденной до крайности аудитории, отдавая себя во власть разбушевавшихся страстей и едва не теряя контроль над рассудком, требовали огромной самоотдачи и подвергали организм предельным перегрузкам. Нередко подобные ораторы покидали собрания в состоянии полного изнеможения. До такого состояния доводил себя нередко и Троцкий.
Однако перегрузкам подвергался не только физический организм оратора, но и его сознание. Актерство политика отличается от деятельности артиста еще и тем, что граница между жизнью и ролью у политического деятеля зачастую размывается. Так, привычка к политической мимикрии стала второй натурой Муссолини. Рафанелли обнаружила, что «у него была раздражающая привычка менять свои взгляды в течение разговора, чтобы они соответствовали тому, что она высказывала; другие люди позже подтвердили, что он обычно принимал точку зрения того человека, с которым он говорил последний раз». Муссолини жаловался Рафанелли, что порой «он сам не понимает себя».
Привычка менять свои высказывания в соответствии с переменчивыми настроениями слушателей в конечном счете вела к беспринципности. Виртуозное умение подлаживаться под настроения собрания и в то же время лидерствовать в этом собрании, провозглашая упрощенные и яркие формулы, могло заводить оратора в опасную ловушку. Брошенные в зал «для красного словца» фразы через день могли вернуться оратору бумерангом в иной аудитории, возмущенной необдуманными заявлениями краснобая.
В подобные западни, порожденные собственной страстью к «красному словцу», нередко попадал и Троцкий. Объясняя, почему он так часто в жизни менял свои оценки по целому ряду предметов, Троцкий писал, что он сначала с трудом принимал новые для него предметы и суждения и нередко с порога отвергал их, а затем после внутренней борьбы принимал то, чему сначала сопротивлялся.
Троцкий так объяснил свою первоначальную неприязнь к Парижу, собраниям картин и скульптур в музеях этого города. Также он объяснял и свои политические метаморфозы, замечая: «В сущности, я сопротивлялся революции, а затем марксизму, как в течение ряда лет сопротивлялся Ленину».
Развивая эти объяснения, Дейчер писал: «Снова и снова мы увидим, что в нем работает такой психологический механизм: он сталкивается с новой идеей, на которую он должен отреагировать. Однако сначала он сопротивляется этой идее с надменным упрямством, его сопротивление возрастает по мере того, как идея становится привлекательной, но он подавляет скрытые сомнения и колебания. Потом его внутренняя оборона рушится, его самоуверенность исчезает, но он все еще слишком горд или же недостаточно убежден, чтобы как-либо проявить уступчивость. Пока еще нет никакого внешнего проявления той борьбы, которая происходит в его уме. Потом в нем укрепляется новое убеждение и, казалось бы, в один миг преодолевает его дух противоречия и его тщеславие. Он поражает своих оппонентов не только тем, что полностью и спокойно капитулирует, но и энтузиазмом, с которым он принимает их дело, и часто неожиданными и далеко идущими выводами, которые он извлекает из их аргументов».
Эти объяснения выглядели бы убедительными, если бы они не игнорировали одно важное обстоятельство. Отвергая что-либо с порога, Троцкий не ограничивался внутренними сомнениями, вполне оправданными для любого человека, впервые столкнувшегося с новыми для него предметами или воззрениями. Он не заявлял о своем незнакомстве с той или иной идеей и не просил времени на размышление по поводу малознакомых ему вопросов. Кумир собраний не мог позволить себе публичного признания своей некомпетентности в каком-либо вопросе или допущения своего интеллектуального несовершенства. Он создавал впечатление всезнайства и, немедленно реагировал на любую новую идею и информацию, стараясь продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство.
Как человек, привыкший лидерствовать в аудитории, Троцкий спешил выступить с ярким, нередко уничтожающим, а порой и оскорбительным заявлением в адрес того или иного человека или высказанной им идеи. После такого заявления Троцкий становился пленником своего красноречия, даже если последующие события показывали явную ошибочность его красивых, но поспешных оценок. Однако Троцкий избегал публичного признания своих ошибок и разбора их, предпочитая ошарашить окружающих внезапной сменой своих взглядов и фейерверком новых красивых фраз в пользу того, что он недавно осуждал.
Вряд ли достаточны и объяснения Троцкого (а также Дейчера) о том, что его многочисленные смены в суждениях и политических позициях объяснялись его упрямством, которое постепенно им преодолевалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
Опыт убеждал мастеров пропаганды, что любая победа над умами собравшихся будет тем надежнее, чем они вернее создадут иллюзию утраты самоконтроля над собой. Так, чтобы обычный человек, не имеющий подобного опыта ораторства, мог сказать: «Разве можно на таком накале страстей говорить не то, что думаешь на самом деле? Этот оратор - честный и искренний человек!»
Возможно раздражительность Троцкого и даже его нервная болезнь усиливали его способность побеждать в спорах и завоевать умы людей. Раздражительный характер лишь помогал ему брать на вооружение и применять в выступлениях те приемы, которые он так тщательно изучал у других ораторов, когда те громили своих политических противников, издеваясь над ними и изображая их глупцами. Воспоминания о кошмарах и прекрасных картинах, возникавших в его сознании во время эпилептических галлюцинаций, помогали ему создавать яркие образы и говорить страстно о трагедии страдающего народа и восхищенным, самозабвенным тоном о приближавшихся великих переменах.
В то же время каждое подобное выступление, в котором оратор превращался в медиума возбужденной до крайности аудитории, отдавая себя во власть разбушевавшихся страстей и едва не теряя контроль над рассудком, требовали огромной самоотдачи и подвергали организм предельным перегрузкам. Нередко подобные ораторы покидали собрания в состоянии полного изнеможения. До такого состояния доводил себя нередко и Троцкий.
Однако перегрузкам подвергался не только физический организм оратора, но и его сознание. Актерство политика отличается от деятельности артиста еще и тем, что граница между жизнью и ролью у политического деятеля зачастую размывается. Так, привычка к политической мимикрии стала второй натурой Муссолини. Рафанелли обнаружила, что «у него была раздражающая привычка менять свои взгляды в течение разговора, чтобы они соответствовали тому, что она высказывала; другие люди позже подтвердили, что он обычно принимал точку зрения того человека, с которым он говорил последний раз». Муссолини жаловался Рафанелли, что порой «он сам не понимает себя».
Привычка менять свои высказывания в соответствии с переменчивыми настроениями слушателей в конечном счете вела к беспринципности. Виртуозное умение подлаживаться под настроения собрания и в то же время лидерствовать в этом собрании, провозглашая упрощенные и яркие формулы, могло заводить оратора в опасную ловушку. Брошенные в зал «для красного словца» фразы через день могли вернуться оратору бумерангом в иной аудитории, возмущенной необдуманными заявлениями краснобая.
В подобные западни, порожденные собственной страстью к «красному словцу», нередко попадал и Троцкий. Объясняя, почему он так часто в жизни менял свои оценки по целому ряду предметов, Троцкий писал, что он сначала с трудом принимал новые для него предметы и суждения и нередко с порога отвергал их, а затем после внутренней борьбы принимал то, чему сначала сопротивлялся.
Троцкий так объяснил свою первоначальную неприязнь к Парижу, собраниям картин и скульптур в музеях этого города. Также он объяснял и свои политические метаморфозы, замечая: «В сущности, я сопротивлялся революции, а затем марксизму, как в течение ряда лет сопротивлялся Ленину».
Развивая эти объяснения, Дейчер писал: «Снова и снова мы увидим, что в нем работает такой психологический механизм: он сталкивается с новой идеей, на которую он должен отреагировать. Однако сначала он сопротивляется этой идее с надменным упрямством, его сопротивление возрастает по мере того, как идея становится привлекательной, но он подавляет скрытые сомнения и колебания. Потом его внутренняя оборона рушится, его самоуверенность исчезает, но он все еще слишком горд или же недостаточно убежден, чтобы как-либо проявить уступчивость. Пока еще нет никакого внешнего проявления той борьбы, которая происходит в его уме. Потом в нем укрепляется новое убеждение и, казалось бы, в один миг преодолевает его дух противоречия и его тщеславие. Он поражает своих оппонентов не только тем, что полностью и спокойно капитулирует, но и энтузиазмом, с которым он принимает их дело, и часто неожиданными и далеко идущими выводами, которые он извлекает из их аргументов».
Эти объяснения выглядели бы убедительными, если бы они не игнорировали одно важное обстоятельство. Отвергая что-либо с порога, Троцкий не ограничивался внутренними сомнениями, вполне оправданными для любого человека, впервые столкнувшегося с новыми для него предметами или воззрениями. Он не заявлял о своем незнакомстве с той или иной идеей и не просил времени на размышление по поводу малознакомых ему вопросов. Кумир собраний не мог позволить себе публичного признания своей некомпетентности в каком-либо вопросе или допущения своего интеллектуального несовершенства. Он создавал впечатление всезнайства и, немедленно реагировал на любую новую идею и информацию, стараясь продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство.
Как человек, привыкший лидерствовать в аудитории, Троцкий спешил выступить с ярким, нередко уничтожающим, а порой и оскорбительным заявлением в адрес того или иного человека или высказанной им идеи. После такого заявления Троцкий становился пленником своего красноречия, даже если последующие события показывали явную ошибочность его красивых, но поспешных оценок. Однако Троцкий избегал публичного признания своих ошибок и разбора их, предпочитая ошарашить окружающих внезапной сменой своих взглядов и фейерверком новых красивых фраз в пользу того, что он недавно осуждал.
Вряд ли достаточны и объяснения Троцкого (а также Дейчера) о том, что его многочисленные смены в суждениях и политических позициях объяснялись его упрямством, которое постепенно им преодолевалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190