.. Все ж таки моей она не была. И никто другой, как эта жирная колбаса, Жифлар, мучной мешок, дынная рожа, ею владеет, ее и греет, и лелеет. Ласочку, тридцать с лишним лет… Тридцать лет!..
Его аппетит, надо думать, поубавился! Мне говорили, он у него пропал на следующий же день после свадьбы. Для этого обжоры проглоченный кус теряет вкус. Если бы не кавардак, который помог обнаружить голубчика в теплом гнездышке (ах, этот горлан Пинон!), никогда бы наш блюдолиз не дал продеть свой толстый палец в тесный перстенек… Ио, Гимен, Гименей!
Славно попался, ей-ей! Еще лучше попалась его половинушка: у сердитого мельника всегда виновата скотинушка. А всех лучше, мои друзья, попался я. Итак, Брюньон, посмеемся (все трое этому виной) над ним, над ней и надо мной…
И вот, посмеиваясь, я заметил в двадцати шагах от себя, за поворотом дороги (неужто я проболтал целых два часа, великие боги!), дом с красной крышей и зелеными ставнями, которому виноградная лоза, извилистая, как змея, прикрывала белый живот своими стыдливыми листьями. А перед открытой дверью, в тени орешника, над каменным водоемом, где текла светлая вода, наклонившуюся женщину, которую я сразу узнал (а меж тем я не видел ее уже года). И у меня подкосились ноги.
Я чуть было не повернул обратно. Но она меня заметила и, доставая воду из источника, смотрела на меня. И вот я увидел, что и она тоже меня вдруг узнала… О, она ничего при этом не выказала, она была чересчур горда; но ведро, которое она держала, выскользнуло у нее из рук в водоем. И она сказала:
– Вот господин, которому не к спеху… Да ты не торопись.
Я ей отвечаю:
– А что, ты разве меня ждала?
– Вот еще! – говорит. – Стала бы я о тебе думать!
– По правде сказать, – говорю я, – это совсем, как я. А все ж таки я очень рад.
– Да и мне ты не мешаешь.
Так мы стояли друг против друга, она с мокрыми руками, я без куртки; мы переминались с ноги на ногу и смотрели друг на друга, и у нас не хватало даже силы друг друга увидеть. В глубине колодца ведро продолжало захлебываться.
Она мне сказала:
– Так заходи же, ведь время у тебя есть?
– Минуты две найдется. Я, собственно, спешу.
– По виду никто бы не сказал. Что это тебя привело сюда?
– Меня? Ничего, – заявил я самоуверенно, – ничего. Я прогуливаюсь.
– Ты, верно, очень богат? – сказала она.
– Богат, если не деньгами, так фантазией.
– Ты ни чуточки не изменился, – сказала она, – все такой же сумасброд.
– Если кто сумасброд, тот таким и умрет.
Мы вошли во двор. Она прикрыла за собой ворота. Мы были одни, посреди кудахчущих кур. Работники все были в поле. Чтобы что-нибудь сделать, а отчасти по привычке, она сочла нужным пойти запереть, а может быть, и отпереть (я уж не помню) дверь у гумна, побранив на ходу Медора. А я, чтобы придать себе непринужденный вид, начал говорить об ее доме, о цыплятах, о голубях, о петухе, о собаке, о кошке, об утках, о свинье. Я бы перебрал, не перебей она меня, весь Ноев ковчег. Вдруг она сказала:
– Брюньон! У меня захватило дух. Она повторила:
– Брюньон! И мы взглянули друг на друга.
– Поцелуй меня, – сказала она.
Я не заставил себя просить. В такие годы это никому не вредно, если только не очень полезно. (А полезно оно всегда.) Когда я почувствовал у моих щек, у моих старых, шершавых щек, ее старые, измятые щеки, у меня засвербило в глазах от желания плакать. Но я не заплакал, я не так глуп!
Она мне сказала:
– Ты колючий.
– Ей-богу, – сказал я, – если бы сегодня утром мне сказали, что я буду тебя целовать, я бы побрился. Борода у меня была помягче тридцать пять лет назад, когда мне хотелось, а вам ни-ни, когда мне хотелось, мой дружочек, коснуться ею ваших щечек.
– Так ты об этом вспоминаешь до сих пор? – сказала она.
– Нет, я об этом никогда не вспоминаю.
Мы посмотрели друг на друга смеясь, выжидая, кто первый опустит глаза.
– Гордец, упрямец, лошачья головушка, до чего ты был на меня похож! – сказала она. – Но только, серый ослик, ты не хочешь стариться. Конечно, Брюньон, мой друг, ты не похорошел, вокруг глаз у тебя морщинки, нос у тебя раздался вширь. Но так как ты никогда в жизни не был красавцем, то тебе нечего было терять, и ты ничего и не потерял. Даже ни единого волоска, я готова ручаться, эгоист ты этакий! Разве только что седина проступила кое-где.
Я сказал:
– Глупая голова, сама знаешь, не сивеет.
– Негодники вы, мужчины, вы себе не любите портить кровь, вам все нипочем. А мы, мы старимся, мы старимся за двоих. Посмотри на эту развалину. Увы, увы! Это тело, такое упругое, которое так отрадно было видеть и еще отраднее было ласкать, эта шея, эти груди, этот стан, эта кожа, эта плоть, вкусная и плотная, как молодой плод… где они и где я? Куда я девалась? Разве узнал бы ты меня, если бы встретился со мною на рынке?
– Среди всех женщин на свете, – сказал я, – я бы тебя узнал с закрытыми глазами.
– С закрытыми – да, а с открытыми? Взгляни на эти ввалившиеся щеки, на этот беззубый рот, на этот длинный нос, который сплющился, как лезвие ножа, на эти красные глаза, на эту дряблую шею, на этот обвислый бурдюк, на этот безобразный живот…
Я сказал (я отлично видел и сам все то, о чем она говорила):
– Птичка-невеличка всегда молодичка.
– Так ты ничего не замечаешь?
– У меня глаза хорошие, Ласочка.
– Увы, где она, твоя Ласочка, твоя Ласочка? Я сказал:
– «Ласка, где ты? Ласки нет. Только я заметил след». Она убежала, спряталась, зарылась. Но я ее вижу, вижу ее узкую мордочку и лукавые глазки, которые за мной следят и манят меня в ее норку.
– Ну, в нее-то тебе не пролезть, – сказала она, – можешь быть спокоен. И отрастил же ты себе брюшко, лис! Видно, от любовной печали ты не отощал.
– Много бы я от этого выиграл! – сказал я. – Печаль нужно питать.
– Так пойдем, покормим младенца.
Мы вошли в дом и сели за стол. Я уж не помню, что я пил и ел, душа у меня была занята; но зубы и глотка работали исправно. Облокотясь на стол, она наблюдала за мной; затем спросила шутливо:
– Ты теперь не так удручен?
– Как говорится в песне, – отвечал я, – тело пусто, дух расстроен; а поешь, и дух спокоен.
Ее большой рот, тонкий и насмешливый, молчал; и пока, бахвальства ради, я городил всякую чепуху, наши глаза смотрели друг на друга и думали о прошлом. И вдруг:
– Брюньон! – сказала она. – Знаешь что? Я тебе никогда этого не говорила. Теперь, когда это уже ни к чему, я могу это сделать. Ведь я любила тебя.
Я сказал:
– Я это знал.
– Ты это знал, негодник! Так отчего же ты мне этого не сказал?
– Стоило мне тебе это сказать, ты бы из духа противоречия ответила: нет.
– А не все ли тебе было равно, если я думала обратное? Что целуют – рот или то, что он говорит?
– Да ведь твой рот, черт возьми, не только говорил. Я кое-что узнал в ту ночь, когда застал мельника в твоей печи.
– Сам виноват, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Его аппетит, надо думать, поубавился! Мне говорили, он у него пропал на следующий же день после свадьбы. Для этого обжоры проглоченный кус теряет вкус. Если бы не кавардак, который помог обнаружить голубчика в теплом гнездышке (ах, этот горлан Пинон!), никогда бы наш блюдолиз не дал продеть свой толстый палец в тесный перстенек… Ио, Гимен, Гименей!
Славно попался, ей-ей! Еще лучше попалась его половинушка: у сердитого мельника всегда виновата скотинушка. А всех лучше, мои друзья, попался я. Итак, Брюньон, посмеемся (все трое этому виной) над ним, над ней и надо мной…
И вот, посмеиваясь, я заметил в двадцати шагах от себя, за поворотом дороги (неужто я проболтал целых два часа, великие боги!), дом с красной крышей и зелеными ставнями, которому виноградная лоза, извилистая, как змея, прикрывала белый живот своими стыдливыми листьями. А перед открытой дверью, в тени орешника, над каменным водоемом, где текла светлая вода, наклонившуюся женщину, которую я сразу узнал (а меж тем я не видел ее уже года). И у меня подкосились ноги.
Я чуть было не повернул обратно. Но она меня заметила и, доставая воду из источника, смотрела на меня. И вот я увидел, что и она тоже меня вдруг узнала… О, она ничего при этом не выказала, она была чересчур горда; но ведро, которое она держала, выскользнуло у нее из рук в водоем. И она сказала:
– Вот господин, которому не к спеху… Да ты не торопись.
Я ей отвечаю:
– А что, ты разве меня ждала?
– Вот еще! – говорит. – Стала бы я о тебе думать!
– По правде сказать, – говорю я, – это совсем, как я. А все ж таки я очень рад.
– Да и мне ты не мешаешь.
Так мы стояли друг против друга, она с мокрыми руками, я без куртки; мы переминались с ноги на ногу и смотрели друг на друга, и у нас не хватало даже силы друг друга увидеть. В глубине колодца ведро продолжало захлебываться.
Она мне сказала:
– Так заходи же, ведь время у тебя есть?
– Минуты две найдется. Я, собственно, спешу.
– По виду никто бы не сказал. Что это тебя привело сюда?
– Меня? Ничего, – заявил я самоуверенно, – ничего. Я прогуливаюсь.
– Ты, верно, очень богат? – сказала она.
– Богат, если не деньгами, так фантазией.
– Ты ни чуточки не изменился, – сказала она, – все такой же сумасброд.
– Если кто сумасброд, тот таким и умрет.
Мы вошли во двор. Она прикрыла за собой ворота. Мы были одни, посреди кудахчущих кур. Работники все были в поле. Чтобы что-нибудь сделать, а отчасти по привычке, она сочла нужным пойти запереть, а может быть, и отпереть (я уж не помню) дверь у гумна, побранив на ходу Медора. А я, чтобы придать себе непринужденный вид, начал говорить об ее доме, о цыплятах, о голубях, о петухе, о собаке, о кошке, об утках, о свинье. Я бы перебрал, не перебей она меня, весь Ноев ковчег. Вдруг она сказала:
– Брюньон! У меня захватило дух. Она повторила:
– Брюньон! И мы взглянули друг на друга.
– Поцелуй меня, – сказала она.
Я не заставил себя просить. В такие годы это никому не вредно, если только не очень полезно. (А полезно оно всегда.) Когда я почувствовал у моих щек, у моих старых, шершавых щек, ее старые, измятые щеки, у меня засвербило в глазах от желания плакать. Но я не заплакал, я не так глуп!
Она мне сказала:
– Ты колючий.
– Ей-богу, – сказал я, – если бы сегодня утром мне сказали, что я буду тебя целовать, я бы побрился. Борода у меня была помягче тридцать пять лет назад, когда мне хотелось, а вам ни-ни, когда мне хотелось, мой дружочек, коснуться ею ваших щечек.
– Так ты об этом вспоминаешь до сих пор? – сказала она.
– Нет, я об этом никогда не вспоминаю.
Мы посмотрели друг на друга смеясь, выжидая, кто первый опустит глаза.
– Гордец, упрямец, лошачья головушка, до чего ты был на меня похож! – сказала она. – Но только, серый ослик, ты не хочешь стариться. Конечно, Брюньон, мой друг, ты не похорошел, вокруг глаз у тебя морщинки, нос у тебя раздался вширь. Но так как ты никогда в жизни не был красавцем, то тебе нечего было терять, и ты ничего и не потерял. Даже ни единого волоска, я готова ручаться, эгоист ты этакий! Разве только что седина проступила кое-где.
Я сказал:
– Глупая голова, сама знаешь, не сивеет.
– Негодники вы, мужчины, вы себе не любите портить кровь, вам все нипочем. А мы, мы старимся, мы старимся за двоих. Посмотри на эту развалину. Увы, увы! Это тело, такое упругое, которое так отрадно было видеть и еще отраднее было ласкать, эта шея, эти груди, этот стан, эта кожа, эта плоть, вкусная и плотная, как молодой плод… где они и где я? Куда я девалась? Разве узнал бы ты меня, если бы встретился со мною на рынке?
– Среди всех женщин на свете, – сказал я, – я бы тебя узнал с закрытыми глазами.
– С закрытыми – да, а с открытыми? Взгляни на эти ввалившиеся щеки, на этот беззубый рот, на этот длинный нос, который сплющился, как лезвие ножа, на эти красные глаза, на эту дряблую шею, на этот обвислый бурдюк, на этот безобразный живот…
Я сказал (я отлично видел и сам все то, о чем она говорила):
– Птичка-невеличка всегда молодичка.
– Так ты ничего не замечаешь?
– У меня глаза хорошие, Ласочка.
– Увы, где она, твоя Ласочка, твоя Ласочка? Я сказал:
– «Ласка, где ты? Ласки нет. Только я заметил след». Она убежала, спряталась, зарылась. Но я ее вижу, вижу ее узкую мордочку и лукавые глазки, которые за мной следят и манят меня в ее норку.
– Ну, в нее-то тебе не пролезть, – сказала она, – можешь быть спокоен. И отрастил же ты себе брюшко, лис! Видно, от любовной печали ты не отощал.
– Много бы я от этого выиграл! – сказал я. – Печаль нужно питать.
– Так пойдем, покормим младенца.
Мы вошли в дом и сели за стол. Я уж не помню, что я пил и ел, душа у меня была занята; но зубы и глотка работали исправно. Облокотясь на стол, она наблюдала за мной; затем спросила шутливо:
– Ты теперь не так удручен?
– Как говорится в песне, – отвечал я, – тело пусто, дух расстроен; а поешь, и дух спокоен.
Ее большой рот, тонкий и насмешливый, молчал; и пока, бахвальства ради, я городил всякую чепуху, наши глаза смотрели друг на друга и думали о прошлом. И вдруг:
– Брюньон! – сказала она. – Знаешь что? Я тебе никогда этого не говорила. Теперь, когда это уже ни к чему, я могу это сделать. Ведь я любила тебя.
Я сказал:
– Я это знал.
– Ты это знал, негодник! Так отчего же ты мне этого не сказал?
– Стоило мне тебе это сказать, ты бы из духа противоречия ответила: нет.
– А не все ли тебе было равно, если я думала обратное? Что целуют – рот или то, что он говорит?
– Да ведь твой рот, черт возьми, не только говорил. Я кое-что узнал в ту ночь, когда застал мельника в твоей печи.
– Сам виноват, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57