Это был пример мгновенного и коренного перерождения человека. Heгреев сделался кротким и справедливым начальником.
Он приложил руку к козырьку и сказал извиняющим, ся голосом:
– Патронов нет, ваше благородие…
Люди с любопытством посмотрели на прапорщика. Они были почти благодарны ему за маленькое бесплатное развлечение, которое он доставлял им.
Прапорщик нахмурился и крикнул:
– Связист, соедини меня со штабом дивизии!
Связист склонился над своим деревянным ящиком и глухо забормотал.
Прапорщик опять завел свою мотню. Он шатался взад и вперед по траншее, спотыкаясь о ноги солдат.
Тихон спросил Соломонова:
– Почему он все ходит?
Соломонов пожал плечами:
– Нервничает человек. Из дрейфунов.
И он опять вернулся к своей любимой теме – о том, как они заживут вместе после войны.
– А что я буду делать в городе? – сказал Тиша. – Мне в городе делать нечего. Я – человек деревенский.
– Ну так знаешь что? – сказал Соломонов. – Я поселюсь в деревне.
– А что ты будешь делать в деревне?
Соломонов решительно не знал, что он будет делать в деревне.
Тиша положил руку на колено Соломонову и заглянул в его строгие голубые глаза.
– Это мы сейчас с тобой из одного котелка хлебаем, – сказал он, – а вернемся по домам, забудем друг друга, как не видали. Там мы с тобой, брат, в разных дивизиях состоим.
Помолчав немного, он добавил:
– А все же я буду вспоминать тебя, Егор.
Но Соломонов заупрямился. Он ни за что не хотел согласиться с тем, что после войны он и Тихон расстанутся.
Тиша вздохнул и поднялся. Он взял котелок и сказал, что идет за обедом.
– Нынче моя очередь, – сказал он и ушел.
Рановато еще было идти за обедом, но Тихону надоело слушать фантазии Соломонова.
«Добрый малый, – думал он, пробираясь в ходах сообщения, – за товарища отдаст жизнь, а в общем малохольный, как все они».
Под словом «они»Тиша разумел городских, господ, непростых.Тиша не отрицал за ниминекоторых достоинств – ума, образованности, деликатности, но при всем том считал, что все онистрадают странным пороком чудачества, что делало их в глазах Тиши существами неполноценными, глуповатыми, как бы не совсем людьми. Самый темный и нищий деревенский парень обладал в глазах Тиши перед любым из нихпреимуществом здравомыслия. Взять вот Соломонова… Тиша любил его. Два года они не расставались, пили из одной баклаги, спали под одной шинелью, в атаках держались всегда рядом, штык к штыку, и не раз спасали друг другу жизнь. Иногда Тиша забывал, что Соломонов не деревенский.Его простые повадки, физическая сила, здравость его суждений делали Соломонова в глазах Тиши совсем своим.
Но изредка – и всякий раз непонятно почему – в глазах Соломонова вдруг вспыхивал безумный огонь непрактичности, он лез на рожон, дерзил начальству, или вдруг вскакивал на бруствер и сидел там под дождем неприятельских пуль, или впадал в надменную молчаливость, которая длилась по нескольку дней, или ни с того ни с сего отдавал свои новые английские сапоги какому-то незнакомому солдату из чужой роты в обмен на его драные ботинки.
«Эх, – думал Тиша, подходя к укрытию, где стояли походные кухни, – если бы он не был барин, какой бы это был человек!»
5
Связист поднял голову над своим ящичком и сказал голосом, полным ложной грусти:
– Штаб не отвечает, ваше благородие. Должно быть, повреждение линии.
– Ищи штаб! – закричал Врублевский.
Соломонов искоса посмотрел на прапорщика. Взгляд этот взорвал Врублевского. Он подбежал к Соломонову. Строго говоря, Соломонов не смеялся. Черты его были неподвижны. И все же где-то в глубине его худого красивого лица сквозила насмешка, черт его знает в чем: может быть, в некоторой прищуренности глаз или в легкой дрожи ноздрей.
– Вольноопределяющийся Соломонов, – крикнул прапорщик, – извольте не смеяться!
Соломонов встал. Он приложил руку к козырьку и в упор смотрел на Врублевского.
Врублевский был в исступлении. Дрожащей рукой он копошился в кобуре. Казалось, сейчас произойдет что-то ужасное. Но под спокойным, чуть презрительным взглядом Соломонова он все более охладевал и в конце концов сказал плачущим голосом:
– Вы думаете, что если вы кончили университет, то вы умнее всех?
Солдаты переглянулись. Всем стало неловко. Нет, опять сделано по-штатски.
В это время связист радостно воскликнул:
– Есть штаб, ваше благородие!
Врублевский схватил трубку.
– Говорит Иркутск… Да… У нас нет патронов. Пришлите нам патронов… Да что вы, оглохли?… Вам русским языком говорят: нет патронов… Ну вас к черту! Поставьте к телефону кого-нибудь потолковей… Что?… Извините, господин капитан, я не знал, что это вы. Но все равно, это не меняет дела, у нас нет патронов… Что?… Почему не нужны?… Ничего не понимаю…
И, отдав связисту трубку, прапорщик мрачно уставился в землю. Скучное лицо его стало еще скучнее.
Соломонов все понял. И когда Тихон вернулся с обедом, вольноопределяющийся сообщил ему:
– Будет атака.
Тихон не поверил.
– Разведки не было, – сказал он, – проволока не сбита.
Они принялись за суп. В нем оказалось необычно много мяса.
– Двойной рацион, – сказал Соломонов, – перед атакой.
Но Тихон не хотел соглашаться. Обилие мяса привело его в благодушное настроение. Все рисовалось ему в хорошем свете. Он болтал:
– Надо иметь понятие, дружок. Почему атаки не будет? Потому что у нас такой силы нет. На все надо иметь понятие.
Соломонов плюнул. Его раздражало это упрямство.
После обеда фельдфебель Негреев крикнул:
– Выходи получать водку!
Тихон смущенно отвернулся, но Соломонов схватил его за плечи и повернул к себе.
– Будешь спорить? – сказал он. – Эх ты, Ванька безголовый!
Тиша молча копался в вещевом мешке. Ему было досадно, что он оказался неправым. О самой атаке Тиша не думал. Немало их было на его двухлетнем солдатском веку. Ничего, сходило до сих пор. Он достал из мешка баклагу и побежал в блиндаж.
Соломонов разлегся на земле. Подложив под голову могучие руки, он мечтал. Он не пил и не курил, не путался с женщинами в прифронтовых городках, не дулся в карты с офицерами, как другие вольноопределяющиеся. Теперь, когда храбрость его больше не имела цели, вся сила его характера уходила в мечты.
«Да, я вижу тебя. Совершенно ясно. Боже, какие добрые и красивые глаза! Ни одна фотография не похожа на тебя, потому что у тебя очень подвижное лицо. Подойди ближе. Еще ближе. Твои волосы щекочут мой висок. Это лучше всего. Приложи свою щеку к моей. Так. Она холодней, чем моя. Ты всегда была чуть прохладней меня. Мы видим одно. Как хорошо. Ты гладишь меня по голове. Еще. Еще. Отодвинься, я не вижу тебя, оттого что ты близко. Теперь вижу. Нет, и по отдельности все в тебе хорошо. Вот это. И это. И это…»
6
Тем временем Тихон прибежал в блиндаж.
1 2 3 4 5 6 7
Он приложил руку к козырьку и сказал извиняющим, ся голосом:
– Патронов нет, ваше благородие…
Люди с любопытством посмотрели на прапорщика. Они были почти благодарны ему за маленькое бесплатное развлечение, которое он доставлял им.
Прапорщик нахмурился и крикнул:
– Связист, соедини меня со штабом дивизии!
Связист склонился над своим деревянным ящиком и глухо забормотал.
Прапорщик опять завел свою мотню. Он шатался взад и вперед по траншее, спотыкаясь о ноги солдат.
Тихон спросил Соломонова:
– Почему он все ходит?
Соломонов пожал плечами:
– Нервничает человек. Из дрейфунов.
И он опять вернулся к своей любимой теме – о том, как они заживут вместе после войны.
– А что я буду делать в городе? – сказал Тиша. – Мне в городе делать нечего. Я – человек деревенский.
– Ну так знаешь что? – сказал Соломонов. – Я поселюсь в деревне.
– А что ты будешь делать в деревне?
Соломонов решительно не знал, что он будет делать в деревне.
Тиша положил руку на колено Соломонову и заглянул в его строгие голубые глаза.
– Это мы сейчас с тобой из одного котелка хлебаем, – сказал он, – а вернемся по домам, забудем друг друга, как не видали. Там мы с тобой, брат, в разных дивизиях состоим.
Помолчав немного, он добавил:
– А все же я буду вспоминать тебя, Егор.
Но Соломонов заупрямился. Он ни за что не хотел согласиться с тем, что после войны он и Тихон расстанутся.
Тиша вздохнул и поднялся. Он взял котелок и сказал, что идет за обедом.
– Нынче моя очередь, – сказал он и ушел.
Рановато еще было идти за обедом, но Тихону надоело слушать фантазии Соломонова.
«Добрый малый, – думал он, пробираясь в ходах сообщения, – за товарища отдаст жизнь, а в общем малохольный, как все они».
Под словом «они»Тиша разумел городских, господ, непростых.Тиша не отрицал за ниминекоторых достоинств – ума, образованности, деликатности, но при всем том считал, что все онистрадают странным пороком чудачества, что делало их в глазах Тиши существами неполноценными, глуповатыми, как бы не совсем людьми. Самый темный и нищий деревенский парень обладал в глазах Тиши перед любым из нихпреимуществом здравомыслия. Взять вот Соломонова… Тиша любил его. Два года они не расставались, пили из одной баклаги, спали под одной шинелью, в атаках держались всегда рядом, штык к штыку, и не раз спасали друг другу жизнь. Иногда Тиша забывал, что Соломонов не деревенский.Его простые повадки, физическая сила, здравость его суждений делали Соломонова в глазах Тиши совсем своим.
Но изредка – и всякий раз непонятно почему – в глазах Соломонова вдруг вспыхивал безумный огонь непрактичности, он лез на рожон, дерзил начальству, или вдруг вскакивал на бруствер и сидел там под дождем неприятельских пуль, или впадал в надменную молчаливость, которая длилась по нескольку дней, или ни с того ни с сего отдавал свои новые английские сапоги какому-то незнакомому солдату из чужой роты в обмен на его драные ботинки.
«Эх, – думал Тиша, подходя к укрытию, где стояли походные кухни, – если бы он не был барин, какой бы это был человек!»
5
Связист поднял голову над своим ящичком и сказал голосом, полным ложной грусти:
– Штаб не отвечает, ваше благородие. Должно быть, повреждение линии.
– Ищи штаб! – закричал Врублевский.
Соломонов искоса посмотрел на прапорщика. Взгляд этот взорвал Врублевского. Он подбежал к Соломонову. Строго говоря, Соломонов не смеялся. Черты его были неподвижны. И все же где-то в глубине его худого красивого лица сквозила насмешка, черт его знает в чем: может быть, в некоторой прищуренности глаз или в легкой дрожи ноздрей.
– Вольноопределяющийся Соломонов, – крикнул прапорщик, – извольте не смеяться!
Соломонов встал. Он приложил руку к козырьку и в упор смотрел на Врублевского.
Врублевский был в исступлении. Дрожащей рукой он копошился в кобуре. Казалось, сейчас произойдет что-то ужасное. Но под спокойным, чуть презрительным взглядом Соломонова он все более охладевал и в конце концов сказал плачущим голосом:
– Вы думаете, что если вы кончили университет, то вы умнее всех?
Солдаты переглянулись. Всем стало неловко. Нет, опять сделано по-штатски.
В это время связист радостно воскликнул:
– Есть штаб, ваше благородие!
Врублевский схватил трубку.
– Говорит Иркутск… Да… У нас нет патронов. Пришлите нам патронов… Да что вы, оглохли?… Вам русским языком говорят: нет патронов… Ну вас к черту! Поставьте к телефону кого-нибудь потолковей… Что?… Извините, господин капитан, я не знал, что это вы. Но все равно, это не меняет дела, у нас нет патронов… Что?… Почему не нужны?… Ничего не понимаю…
И, отдав связисту трубку, прапорщик мрачно уставился в землю. Скучное лицо его стало еще скучнее.
Соломонов все понял. И когда Тихон вернулся с обедом, вольноопределяющийся сообщил ему:
– Будет атака.
Тихон не поверил.
– Разведки не было, – сказал он, – проволока не сбита.
Они принялись за суп. В нем оказалось необычно много мяса.
– Двойной рацион, – сказал Соломонов, – перед атакой.
Но Тихон не хотел соглашаться. Обилие мяса привело его в благодушное настроение. Все рисовалось ему в хорошем свете. Он болтал:
– Надо иметь понятие, дружок. Почему атаки не будет? Потому что у нас такой силы нет. На все надо иметь понятие.
Соломонов плюнул. Его раздражало это упрямство.
После обеда фельдфебель Негреев крикнул:
– Выходи получать водку!
Тихон смущенно отвернулся, но Соломонов схватил его за плечи и повернул к себе.
– Будешь спорить? – сказал он. – Эх ты, Ванька безголовый!
Тиша молча копался в вещевом мешке. Ему было досадно, что он оказался неправым. О самой атаке Тиша не думал. Немало их было на его двухлетнем солдатском веку. Ничего, сходило до сих пор. Он достал из мешка баклагу и побежал в блиндаж.
Соломонов разлегся на земле. Подложив под голову могучие руки, он мечтал. Он не пил и не курил, не путался с женщинами в прифронтовых городках, не дулся в карты с офицерами, как другие вольноопределяющиеся. Теперь, когда храбрость его больше не имела цели, вся сила его характера уходила в мечты.
«Да, я вижу тебя. Совершенно ясно. Боже, какие добрые и красивые глаза! Ни одна фотография не похожа на тебя, потому что у тебя очень подвижное лицо. Подойди ближе. Еще ближе. Твои волосы щекочут мой висок. Это лучше всего. Приложи свою щеку к моей. Так. Она холодней, чем моя. Ты всегда была чуть прохладней меня. Мы видим одно. Как хорошо. Ты гладишь меня по голове. Еще. Еще. Отодвинься, я не вижу тебя, оттого что ты близко. Теперь вижу. Нет, и по отдельности все в тебе хорошо. Вот это. И это. И это…»
6
Тем временем Тихон прибежал в блиндаж.
1 2 3 4 5 6 7