Он занимался ими минут десять, пока не заметил, что за ним внимательно наблюдает мисс Крейл.
– Мистер Лимас.
Он как раз забирался на стремянку, а потому полуобернулся и сказал:
– Да?
– Вы не знаете, откуда здесь взялись эти пакеты?
– Это мои пакеты.
– Понятно. Значит, это ваши пакеты.
Лимас молчал.
– Весьма сожалею, но у нас не разрешается проносить в библиотеку пакеты с продуктами.
– А где же мне было их оставить? Больше, сами понимаете, негде.
– Только не в библиотеке.
Лимас никак не отозвался на ее слова и отвернулся к книгам.
– Если бы ваш перерыв не затянулся дольше принятого, у вас не нашлось бы времени на покупки. Ни у кого из нас – ни у меня, ни у мисс Голд – времени на это нет.
– А почему бы и вам не прихватить еще полчаса? – возразил Лимас. – Тогда и у вас было бы время. А если так уж нужно, можно и вечером поработать лишние полчаса. Если приспичит.
На несколько мгновений она просто онемела, молча глядя на него и не зная, что сказать. Наконец она выдавила: «Мне придется обсудить это с мистером Айронсайдом», – и удалилась.
Ровно в половине шестого мисс Крейл надела пальто и, демонстративно бросив: «До свидания, мисс Голд», покинула библиотеку. Лимас был уверен, что мысль о пакетах не давала ей покоя все это время. Он вошел в соседнюю нишу. Лиз Голд сидела на последней ступеньке стремянки, читая какую-то брошюру. Заметив Лимаса, она с виноватым видом сунула ее в сумку и поднялась.
– А кто такой мистер Айронсайд? – спросил он.
– Мне кажется, его просто не существует, – ответила Лиз. – Это ее главный козырь, когда ей нечего сказать. Однажды я ее спросила, кто он такой. Она напустила тумана, а потом сказала: «Не важно». По-моему, его вообще не существует.
– Я не уверен, что и сама мисс Крейл существует, – сказал Лимас, и Лиз улыбнулась.
В шесть она заперла помещение и передала ключ старику-привратнику, контуженному, как сказала Лиз, в первую мировую войну, отчего он не спит по ночам, постоянно ожидая контратаки немцев. На улице было чертовски холодно.
– Далеко вам? – спросил Лимас.
– Минут двадцать пешком. Я всегда хожу домой пешком. А вам?
– Тоже близко, – сказал Лимас. – До свидания.
Он медленно побрел домой. Войдя, повернул выключатель. Никакого результата. Он попробовал включить свет в маленькой кухоньке, а затем электрокамин у кровати. У двери на коврике лежало письмо. Он вышел с ним под желтый свет лампы на лестничной площадке. Письмо было от электрокомпании, с сожалением извещавшей, что у них не было другого выхода, кроме как отключить свет, пока не будет оплачен просроченный счет на сумму в девять фунтов четыре шиллинга и восемь пенсов.
Лимас стал врагом мисс Крейл, а она очень любила иметь врагов. Она рычала на него или вовсе не замечала, а стоило ему подойти к ней, начинала дрожать и оглядываться по сторонам в поисках то ли орудия обороны, то ли пути к бегству. Порой она поднимала визг по самому пустячному поводу, например, когда он повесил плащ на ее крючок, и трясясь, стояла перед ним добрых минут пять, пока Лиз, чтобы поддразнить ее, не окликнула Лимаса.
Лимас потом подошел к ней и спросил:
– В чем дело, мисс Крейл?
– Ни в чем, – ответила она, бурно дыша и всхлипывая. – Абсолютно ни в чем.
– Вот и ладно, – сказал он и вернулся к стеллажам, а она не могла успокоиться весь день и коротала время, драматическим шепотом разговаривая по телефону.
– Жалуется матери, – объясняла Лиз. – Она на всех жалуется. На меня тоже.
Мисс Крейл развила в себе столь сильную ненависть к Лимасу, что просто не могла общаться с ним. В дни получки он, возвращаясь с обеда, находил конверт с жалованьем на третьей ступеньке своей стремянки. На конверте с намеренной ошибкой было написано его имя. В первый раз, заметив это, он подошел к ней и сказал:
– Надо писать Лимас с одним «м» и с одним «с», мисс Крейл.
В ответ на это она впала в форменную истерику, закатывала глаза и судорожно махала руками, пока он не отошел. А потом на несколько часов погрузилась в разговор по телефону.
Недели через три после устройства Лимаса в библиотеку Лиз пригласила его к себе поужинать. Она сделала вид, будто эта мысль пришла ей в голову неожиданно часов в пять вечера. Похоже, она хорошо понимала, что если пригласит его на завтра или послезавтра, он или забудет о приглашении, или просто не придет. Поэтому она сказала об этом только в пять вечера. Лимас, казалось, не хотел принимать приглашения, но все-таки согласился.
Они шли к ней под дождем, такое могло происходить где угодно – в Берлине в Лондоне, в любом городе, где под вечерним дождем брусчатка превращается в озера света и машины неторопливо скользят по мокрой мостовой.
То был первый из многих вечеров, проведенных им в ее квартире. Он приходил, когда она его приглашала, а приглашала она часто. Когда Лиз поняла, что он будет приходить, она стала накрывать на стол с утра перед уходом на работу. И даже заранее мыла овощи и ставила свечи на стол, потому что любила ужинать при свечах. Она постоянно ощущала, что Лимас чем-то сломлен, что с ним что-то не ладно и что однажды по какой-то неизвестной причине он может внезапно и навсегда исчезнуть из ее жизни.
Она хотела, чтобы он понял, что ей известно об этом. Однажды она сказала:
– Можешь уйти, когда захочешь, Алек. Я не буду удерживать тебя и не буду за тобой гоняться.
Он внимательно посмотрел на нее своими карими глазами.
– Я скажу тебе, когда придет время, – ответил он.
У нее была однокомнатная квартирка с кухней. В комнате стояли два кресла, тахта и стеллаж с копеечными изданиями классиков, большую часть которых она никогда не читала.
После ужина обычно она что-нибудь рассказывала ему, а он лежал на тахте и курил. Лиз не знала, слушает ли он ее, да и не слишком интересовалась этим. Она просто становилась на колени возле тахты, прижимала его руку к своей щеке и рассказывала.
Как-то вечером Лиз спросила;
– Во что ты веришь, Алек? Только, пожалуйста, не смейся. Ответь мне.
Они помолчали, и наконец он произнес:
– Я верю, что автобус номер одиннадцать довезет меня до Хаммерсмита. Но я не верю, что это произойдет по воле господней.
Она поразмышляла какое-то время над сказанным, а потом повторила:
– Но во что же ты все-таки веришь?
Лимас пожал плечами.
– Должен же ты во что-то верить, – не унималась она, – в Бога или во что-то еще. Я знаю, Алек, что ты веришь. Иногда у тебя такой вид, словно на тебя возложена какая-то миссия вроде пастырской. Не смейся, Алек, это так.
Он покачал головой.
– Мне жаль, Лиз, но ты ошибаешься. Я не люблю американцев и государственные школы. Я не люблю военные парады и людей, играющих в солдатики. – И без улыбки добавил:
– А еще я не люблю разговоры о смысле жизни.
– Но, Алек, тем самым ты говоришь, что…
– И должен добавить, – перебил ее Лимас, – что не люблю людей, которые объясняют мне, что мне следует думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Мистер Лимас.
Он как раз забирался на стремянку, а потому полуобернулся и сказал:
– Да?
– Вы не знаете, откуда здесь взялись эти пакеты?
– Это мои пакеты.
– Понятно. Значит, это ваши пакеты.
Лимас молчал.
– Весьма сожалею, но у нас не разрешается проносить в библиотеку пакеты с продуктами.
– А где же мне было их оставить? Больше, сами понимаете, негде.
– Только не в библиотеке.
Лимас никак не отозвался на ее слова и отвернулся к книгам.
– Если бы ваш перерыв не затянулся дольше принятого, у вас не нашлось бы времени на покупки. Ни у кого из нас – ни у меня, ни у мисс Голд – времени на это нет.
– А почему бы и вам не прихватить еще полчаса? – возразил Лимас. – Тогда и у вас было бы время. А если так уж нужно, можно и вечером поработать лишние полчаса. Если приспичит.
На несколько мгновений она просто онемела, молча глядя на него и не зная, что сказать. Наконец она выдавила: «Мне придется обсудить это с мистером Айронсайдом», – и удалилась.
Ровно в половине шестого мисс Крейл надела пальто и, демонстративно бросив: «До свидания, мисс Голд», покинула библиотеку. Лимас был уверен, что мысль о пакетах не давала ей покоя все это время. Он вошел в соседнюю нишу. Лиз Голд сидела на последней ступеньке стремянки, читая какую-то брошюру. Заметив Лимаса, она с виноватым видом сунула ее в сумку и поднялась.
– А кто такой мистер Айронсайд? – спросил он.
– Мне кажется, его просто не существует, – ответила Лиз. – Это ее главный козырь, когда ей нечего сказать. Однажды я ее спросила, кто он такой. Она напустила тумана, а потом сказала: «Не важно». По-моему, его вообще не существует.
– Я не уверен, что и сама мисс Крейл существует, – сказал Лимас, и Лиз улыбнулась.
В шесть она заперла помещение и передала ключ старику-привратнику, контуженному, как сказала Лиз, в первую мировую войну, отчего он не спит по ночам, постоянно ожидая контратаки немцев. На улице было чертовски холодно.
– Далеко вам? – спросил Лимас.
– Минут двадцать пешком. Я всегда хожу домой пешком. А вам?
– Тоже близко, – сказал Лимас. – До свидания.
Он медленно побрел домой. Войдя, повернул выключатель. Никакого результата. Он попробовал включить свет в маленькой кухоньке, а затем электрокамин у кровати. У двери на коврике лежало письмо. Он вышел с ним под желтый свет лампы на лестничной площадке. Письмо было от электрокомпании, с сожалением извещавшей, что у них не было другого выхода, кроме как отключить свет, пока не будет оплачен просроченный счет на сумму в девять фунтов четыре шиллинга и восемь пенсов.
Лимас стал врагом мисс Крейл, а она очень любила иметь врагов. Она рычала на него или вовсе не замечала, а стоило ему подойти к ней, начинала дрожать и оглядываться по сторонам в поисках то ли орудия обороны, то ли пути к бегству. Порой она поднимала визг по самому пустячному поводу, например, когда он повесил плащ на ее крючок, и трясясь, стояла перед ним добрых минут пять, пока Лиз, чтобы поддразнить ее, не окликнула Лимаса.
Лимас потом подошел к ней и спросил:
– В чем дело, мисс Крейл?
– Ни в чем, – ответила она, бурно дыша и всхлипывая. – Абсолютно ни в чем.
– Вот и ладно, – сказал он и вернулся к стеллажам, а она не могла успокоиться весь день и коротала время, драматическим шепотом разговаривая по телефону.
– Жалуется матери, – объясняла Лиз. – Она на всех жалуется. На меня тоже.
Мисс Крейл развила в себе столь сильную ненависть к Лимасу, что просто не могла общаться с ним. В дни получки он, возвращаясь с обеда, находил конверт с жалованьем на третьей ступеньке своей стремянки. На конверте с намеренной ошибкой было написано его имя. В первый раз, заметив это, он подошел к ней и сказал:
– Надо писать Лимас с одним «м» и с одним «с», мисс Крейл.
В ответ на это она впала в форменную истерику, закатывала глаза и судорожно махала руками, пока он не отошел. А потом на несколько часов погрузилась в разговор по телефону.
Недели через три после устройства Лимаса в библиотеку Лиз пригласила его к себе поужинать. Она сделала вид, будто эта мысль пришла ей в голову неожиданно часов в пять вечера. Похоже, она хорошо понимала, что если пригласит его на завтра или послезавтра, он или забудет о приглашении, или просто не придет. Поэтому она сказала об этом только в пять вечера. Лимас, казалось, не хотел принимать приглашения, но все-таки согласился.
Они шли к ней под дождем, такое могло происходить где угодно – в Берлине в Лондоне, в любом городе, где под вечерним дождем брусчатка превращается в озера света и машины неторопливо скользят по мокрой мостовой.
То был первый из многих вечеров, проведенных им в ее квартире. Он приходил, когда она его приглашала, а приглашала она часто. Когда Лиз поняла, что он будет приходить, она стала накрывать на стол с утра перед уходом на работу. И даже заранее мыла овощи и ставила свечи на стол, потому что любила ужинать при свечах. Она постоянно ощущала, что Лимас чем-то сломлен, что с ним что-то не ладно и что однажды по какой-то неизвестной причине он может внезапно и навсегда исчезнуть из ее жизни.
Она хотела, чтобы он понял, что ей известно об этом. Однажды она сказала:
– Можешь уйти, когда захочешь, Алек. Я не буду удерживать тебя и не буду за тобой гоняться.
Он внимательно посмотрел на нее своими карими глазами.
– Я скажу тебе, когда придет время, – ответил он.
У нее была однокомнатная квартирка с кухней. В комнате стояли два кресла, тахта и стеллаж с копеечными изданиями классиков, большую часть которых она никогда не читала.
После ужина обычно она что-нибудь рассказывала ему, а он лежал на тахте и курил. Лиз не знала, слушает ли он ее, да и не слишком интересовалась этим. Она просто становилась на колени возле тахты, прижимала его руку к своей щеке и рассказывала.
Как-то вечером Лиз спросила;
– Во что ты веришь, Алек? Только, пожалуйста, не смейся. Ответь мне.
Они помолчали, и наконец он произнес:
– Я верю, что автобус номер одиннадцать довезет меня до Хаммерсмита. Но я не верю, что это произойдет по воле господней.
Она поразмышляла какое-то время над сказанным, а потом повторила:
– Но во что же ты все-таки веришь?
Лимас пожал плечами.
– Должен же ты во что-то верить, – не унималась она, – в Бога или во что-то еще. Я знаю, Алек, что ты веришь. Иногда у тебя такой вид, словно на тебя возложена какая-то миссия вроде пастырской. Не смейся, Алек, это так.
Он покачал головой.
– Мне жаль, Лиз, но ты ошибаешься. Я не люблю американцев и государственные школы. Я не люблю военные парады и людей, играющих в солдатики. – И без улыбки добавил:
– А еще я не люблю разговоры о смысле жизни.
– Но, Алек, тем самым ты говоришь, что…
– И должен добавить, – перебил ее Лимас, – что не люблю людей, которые объясняют мне, что мне следует думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56