Два дня и две ночи она пролежала там – с вами, во рву… А на третью ночь она выбралась и приползла домой… Ее прятали по очереди Митя Жучков и Танькины родные – Сычевы… И вот она пришла ко мне, и мы отправились с нею вдвоем за линию железной дороги, к разъезду…
Шварц (мягко). Не надо об этом, Додик!
Давид. Надо. (Прищурив глаза.) Мейер Вольф всю жизнь копил деньги, чтобы повидать Стену Плача. Я видел теперь ее, эту стену. Она находилась за линией железной дороги, на разъезде Тульчин-товарный. Это простая пожарная стена, кирпичный брандмауэр, щербатый от автоматных очередей. И к этой стене по вечерам приходит плакать русская женщина – сестра предателя, жена честного человека – красавица Маша Филимонова!
Шварц. Дальше? Что было дальше, Давид?
Давид. А потом, через день, меня контузило, пана. И ранило.
Шварц (медленно, боясь услышать ответ). Куда тебя ранило?
Давид. В плечо. И в живот. Прости меня! Много раз я был перед тобой виноват. Особенно в тот вечер, когда ты приехал в Москву…
Шварц. Я забыл об этом, Давид…
Давид (крикнул). Но я помню!
Шварц (мягко, но настойчиво). И ты тоже должен забыть! Мы оба виноваты. И я даже больше. Много больше. Потому что ведь это я когда-то заставил тебя поверить в то, что сначала – счастье, а уже потом – все остальное… Нет, Додик, нет! (Покачал головой, улыбнулся.) Знаешь, о ком я сейчас подумал? О моем внучке, о твоем маленьком сыне! Ах, как он будет гордиться тобой, Додик! И уж он-то обязательно скажет людям: «Это мой папа – Давид Шварц, старший лейтенант, участник Великой Отечественной войны, награжденный орденами и медалями…» И уж ему-то даже в голову не придет стыдиться тебя! И тебе тоже не нужно будет ни лгать, ни ловчить для того, чтобы твой маленький сын узнал, как выглядит счастье… Что? Разве не так?
Давид. Да, папа, да.
Шварц. Кстати… Меня давно мучает один вопрос… Как-то раз из моего альбома пропали три открытки… И я поверил тебе, когда ты сказал, что не брал их…
Давид. Я солгал тебе. Я их взял.
Шварц (помолчав, строго). Надеюсь, что больше этого никогда не повторится, Давид! (Прислушался к чему-то, что слышно только ему одному, встал.) Ну, мне пора!
Давид. Ты уходишь уже?
Шварц. Мне пора.
Давид. Как скоро! Но ведь мы еще увидимся, правда?
Шварц. Нет, милый. Больше мы уже не увидимся. Оттуда не ходят поезда, не приносят писем и телеграмм. Мы не увидимся больше. Может быть, я тебе приснюсь… Впрочем, я не люблю, когда люди вспоминают и рассказывают свои сны… Мало ли что кому может присниться?! Прощай, мой родной!..
Давид. Папа!
Шварц. Прощай.
Давид. Папа, погоди… Папа!..
Но Абрама Ильича уже нет. Исчезает и дрожащее, зыбкое пятно света, падавшее на табурет. Гудит поезд. Стук колес становится громче. Это санитары выносят в тамбур носилки, покрытые белой простыней. Людмила дрожащими руками торопливо прибирает опустевшую койку Одинцова, разглаживает одеяло, взбивает подушку. Захлопывается дверь в тамбур. Тишина. За окнами вагона понемногу начинает светать. Людмила садится на табурет возле койки Давида.
Давид. Пана!.. Папа, я хотел тебе сказать…
Людмила. Что, Додик? Что ты?
Давид. Я хотел тебе сказать… Нет… Это ты, Люда?
Людмила. Да, милый.
Давид. Громче. Я ничего не слышу. Что?.. Как долго!.. Что?.. Это ты, Люда?
Людмила. Да. Все будет хорошо, милый.
Давид. Громче.
Людмила (тихо). Все будет хорошо… Я тебя выхожу! Я выхожу тебя, мой любимый, ненаглядный мой. Ты будешь слышать. Ты будешь видеть. Ты встретишься с Таней!.. (Сжала руки.) Ах, какая простая беда приключилась со мной – я люблю тебя, а ты любишь свою красивую Таню…
Давид. Громче.
Людмила (еще тише). А ведь я все придумала, милый. Я не видела Таню в тот день, шестнадцатого октября. Я даже не знаю где она была и что она делала. И это я одна стояла под репродуктором на площади Пушкина и слушала, как ты играешь мазурку Венявского. И ревела в три ручья, как самая последняя дура…
Сгорбив плечи и шмыгая носом, входит маленькая санитарка.
Санитарка. Людмила Васильевна!
Людмила. Отнесли, Ариша?
Санитарка. Отнесли, Людмила Васильевна. (Еще раз шмыгает носом и отворачивается в сторону, к окну.)
Давид. Люда!
Людмила. Что, милый?
Давид. Где мы сейчас едем, Люда?
Людмила. Подъезжаем к реке. Лодки качаются у причала. А на берегу стоит маленький домик. Совсем игрушечный. Поблескивают окна. Из трубы идет дым. Там, верно, живет бакенщик! (Вздохнула.) Если бы я могла, милый, – я остановила бы сейчас поезд, взяла бы тебя на руки, постучала бы в дверь этого домика… Многим, я думаю, многим, и не один раз, приходило это в голову! И еще никто и никогда не отважился почему-то на это! А ведь как, казалось бы, просто – остановить поезд, соскочить вдвоем со ступенек вагона…
Давид (неожиданно). Земля!.. Большая моя земля!..
Людмила. Что ты говоришь, Додик? О чем ты?
Долгое молчание. Снова громче и резче застучали колеса, замелькали за окнами чугунные стропила моста.
Санитарка (странным, сдавленным голосом). Мост, Людмила Васильевна!
Людмила. Ну и что?
Санитарка. Одинцов говорил – помните?
Гудит поезд. Мелькают за окнами вагона стропила моста. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая койка над головой Давида. Тревожный шепот прокатывается по вагону:
– Мост проезжаем!
– Старшина-то все увидеть хотел!
– Мост!..
– Мост!..
Людмила (прислушиваясь). Проехали.
Санитарка. А теперь лесок будет!..
Тишина. Стучат колеса. Молчание.
Людмила. Проехали лесок…
Санитарка (глядя в окно). Водокачка… Склады дорожные…
И весь вагон повторяет за нею:
– Водокачка!
– Склады дорожные!
– Водокачка!
Санитарка. Сосновка!
И едва только произносит она это слово, как в окна вагона врывается стремительный разнобой голосов:
– Яички каленые, яички!
– Варенец, варенец!
– Покупайте яблоки, братья и сестры! Давай налетай, полтора рубля штука, на десять рублей…
Но поезд, не останавливаясь, проносится мимо. Замирают вдалеке голоса. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая койка над головой Давида. Тишина. И вдруг кто-то закричал, задыхаясь и захлебываясь слезами:
– А-а-а!.. Не хочу, не хочу!.. А-а-а!..
Людмила (поспешно встала, прошла в конец вагона). Что с вами, Каспарян?! Успокойтесь, успокойтесь, голубчик! Нельзя так! Ну, тише, тише, тише, успокойтесь!..
Рванув дверь тамбура, в вагон быстро входит Иван Кузьмич Чернышев – в белом халате, туго обтягивающем квадратные плечи.
Чернышев. Людмила Васильевна! У вас радио включено?
Людмила. Нет, товарищ начальник… А что? Письма из дома?
Чернышев. Сообщение Информбюро. Сейчас должны повторить. Я был в третьем вагоне, там точка в неисправности – я не все расслышал! (Положил руку Людмиле на плечо, тихо проговорил.) Держитесь, дружок, на вас лица нет. Держитесь, прошу вас!
Людмила. Стараюсь! (Позвала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Шварц (мягко). Не надо об этом, Додик!
Давид. Надо. (Прищурив глаза.) Мейер Вольф всю жизнь копил деньги, чтобы повидать Стену Плача. Я видел теперь ее, эту стену. Она находилась за линией железной дороги, на разъезде Тульчин-товарный. Это простая пожарная стена, кирпичный брандмауэр, щербатый от автоматных очередей. И к этой стене по вечерам приходит плакать русская женщина – сестра предателя, жена честного человека – красавица Маша Филимонова!
Шварц. Дальше? Что было дальше, Давид?
Давид. А потом, через день, меня контузило, пана. И ранило.
Шварц (медленно, боясь услышать ответ). Куда тебя ранило?
Давид. В плечо. И в живот. Прости меня! Много раз я был перед тобой виноват. Особенно в тот вечер, когда ты приехал в Москву…
Шварц. Я забыл об этом, Давид…
Давид (крикнул). Но я помню!
Шварц (мягко, но настойчиво). И ты тоже должен забыть! Мы оба виноваты. И я даже больше. Много больше. Потому что ведь это я когда-то заставил тебя поверить в то, что сначала – счастье, а уже потом – все остальное… Нет, Додик, нет! (Покачал головой, улыбнулся.) Знаешь, о ком я сейчас подумал? О моем внучке, о твоем маленьком сыне! Ах, как он будет гордиться тобой, Додик! И уж он-то обязательно скажет людям: «Это мой папа – Давид Шварц, старший лейтенант, участник Великой Отечественной войны, награжденный орденами и медалями…» И уж ему-то даже в голову не придет стыдиться тебя! И тебе тоже не нужно будет ни лгать, ни ловчить для того, чтобы твой маленький сын узнал, как выглядит счастье… Что? Разве не так?
Давид. Да, папа, да.
Шварц. Кстати… Меня давно мучает один вопрос… Как-то раз из моего альбома пропали три открытки… И я поверил тебе, когда ты сказал, что не брал их…
Давид. Я солгал тебе. Я их взял.
Шварц (помолчав, строго). Надеюсь, что больше этого никогда не повторится, Давид! (Прислушался к чему-то, что слышно только ему одному, встал.) Ну, мне пора!
Давид. Ты уходишь уже?
Шварц. Мне пора.
Давид. Как скоро! Но ведь мы еще увидимся, правда?
Шварц. Нет, милый. Больше мы уже не увидимся. Оттуда не ходят поезда, не приносят писем и телеграмм. Мы не увидимся больше. Может быть, я тебе приснюсь… Впрочем, я не люблю, когда люди вспоминают и рассказывают свои сны… Мало ли что кому может присниться?! Прощай, мой родной!..
Давид. Папа!
Шварц. Прощай.
Давид. Папа, погоди… Папа!..
Но Абрама Ильича уже нет. Исчезает и дрожащее, зыбкое пятно света, падавшее на табурет. Гудит поезд. Стук колес становится громче. Это санитары выносят в тамбур носилки, покрытые белой простыней. Людмила дрожащими руками торопливо прибирает опустевшую койку Одинцова, разглаживает одеяло, взбивает подушку. Захлопывается дверь в тамбур. Тишина. За окнами вагона понемногу начинает светать. Людмила садится на табурет возле койки Давида.
Давид. Пана!.. Папа, я хотел тебе сказать…
Людмила. Что, Додик? Что ты?
Давид. Я хотел тебе сказать… Нет… Это ты, Люда?
Людмила. Да, милый.
Давид. Громче. Я ничего не слышу. Что?.. Как долго!.. Что?.. Это ты, Люда?
Людмила. Да. Все будет хорошо, милый.
Давид. Громче.
Людмила (тихо). Все будет хорошо… Я тебя выхожу! Я выхожу тебя, мой любимый, ненаглядный мой. Ты будешь слышать. Ты будешь видеть. Ты встретишься с Таней!.. (Сжала руки.) Ах, какая простая беда приключилась со мной – я люблю тебя, а ты любишь свою красивую Таню…
Давид. Громче.
Людмила (еще тише). А ведь я все придумала, милый. Я не видела Таню в тот день, шестнадцатого октября. Я даже не знаю где она была и что она делала. И это я одна стояла под репродуктором на площади Пушкина и слушала, как ты играешь мазурку Венявского. И ревела в три ручья, как самая последняя дура…
Сгорбив плечи и шмыгая носом, входит маленькая санитарка.
Санитарка. Людмила Васильевна!
Людмила. Отнесли, Ариша?
Санитарка. Отнесли, Людмила Васильевна. (Еще раз шмыгает носом и отворачивается в сторону, к окну.)
Давид. Люда!
Людмила. Что, милый?
Давид. Где мы сейчас едем, Люда?
Людмила. Подъезжаем к реке. Лодки качаются у причала. А на берегу стоит маленький домик. Совсем игрушечный. Поблескивают окна. Из трубы идет дым. Там, верно, живет бакенщик! (Вздохнула.) Если бы я могла, милый, – я остановила бы сейчас поезд, взяла бы тебя на руки, постучала бы в дверь этого домика… Многим, я думаю, многим, и не один раз, приходило это в голову! И еще никто и никогда не отважился почему-то на это! А ведь как, казалось бы, просто – остановить поезд, соскочить вдвоем со ступенек вагона…
Давид (неожиданно). Земля!.. Большая моя земля!..
Людмила. Что ты говоришь, Додик? О чем ты?
Долгое молчание. Снова громче и резче застучали колеса, замелькали за окнами чугунные стропила моста.
Санитарка (странным, сдавленным голосом). Мост, Людмила Васильевна!
Людмила. Ну и что?
Санитарка. Одинцов говорил – помните?
Гудит поезд. Мелькают за окнами вагона стропила моста. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая койка над головой Давида. Тревожный шепот прокатывается по вагону:
– Мост проезжаем!
– Старшина-то все увидеть хотел!
– Мост!..
– Мост!..
Людмила (прислушиваясь). Проехали.
Санитарка. А теперь лесок будет!..
Тишина. Стучат колеса. Молчание.
Людмила. Проехали лесок…
Санитарка (глядя в окно). Водокачка… Склады дорожные…
И весь вагон повторяет за нею:
– Водокачка!
– Склады дорожные!
– Водокачка!
Санитарка. Сосновка!
И едва только произносит она это слово, как в окна вагона врывается стремительный разнобой голосов:
– Яички каленые, яички!
– Варенец, варенец!
– Покупайте яблоки, братья и сестры! Давай налетай, полтора рубля штука, на десять рублей…
Но поезд, не останавливаясь, проносится мимо. Замирают вдалеке голоса. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая койка над головой Давида. Тишина. И вдруг кто-то закричал, задыхаясь и захлебываясь слезами:
– А-а-а!.. Не хочу, не хочу!.. А-а-а!..
Людмила (поспешно встала, прошла в конец вагона). Что с вами, Каспарян?! Успокойтесь, успокойтесь, голубчик! Нельзя так! Ну, тише, тише, тише, успокойтесь!..
Рванув дверь тамбура, в вагон быстро входит Иван Кузьмич Чернышев – в белом халате, туго обтягивающем квадратные плечи.
Чернышев. Людмила Васильевна! У вас радио включено?
Людмила. Нет, товарищ начальник… А что? Письма из дома?
Чернышев. Сообщение Информбюро. Сейчас должны повторить. Я был в третьем вагоне, там точка в неисправности – я не все расслышал! (Положил руку Людмиле на плечо, тихо проговорил.) Держитесь, дружок, на вас лица нет. Держитесь, прошу вас!
Людмила. Стараюсь! (Позвала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18