Перед Мирой Львовной лебезили. Харчихе симпатизировали. Бобкову боялись, как всех горбунов. С наркоманом Митей не общались. Над Лёвой-Жирным подшучивали. Егор Абрамов считался политиком, уважаемым человеком.
А к Нинке в магазин ходили все местные. И с ней не церемонились.
Надо поговорить с Капустницей, расспросить ее о людях.
К ней многие ходили и в гости. Трое пропавших, видимо, тоже. Осенью на этаже Костя сталкивался и с Олегом, и с Васяевым, и с сыном ее товарки Зои. Он входил в лифт, они выходили.
А сейчас Капустница была влюблена и потому излучала что-то, что притягивает. И сильный пол к ней повалил валом.
Но Нинка уже никого не впускала. Общалась только с соседями. Петра Яковлевича Беленького звала «попить чайку». К Струкову ходила за специальным утюгом для манжет.
С толстым Жиринским Нинка дружила из жалости: не мужик, только жрет. «Жир, – спрашивала она, – у тебя девушка есть?» «Моя девушка, – вздыхал Жи-ринский, – отбивнушка». Однажды Костя встретил его в женском отсеке. Он нес от Харчихи блюдо с пирожками, уложенными горкой.
– У тебя гости, Жир?
– Да, гости. Бесы.
Только с Абрамовым Нинка была не в ладах. Фашист Егор под Новый год колотил к ней всю ночь. Нинка не открыла.
Но могла ли Капустница в череде едоков овощей и фруктов различить подозрительного?
Нинка подходила ко всем с одной меркой: любви. Раньше всех искала, теперь всех гоняла. Раньше все были милые, теперь все – сволочи.
13
ГЛИСТ, ИЛИ РУКА ЧЕЧНИ
Женщины похищать не могли.
Похищают с целью выкупа и террора. Первая мысль была о чеченцах. Чеченцы жили и на этаже под Костей-Катей, и по всему дому и району, держась вместе. Нынешнюю Катину квартиру прежде тоже снимал чеченец. Ему звонили до сих пор. «Але», – снимал трубку Костя. «Але, Джохар? – говорил гортанный голос. – Я Хоттаб, начивать у вас можно!»
Но чеченское решение казалось слишком простым.
С другой стороны, самое простое – и есть самое верное.
Террор и выкуп, однако, исключались. Взрывов в Митино не было. Денег с митинцев не требовали. В районе массовой застройки денежных мешков не водилось. Левых приработков никто не объявлял. Каждая копейка была на счету. Что урывали от неуплаты налога, проедали. Кто с трудом скапливал, покупал пылесос. На помойках валялись горы коробок от бытовой техники, но на число жителей дорогих покупок получалось немного. Машину покупали редко. Да и это не деньги.
Вместо крещенских морозов пришла оттепель. Митинцы тоже подобрели. За праздники они насмотрелись кино, напировались, свыклись с мыслью о пропавших. По отношению к Касаткину наконец сменили гнев на милость.
Катя снова работала. Она рассказывала о прекрасном детям, дети – родителям. И те перестали ругать ее за глаза «новой русской». Девятиклассники снова окружали Екатерину Евгеньевну после уроков и щелкали поляроидом.
Правда, приходила Машина мать и голосила: «Я дам денег, верните девочку, денег дам сколько надо!»
Но другие матери говорили: «Дура! При чем здесь – литераторша?»
С Костей снова здоровались. Стыдились за недавнюю ненависть и любили еще сильней. Спрашивали: «Ну, что, Костик, нашел пропавших?»
Матильда Петровна Бобкова подарила Косте паек от ДЭЗа: копченую курицу, сгущенку, печенье и чай. Сказала: «Только не давайте Беленькому». Старика она терпеть не могла.
Но Костя отдал паек именно Беленькому. Накануне к Пет Якличу заехал сын, приличный с виду чиновник, и орал так, что слышно было на весь этаж. Надсаживался: «Старый хрен, блин! Когда ты, блин немытый, сдохнешь? Тебя и на мыло, мать твою, не сдать!» Женщины вышли в коридор послушать.
Высунулась даже Кисюха. После сестриной пропажи Раиса Васильевна стала пуглива и боялась буквально всех. Уходя по делам, она выглядывала в коридор – нет ли кого. Старалась ни с кем не встретиться. Сейчас она сказала: «Деда надо женить, пока и он не сгинул».
Бобкова хихикала.
Костин кулек Петр Яклич брать не хотел. «Зачем? Все равно меня сдадут на мыло». Но Костя сказал: «Не сдадут. Женим».
– Хватит с меня семейки, Костя.
– Но жена же лучше, чем богадельня. В дверь постучали.
– Позволите, господа?
В дверь втиснул туловище Жиринский. Толст он был как-то не по-мужски. Пивного брюха не имел, но оплыл, как женщина, весь.
Жирный был почти слеп, но чуток нюхом. Почуял он копченую курицу. Сказал: «Ничего, Петр Яковлевич. Плачущий утешится, а кроткий наследует землю».
– На кладбище, – проворчал Беленький.
– Не выпить ли чайку, – вмешался Костя.
Старик встал и нерешительно скрючился над гостинцами, но Жиринский оттер его и, как тетка, захлопотал.
Вбухал всю пачечку чая в чайник, вскрыл сгущенку, вывалил печенье в блюдце и на ровные кусочки настриг ножницами курицу. Не успели Костя с Пет Якличем опомниться, один всё и съел.
Ел он бесчувственно, не замечая, ест или нет. Видимо, от привычки к обжорству уже не мог справиться с собой, если перед ним лежало съестное.
Длинные грязноватые волосы колыхались, завешивали очки. Безумный взгляд светил между прядями.
Говорили о пропавших.
Жиринский заявлял, что тут – рука Чечни и торговля людьми. Беленький бесцветно повторял читанное в «Вечерке» и слышанное по телевизору. «Куда смотрят власти». «Развели беспредел».
Костя в порядке дискуссии предположил, что в Митино маньяк.
– Ведь похищения немотивированы.
У Лёвы между прядками зверино блеснули глаза.
– Чушь это всё, – выдохнул он с полным ртом и, говоря, нечаянно выплюнул на клеёнку мясное куриное волоконце. Получилось: – Фуфь эфо фё. Гофофю я фам: фука Фефни.
Заглотал и договорил:
– Угнали молодых людей на басаевский героиновый завод. Или наркоплантацию. Или на хаттабовскую базу, и запрягли, как кляч.
– Подождите, как – угнали? Связанными и с кляпами?
– Зачем с кляпами. Вкатили два кубика наркоты, чего ж вам боле.
– И парни не сбегут?
– Зачем? Они сидят на игле, ходят в зилане и зеленой нахлобучке. Им это в кайф.
Он доедал печенье, не откусывая, не донося до рта. Затягивал с воздухом, как пылесос.
Во всей этой беседе что-то показалось Косте странным. Что именно? Надо будет припомнить.
А Лёва доскреб из жестянки сгущенку. Потрогал пальцем куриные объедки, сжевал пупырчатую темную кожу.
На столе остались чайник, пустые банка и блюдце, и перед Жиринским тарелка с костями.
Теперь он разгрызал и разжевывал кости, запивая чаем.
«Шизофренический аппетит, – профессионально подумал Костя. – Сопровождаемый болью под ложечкой и помутнением рассудка».
– Или глист-солитёр, – пошутила Катя, когда он пересказал ей всю сцену.
– Может, и у Беленького тайный глист. Старик странно равнодушен.
Костя припомнил, что Беленький говорил слишком безлично. Касаткин беспокоился теперь, как Кисюха-старшая. Все казалось подозрительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
А к Нинке в магазин ходили все местные. И с ней не церемонились.
Надо поговорить с Капустницей, расспросить ее о людях.
К ней многие ходили и в гости. Трое пропавших, видимо, тоже. Осенью на этаже Костя сталкивался и с Олегом, и с Васяевым, и с сыном ее товарки Зои. Он входил в лифт, они выходили.
А сейчас Капустница была влюблена и потому излучала что-то, что притягивает. И сильный пол к ней повалил валом.
Но Нинка уже никого не впускала. Общалась только с соседями. Петра Яковлевича Беленького звала «попить чайку». К Струкову ходила за специальным утюгом для манжет.
С толстым Жиринским Нинка дружила из жалости: не мужик, только жрет. «Жир, – спрашивала она, – у тебя девушка есть?» «Моя девушка, – вздыхал Жи-ринский, – отбивнушка». Однажды Костя встретил его в женском отсеке. Он нес от Харчихи блюдо с пирожками, уложенными горкой.
– У тебя гости, Жир?
– Да, гости. Бесы.
Только с Абрамовым Нинка была не в ладах. Фашист Егор под Новый год колотил к ней всю ночь. Нинка не открыла.
Но могла ли Капустница в череде едоков овощей и фруктов различить подозрительного?
Нинка подходила ко всем с одной меркой: любви. Раньше всех искала, теперь всех гоняла. Раньше все были милые, теперь все – сволочи.
13
ГЛИСТ, ИЛИ РУКА ЧЕЧНИ
Женщины похищать не могли.
Похищают с целью выкупа и террора. Первая мысль была о чеченцах. Чеченцы жили и на этаже под Костей-Катей, и по всему дому и району, держась вместе. Нынешнюю Катину квартиру прежде тоже снимал чеченец. Ему звонили до сих пор. «Але», – снимал трубку Костя. «Але, Джохар? – говорил гортанный голос. – Я Хоттаб, начивать у вас можно!»
Но чеченское решение казалось слишком простым.
С другой стороны, самое простое – и есть самое верное.
Террор и выкуп, однако, исключались. Взрывов в Митино не было. Денег с митинцев не требовали. В районе массовой застройки денежных мешков не водилось. Левых приработков никто не объявлял. Каждая копейка была на счету. Что урывали от неуплаты налога, проедали. Кто с трудом скапливал, покупал пылесос. На помойках валялись горы коробок от бытовой техники, но на число жителей дорогих покупок получалось немного. Машину покупали редко. Да и это не деньги.
Вместо крещенских морозов пришла оттепель. Митинцы тоже подобрели. За праздники они насмотрелись кино, напировались, свыклись с мыслью о пропавших. По отношению к Касаткину наконец сменили гнев на милость.
Катя снова работала. Она рассказывала о прекрасном детям, дети – родителям. И те перестали ругать ее за глаза «новой русской». Девятиклассники снова окружали Екатерину Евгеньевну после уроков и щелкали поляроидом.
Правда, приходила Машина мать и голосила: «Я дам денег, верните девочку, денег дам сколько надо!»
Но другие матери говорили: «Дура! При чем здесь – литераторша?»
С Костей снова здоровались. Стыдились за недавнюю ненависть и любили еще сильней. Спрашивали: «Ну, что, Костик, нашел пропавших?»
Матильда Петровна Бобкова подарила Косте паек от ДЭЗа: копченую курицу, сгущенку, печенье и чай. Сказала: «Только не давайте Беленькому». Старика она терпеть не могла.
Но Костя отдал паек именно Беленькому. Накануне к Пет Якличу заехал сын, приличный с виду чиновник, и орал так, что слышно было на весь этаж. Надсаживался: «Старый хрен, блин! Когда ты, блин немытый, сдохнешь? Тебя и на мыло, мать твою, не сдать!» Женщины вышли в коридор послушать.
Высунулась даже Кисюха. После сестриной пропажи Раиса Васильевна стала пуглива и боялась буквально всех. Уходя по делам, она выглядывала в коридор – нет ли кого. Старалась ни с кем не встретиться. Сейчас она сказала: «Деда надо женить, пока и он не сгинул».
Бобкова хихикала.
Костин кулек Петр Яклич брать не хотел. «Зачем? Все равно меня сдадут на мыло». Но Костя сказал: «Не сдадут. Женим».
– Хватит с меня семейки, Костя.
– Но жена же лучше, чем богадельня. В дверь постучали.
– Позволите, господа?
В дверь втиснул туловище Жиринский. Толст он был как-то не по-мужски. Пивного брюха не имел, но оплыл, как женщина, весь.
Жирный был почти слеп, но чуток нюхом. Почуял он копченую курицу. Сказал: «Ничего, Петр Яковлевич. Плачущий утешится, а кроткий наследует землю».
– На кладбище, – проворчал Беленький.
– Не выпить ли чайку, – вмешался Костя.
Старик встал и нерешительно скрючился над гостинцами, но Жиринский оттер его и, как тетка, захлопотал.
Вбухал всю пачечку чая в чайник, вскрыл сгущенку, вывалил печенье в блюдце и на ровные кусочки настриг ножницами курицу. Не успели Костя с Пет Якличем опомниться, один всё и съел.
Ел он бесчувственно, не замечая, ест или нет. Видимо, от привычки к обжорству уже не мог справиться с собой, если перед ним лежало съестное.
Длинные грязноватые волосы колыхались, завешивали очки. Безумный взгляд светил между прядями.
Говорили о пропавших.
Жиринский заявлял, что тут – рука Чечни и торговля людьми. Беленький бесцветно повторял читанное в «Вечерке» и слышанное по телевизору. «Куда смотрят власти». «Развели беспредел».
Костя в порядке дискуссии предположил, что в Митино маньяк.
– Ведь похищения немотивированы.
У Лёвы между прядками зверино блеснули глаза.
– Чушь это всё, – выдохнул он с полным ртом и, говоря, нечаянно выплюнул на клеёнку мясное куриное волоконце. Получилось: – Фуфь эфо фё. Гофофю я фам: фука Фефни.
Заглотал и договорил:
– Угнали молодых людей на басаевский героиновый завод. Или наркоплантацию. Или на хаттабовскую базу, и запрягли, как кляч.
– Подождите, как – угнали? Связанными и с кляпами?
– Зачем с кляпами. Вкатили два кубика наркоты, чего ж вам боле.
– И парни не сбегут?
– Зачем? Они сидят на игле, ходят в зилане и зеленой нахлобучке. Им это в кайф.
Он доедал печенье, не откусывая, не донося до рта. Затягивал с воздухом, как пылесос.
Во всей этой беседе что-то показалось Косте странным. Что именно? Надо будет припомнить.
А Лёва доскреб из жестянки сгущенку. Потрогал пальцем куриные объедки, сжевал пупырчатую темную кожу.
На столе остались чайник, пустые банка и блюдце, и перед Жиринским тарелка с костями.
Теперь он разгрызал и разжевывал кости, запивая чаем.
«Шизофренический аппетит, – профессионально подумал Костя. – Сопровождаемый болью под ложечкой и помутнением рассудка».
– Или глист-солитёр, – пошутила Катя, когда он пересказал ей всю сцену.
– Может, и у Беленького тайный глист. Старик странно равнодушен.
Костя припомнил, что Беленький говорил слишком безлично. Касаткин беспокоился теперь, как Кисюха-старшая. Все казалось подозрительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32