— Да ведь это ничуть не трогает, это лишь поражает, это грандиозно! — И затем некоторое время спустя прибавил: — Это грандиозно, это совершенно невообразимо! Боишься, что обрушится дом. А что будет, если все люди сыграют это сообща?!
Песни Шуберта не могли понравиться Гете и потому, что поэт совершенно по-иному понимал роль композитора, перекладывающего стихи на музыку. В союзе поэзии и музыки, по мнению Гете, вторая должна быть покорной служанкой первой. «Задача состоит в том, — писал Гете своему приятелю и любимому композитору Цельтеру, — чтобы вызвать у слушателя такое настроение, которое создает стихотворение. Тогда воображение само, бессознательно создает образы, вызванные к жизни текстом… Изображать звуками то, что само звучит, греметь подобно грому, барабанить, разливаться в плеске звуков — отвратительно».
А Шуберт как раз бесстрашно вторгался в поэзию, соединял ее с музыкой в нерасторжимый сплав, заставлял стихотворение преображаться и появляться на свет в новом, неповторимо оригинальном обличье Как ни тяжел был удар, пусть и не по злой воле нанесенный его сиятельством тайным советником фон Гете, он не обескуражил друзей. Потерпев неудачу у венских издателей, они решили попытать счастья на стороне и послали «Лесного царя» в Лейпциг, знаменитому издательству «Брейткопф и Хертель».
Издатель, отклонив рукопись, отправил ее своему знакомому — композитору Францу Шуберту из Дрездена, автору церковной музыки, решив, что какой-то весельчак, чтобы подшутить над почтенным музыкантом, подписался его именем.
Ответ последовал гневный. Дрезденский Франц Шуберт, придворный концертмейстер курфюрста саксонского, писал:
«Должен сообщить вам, что примерно десять дней назад получил ваше уважаемое письмо. К нему была приложена рукопись „Лесного царя“ Гете, автором которой якобы являюсь я. Чрезвычайно удивлен сим и должен сообщить, что никогда сей кантаты не писал. Я сохранил ее у себя для того, чтобы выяснить, кто имел нахальство прислать вам подобную белиберду, и разоблачить бессовестного наглеца, злоупотребившего моим именем».
Надо сказать, что дрезденский Шуберт не одинок. Близорукость современников — болезнь довольно распространенная. Когда Моцарт создал «Похищение из сераля», в лейпцигской газете появилось письмо автора пьесы, по которой написано либретто. Сей литератор с возмущением взывал к почтеннейшей публике:
«Некий человек из Вены, по фамилии Моцарт, осмелился злоупотребить моей драмой „Бельмонт и Констанца“, переделав ее в оперу. Сим я решительна протестую против подобного посягательства на мои права.
Кристоф Фридрих Бретцнер».
Люди, подобные Бретцнеру (из Лейпцига) и Шуберту (из Дрездена), способны остаться в истории, только попав в смешную историю.
Повседневность, густая, липкая, омерзительно студенистая, все плотнее обволакивала Шуберта. Подобно осьминогу, она высасывала силы. Что ни день, одно, и то же — школа, букварь, таблица умножения, ребятишки с их шалостями и упрямым желанием развлекаться, а не учиться. Безденежье, гнусное и унизительное, беспрестанный, иссушающий душу и разум счет грошам.
Казалось, всему этому не будет конца. Равно как и бесконечным нотациям отца, его многоречивым поучениям, хмурым взглядам.
Вырваться! Вырваться отсюда! Любою ценой!
Неожиданно представился случай, и Шуберт жадно схватился за него. В городе Лайбахе (ныне Любляна), в только что созданной нормальной немецкой школе открылось место учителя музыки.
Это было несоизмеримо лучше того, чем он обладал. И предмет преподавания любимый, и учащиеся взрослее и серьезнее, и времени свободного больше, и жалованье намного выше — 450 флоринов плюс 80 флоринов наградных.
Правда, заняв это место, он лишился бы Вены, друзей. Лайбах в Словении, это не близко. Но что поделаешь: выигрывая одно, теряешь другое. Такова жизнь, чем-то волей-неволей приходится поступаться.
Лайбах сулил выход из того в общем безвыходного положения, в котором он находился. И Шуберт, смирив свой нрав и поборов отвращение, принялся хлопотать, просить, вымаливать. В конце концов ему удалось заручиться рекомендациями венского магистрата и маэстро императорско-королевской капеллы Сальери.
Но старик неожиданно оказался чрезвычайно скупым на добрые слова. Хотя в данном случае они были бы, как никогда, кстати. Несмотря на то, что Шуберт в длинном и учтивом прошении ссылается на своего учителя, «по чьему доброжелательному совету он и обращается с просьбой о, предоставлении этой должности», Сальери написал: «Я, нижеподписавшийся, подтверждаю все изложенное в прошении Франца Шуберта относительно музыкальной должности в Лайбахе». И больше не прибавил ни слова.
Этим отзывом он не помог, а навредил своему ученику. Только Шуберт с его неискушенностью в житейских делах мог подать эту сухую, формальную отписку как рекомендацию. Впрочем, что ему оставалось делать? На какие другие музыкальные авторитеты мог он еще опереться?
Однако неблаговидная роль Сальери только этим не ограничилась. Хитроумный итальянец, как никто другой постигший «мудрость кривых путей», примерно такие же отзывы выдал еще трем своим ученикам, претендовавшим на то же самое место.
Просьба Шуберта была отклонена. Ему ничего другого не оставалось, как продолжать тянуть унылую служебную лямку в приходской школе своего отца.
Все же к Шуберту пришла слава. Пусть не звонкая и не широкая, пусть стиснутая пределами одного предместья, но все-таки пришла.
Лихтентальской церкви исполнялось сто лет. В честь юбилея Шуберту было поручено написать торжественную мессу. В том, что выбор пал именно на него, немалую роль сыграл Франц Теодор. То, что Франц выступит автором мессы, чье исполнение явится центральным событием торжеств, безмерно льстило Францу Теодору. Это имело и чисто практический смысл: авторство сына еще больше увеличит уважение прихожан к отцу, что, без сомнения, благотворно отразится на делах приходской школы, а значит, и на доходах ее учителя.
Впервые в жизни Шуберт ощутил не враждебное противодействие, а поддержку отца в том, что касалось музыки.
Месса была написана к сроку. И удалась. В ней была и торжественная величавость, и возвышенность, и благоговейная набожность. Недаром Шуберт был учеником Сальери.
Но было в ней и другое — простодушная сердечность, мягкая, наивная человеческая теплота, задушевная мелодичность. Недаром Шуберт был Шубертом.
Вековой юбилей выдается раз в сто лет. Поэтому даже самые бережливые прихожане не поскупились на пожертвования. И празднества прошли с размахом, оказавшим бы честь не только скромной приходской церкви предместья, но и столичному собору.
Под высокими сводами лихтентальского храма мощно гремели хор и оркестр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77