— Вы говорите, он из Питера? — спросила, тотчас насторожившись, Тамара Матвеевна. — Может быть, он что-нибудь слышал о Мусеньке?
— Откуда же он мог слышать, какая ты странная! Мы и домами не были знакомы.
— Я думала, может быть, случайно… Например, через Никонова… Если б вы знали, как я волнуюсь!
— Нет, я спрашивал, — солгал Фомин, — он ничего не знает… Отчего вы говорите, что он пошловатый человек? — спросил Платон Михайлович, уже и не помнивший, что Артамонов то же самое говорил о Кременецком. — Я с вами не согласен… И знаете, он страшно изменился. Кстати, Тамара Матвеевна, я решительно стою на своем: завтракать надо только в клубе. Закуска была под водочку — мое почтение!
— Каждый день там все-таки дороговато, и мы не любим два раза в день эти пять блюд, — начала Тамара Матвеевна. Семен Исидорович с неудовольствием на нее покосился.
— Как же вам нравится Рада? — спросил он Фомина. — Парламент, батюшка, что ни говорите!
— Я еще мало видел, но пока мне очень нравится, — вполне искренно ответил Фомин. Ему действительно все нравилось в этот день. — Так вы говорите, Мумму придется извиниться? — спросил Платон Михайлович. Он не совсем понимал, в чем Мумм должен извиниться, и ему даже было несколько жаль Мумма. — А как же земельный декрет Эйхгорна? — вспомнил он и сделал озабоченное лицо, хоть его менее всего на свете теперь интересовал и беспокоил земельный декрет Эйхгорна.
— Будет, разумеется, отменен. Вот о нем сейчас и говорит Красный… Пойдем послушаем, он, право, хорошо говорит: без этого невыносимого провинциального краснобайства, без митинговых фраз дурного тона, — сказал Семен Исидорович.
В эту минуту в вестибюле раздался резкий, громкий, неприятно прозвучавший голос. Кто-то вскрикнул, послышались бегущие шаги. Тамара Матвеевна вздрогнула, Кременецкий и Фомин переглянулись. Дверь приемной раскрылась настежь, и в нее ввалилось, толкая друг друга, сразу человек десять из тех, что прежде толпились в вестибюле и на лестнице. Тамара Матвеевна побледнела и ахнула.
— Немцы! — растерянно проговорил один из вбежавших. — Нiмцi!
— Какие немцы?
— Что такое?
— Немцы или хлеборобы? — прошептала Тамара Матвеевна, схватив за руку мужа.
— Немецкие войска!
— Не может быть!
— Это, верно, простое недоразумение, — начал примирительно Фомин, но он не успел развить свою мысль: за дверью послышались мерные, четкие, отбивающие удар шаги: отряд солдат быстро шел по направлению к приемной. Вбежавшие люди попятились назад. Что-то неприятно, звякнуло за дверью. На пороге появился германский офицер, за ним показались солдаты в касках.
— Руки вверх! — по-русски сказал офицер, почти, не повысив голоса. В его тоне не было ничего грозного: это было скорее деловое распоряжение, отданное неприятным тоном. Все сразу подняли руки. В правой руке Семена Исидоровича чуть дрожала немецкая газета. У Фомина папироса так и осталась в зубах. «Господи! Да это восемнадцатое брюмера!» — подумал он. Платон Михайлович растерялся, как и другие, но он чувствовал, что попал на историческую сцену, «Разгон парламента вооруженной силой! Ну да, 18-ое брюмера!.. Не оставаться же, однако, с папиросой во рту? Так и дышать трудно… Или выплюнуть ее? Тоже как-то глупо!..»
Офицер оглядел находившихся в комнате людей, затем что-то вполголоса сказал по-немецки унтер-офицеру и прошел дальше. За ним двинулись солдаты. Четкие шаги застучали снова. Унтер-офицер остался в приемной. В зале заседаний вдруг оборвался голос оратора. Шаги остановились. Донесся глухой подавленный гул, затем снова такой же возглас: «Руки вверх!» Потом настала полная тишина.
— По приказу германского командования… Рада объявляется распущенной, — по-русски, с сильным немецким акцентом, сказал офицер. При открытых дверях в приемной было слышно каждое слово. — Приказываю всем немедленно разойтись.
Унтер-офицер в приемной сделал жест, показывавший, что теперь нужно опустить руки и удалиться. Фомин вынул изо рта папиросу. «Вот тебе и 18-ое брюмера! Я совершенно не так себе представлял», — думал он, выходя из приемной вслед за Семеном Исидоровичем и Тамарой Матвеевной, вцепившейся в руку мужа и своим телом прикрывавшей его от возможных опасностей.

Они оказались на улице. Из здания Рады беспрепятственно и бесшумно выливался поток людей. На противоположной стороне улицы росла толпа зевак. Тамара Матвеевна дала волю чувствам.
— Господи! Что они делают!.. Это просто ужас! — лепетала она, не выпуская руки Семена Исидоровича, который был бледен, но спокоен. — Едем, скорее домой!.. Это безумие!
— Ну, нет, не домой! — сказал Семен Исидорович. — Надо будет сейчас же собрать где-нибудь экстренное совещание… Это так нельзя оставить!
— Не надо никакого совещания, я тебя умоляю, едем сию минуту домой! — говорила Тамара Матвеевна, задыхаясь от волнения, хотя на улице все было совершенно спокойно. — Ты еще не знаешь, что может быть!.. Может быть, сейчас начнется стрельба!
— Помилуйте, Тамара Матвеевна, какая стрельба! — говорил ласково Фомин. — Все ушли, немцы никого не арестовали и не арестуют, конечно, — поручился он и за немцев. — Я вношу конкретное предложение: идем в кофейню!.. Ужасно что-то пить хочется…
— Ах, оставьте, пожалуйста, Платон Михай… Я тебе говорю, едем домой! Я тебя умоляю! Сделай это для меня, хоть раз в жизни!.. Платон Михайлович вечером придет и все тебе расскажет.
— Да что же тут рассказывать? — бодро спрашивал Платон Михайлович, смутно чувствуя, что сам он совершенно ни при чем во всей этой истории, несмотря на поднятые руки и на папироску в зубах. Позднее Фомин с полным основанием стыдился того глупо-радостного настроения, которое им овладело: «Грубая сила лишний раз восторжествовала, что ж тут было скалить зубы? Хоть, конечно, и странный какой-то был переворот…» Но теперь на улице ему становилось все веселее.
— Ну, если что-нибудь будет…
— Да вы не огорчайтесь, Семен Исидорович, — говорил Фомин с сочувственно-убедительными интонациями. — Я уверен, что все еще может наладиться… Да, да, да… И вы тоже, Тамара Матвеевна, напрасно, право… Притом, что же вам было делать, Семен Исидорович? Не сопротивляться же было германским войскам?
— Ваш вопрос ко мне, очевидно, относиться не может, — сухо ответил Кременецкий. — Я не член Рады.
— Разумеется! — с жаром сказала Тамара Матвеевна, все ускоряя шаги. — Разумеется!
— Но если вы хотите знать мое мнение, — продолжал Семен Исидорович, также давая, наконец, волю чувству, — то я вам скажу, что это одна из самых печальных ошибок истории! Она будет и для немцев иметь неисчислимые последствия! Историк сможет только повторить: «Это было хуже, чем преступление, это была ошибка!»
— Ужасная ошибка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101