А боши, говорят, не любят социалистов… Говорят, мадам Валлон и Иветту ужасно избивали… секли… Говорят, мадам Валлон сказала, что ей стыдно показаться людям, она даже сидеть не может, и что будет с ее мужем, у него ведь такой больной желудок, бедняга, говорят, совсем не переносит хлеба, а мадам Валлон сказала – если с ним что случится, она его не переживет. Говорят, она плачет, не осушая глаз.
Андре вышел из кондитерской и направился к особнячку Валлонов; в кармане у него лежало письмо к префекту – за три дня пребывания в Виши он все поставил на ноги. Ему проще было бы обратиться к собственному отцу, но он ни о чем не хотел его просить. К тому же раз обеих женщин выпустили… Свернув на ту улицу, где находился особнячок Валлонов, он издали увидел Иветту на велосипеде.
– Иветта!
Глядя, как она катит во всю прыть, можно было подумать, что она чувствует себя превосходно! Она ехала стоя, раскачиваясь при каждом повороте педали, и уже издали улыбалась во весь рот… Но когда она остановилась возле него, все еще не слезая с велосипеда, когда Андре увидел ее, у него больно защемило сердце. Как она изменилась, как разительно изменилась! Вокруг глаз – круги, большие круги вокруг ее прекрасных глаз, а ее милые руки приобрели тюремную прозрачность. Андре заметил даже, что юбка стала ей широка и потому сколота английской булавкой, а ноги сделались как будто длиннее… Но главное – изменилось выражение лица, заострившиеся черты обозначились яснее.
– Пойдем в парк, – сказал Деде и взял ее под руку так бережно, будто касался чего-то необычайно хрупкого.
Они не проронили ни слова, пока не дошли до парка – так уж у них повелось, они начинали все разговоры, только сойдя с последней ступеньки. Парк благоухал, он был так прекрасен в этот майский день, что даже они оба, привыкшие к его красоте, были поражены и шли молча до самого утиного пруда. Там по-прежнему стояли два кресла, словно только что покинутые незримой парочкой. Парк был безлюден. Обыкновенная, такая обыкновенная история…
– Тебя били, Иветта?
– О нет! – Иветта смотрела на Деде со своей обычной улыбкой, чарующей глаза и сердце.
– Но как это случилось? Почему? А папу твоего выпустят?
– Кто-то написал донос… Немецкий офицер говорил мне, что они всегда так действуют – сначала арестуют, а потом уж начинают выяснять. Если ничего не обнаружат, человека выпускают. И папу, конечно, выпустят. – Все это она говорила милым, беспечным тоном, как будто рассказывала о чем-то вполне естественном и приятном.
– В чем его обвиняют? – спросил Деде.
– Не знаю толком… Но он, конечно, ничего такого не делал.
– Ты уверена? Очень жаль.
– Тебе жаль? Ты хочешь, чтобы папу оставили там? – Иветта уже не шутила.
– Бедняжка моя! Скажи, тебя очень мучили?
– Нет, – ответила Иветта и посмотрела ему прямо в глаза своими изменившимися, окруженными синевой глазами. – Молодых они не мучают… С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны. Слишком любезны, – и она снисходительно улыбнулась.
– Слишком любезны, чтобы быть порядочными, слишком вежливы, чтобы быть порядочными… А маму твою? Она ведь немолодая!
– Маму они били.
Деде отвел взгляд.
– Говорят, ее секли, – сказал он ничего не выражающим тоном.
– Да нет! Это все россказни! Уж не знают, что и придумать. Ее били по щекам, а ты ведь знаешь маму, она кричала, закатывала им истерики, задавала вопросы, а сама не желала отвечать… Ну, словом, ты маму знаешь.
Деде все еще смотрел себе под ноги.
– А с папой что они делали?
– Не знаю. Говорят, с мужчинами они очень жестоки. Понимаешь, ото совсем другое дело. Впрочем, я увижусь с папой, офицер обещал, что мне разрешат свидание и передачу. Папа не выносит хлеба, у него от хлеба делаются колики. Мама непременно хочет, чтобы я передала ему сухари… Это очень просто, я сама их отнесу.
Утки вылезли на траву и прогуливались по-утиному, вразвалку, растопырив перепончатые лапы.
Одна была особенно говорлива и сердита, совсем как утенок Дональд из мультфильма. Иветта смотрела на нее и смеялась. Какой же она молодец, эта девочка, милая, славная девочка!..
– Ну а с тобой, Иветта? Как было с тобой? Что у тебя спрашивали?
– Да так, пустяки… Лейтенант жаловался…
– Ах, лейтенант? И молодой?
– Да, молодой и блондин, такой же светлый, как я черная. А до чего вылощенный, знаешь, даже странно было видеть такого опрятного человека… Мы-то все были такие грязные… Вообще немецкие офицеры хорошо одеты и хорошо сложены, все они очень рослые. Так вот, он жаловался, что у нас женщины несговорчивые, не хотят нигде бывать с немцами. Прежде чем приехать сюда, он был в Париже, и парижские женщины будто бы сговорчивее…
– Проститутки есть повсюду, – буркнул Деде.
Иветта внимательно следила за говорливым и сердитым утенком, который опять уже плыл по пруду, обретая все свое достоинство и стыдливо пряча под водой уродливые лапки.
– Мне пора, – сказала Иветта. – Мама не встает с постели и все время плачет о папе. Сколько я ей ни твержу, что ему ничего не грозит, раз он ничего не сделал, и что мне непременно позволят передать ему сухари, она все плачет и плачет!
– Если ты не возражаешь, я не пойду тебя провожать. Впрочем, ты все равно на велосипеде, – сказал Деде и в свою очередь прямо посмотрел в ее обведенные синевой глаза понимающим мужским взглядом.
Он глядел ей вслед. В чем загадка Иветты?… Что думает, чего хочет эта непостижимая Иветта?… Андре сидел в кресле лицом к пруду, придавленный тоской, которая была не под силу даже ему, мужчине. А парк, его потерянный рай, расстилал перед ним свой атлас, бархат, муар, свои гобелены, где из-за деревьев выглядывают библейские лани, грациозные, глупенькие, прелестные и загадочные. Когда рядом была Иветта, парк переставал быть парком, он становился просто шлейфом ее платья… «С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны… Слишком любезны». Андре представил себе камеру, он знал, что такое камера! Представил себе комнату, где происходит допрос, и офицера, блондина-лейтенанта, высокого, вылощенного… Вспомнил взгляд Иветты, когда он, Деде, сказал: «Проститутки есть повсюду…»
Андре охватила тоска, такая тоска, которая оставляет глубокий след на всю жизнь. Только бы Иветта сдержала обещание и написала ему. Вдруг ее опять заберут? Боши вроде собак: собаки любят возвращаться на то место, где уже раз мочились, а если боши побывали в каком-нибудь доме, весьма вероятно, что они придут туда снова. Андре закашлялся – как будто у него есть время хворать!
«Папу я не видела, – писала Иветта, – и передач не принимают…»
«Папу перевезли в Париж, в тюрьму Френ, мае так и не удалось его повидать», – писала Иветта.
«У нас нет известий о папе», – писала она.
Железные шторы были опущены, и Андре опять пришлось обратиться в кондитерскую к мадам Бенуа.
1 2 3 4 5
Андре вышел из кондитерской и направился к особнячку Валлонов; в кармане у него лежало письмо к префекту – за три дня пребывания в Виши он все поставил на ноги. Ему проще было бы обратиться к собственному отцу, но он ни о чем не хотел его просить. К тому же раз обеих женщин выпустили… Свернув на ту улицу, где находился особнячок Валлонов, он издали увидел Иветту на велосипеде.
– Иветта!
Глядя, как она катит во всю прыть, можно было подумать, что она чувствует себя превосходно! Она ехала стоя, раскачиваясь при каждом повороте педали, и уже издали улыбалась во весь рот… Но когда она остановилась возле него, все еще не слезая с велосипеда, когда Андре увидел ее, у него больно защемило сердце. Как она изменилась, как разительно изменилась! Вокруг глаз – круги, большие круги вокруг ее прекрасных глаз, а ее милые руки приобрели тюремную прозрачность. Андре заметил даже, что юбка стала ей широка и потому сколота английской булавкой, а ноги сделались как будто длиннее… Но главное – изменилось выражение лица, заострившиеся черты обозначились яснее.
– Пойдем в парк, – сказал Деде и взял ее под руку так бережно, будто касался чего-то необычайно хрупкого.
Они не проронили ни слова, пока не дошли до парка – так уж у них повелось, они начинали все разговоры, только сойдя с последней ступеньки. Парк благоухал, он был так прекрасен в этот майский день, что даже они оба, привыкшие к его красоте, были поражены и шли молча до самого утиного пруда. Там по-прежнему стояли два кресла, словно только что покинутые незримой парочкой. Парк был безлюден. Обыкновенная, такая обыкновенная история…
– Тебя били, Иветта?
– О нет! – Иветта смотрела на Деде со своей обычной улыбкой, чарующей глаза и сердце.
– Но как это случилось? Почему? А папу твоего выпустят?
– Кто-то написал донос… Немецкий офицер говорил мне, что они всегда так действуют – сначала арестуют, а потом уж начинают выяснять. Если ничего не обнаружат, человека выпускают. И папу, конечно, выпустят. – Все это она говорила милым, беспечным тоном, как будто рассказывала о чем-то вполне естественном и приятном.
– В чем его обвиняют? – спросил Деде.
– Не знаю толком… Но он, конечно, ничего такого не делал.
– Ты уверена? Очень жаль.
– Тебе жаль? Ты хочешь, чтобы папу оставили там? – Иветта уже не шутила.
– Бедняжка моя! Скажи, тебя очень мучили?
– Нет, – ответила Иветта и посмотрела ему прямо в глаза своими изменившимися, окруженными синевой глазами. – Молодых они не мучают… С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны. Слишком любезны, – и она снисходительно улыбнулась.
– Слишком любезны, чтобы быть порядочными, слишком вежливы, чтобы быть порядочными… А маму твою? Она ведь немолодая!
– Маму они били.
Деде отвел взгляд.
– Говорят, ее секли, – сказал он ничего не выражающим тоном.
– Да нет! Это все россказни! Уж не знают, что и придумать. Ее били по щекам, а ты ведь знаешь маму, она кричала, закатывала им истерики, задавала вопросы, а сама не желала отвечать… Ну, словом, ты маму знаешь.
Деде все еще смотрел себе под ноги.
– А с папой что они делали?
– Не знаю. Говорят, с мужчинами они очень жестоки. Понимаешь, ото совсем другое дело. Впрочем, я увижусь с папой, офицер обещал, что мне разрешат свидание и передачу. Папа не выносит хлеба, у него от хлеба делаются колики. Мама непременно хочет, чтобы я передала ему сухари… Это очень просто, я сама их отнесу.
Утки вылезли на траву и прогуливались по-утиному, вразвалку, растопырив перепончатые лапы.
Одна была особенно говорлива и сердита, совсем как утенок Дональд из мультфильма. Иветта смотрела на нее и смеялась. Какой же она молодец, эта девочка, милая, славная девочка!..
– Ну а с тобой, Иветта? Как было с тобой? Что у тебя спрашивали?
– Да так, пустяки… Лейтенант жаловался…
– Ах, лейтенант? И молодой?
– Да, молодой и блондин, такой же светлый, как я черная. А до чего вылощенный, знаешь, даже странно было видеть такого опрятного человека… Мы-то все были такие грязные… Вообще немецкие офицеры хорошо одеты и хорошо сложены, все они очень рослые. Так вот, он жаловался, что у нас женщины несговорчивые, не хотят нигде бывать с немцами. Прежде чем приехать сюда, он был в Париже, и парижские женщины будто бы сговорчивее…
– Проститутки есть повсюду, – буркнул Деде.
Иветта внимательно следила за говорливым и сердитым утенком, который опять уже плыл по пруду, обретая все свое достоинство и стыдливо пряча под водой уродливые лапки.
– Мне пора, – сказала Иветта. – Мама не встает с постели и все время плачет о папе. Сколько я ей ни твержу, что ему ничего не грозит, раз он ничего не сделал, и что мне непременно позволят передать ему сухари, она все плачет и плачет!
– Если ты не возражаешь, я не пойду тебя провожать. Впрочем, ты все равно на велосипеде, – сказал Деде и в свою очередь прямо посмотрел в ее обведенные синевой глаза понимающим мужским взглядом.
Он глядел ей вслед. В чем загадка Иветты?… Что думает, чего хочет эта непостижимая Иветта?… Андре сидел в кресле лицом к пруду, придавленный тоской, которая была не под силу даже ему, мужчине. А парк, его потерянный рай, расстилал перед ним свой атлас, бархат, муар, свои гобелены, где из-за деревьев выглядывают библейские лани, грациозные, глупенькие, прелестные и загадочные. Когда рядом была Иветта, парк переставал быть парком, он становился просто шлейфом ее платья… «С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны… Слишком любезны». Андре представил себе камеру, он знал, что такое камера! Представил себе комнату, где происходит допрос, и офицера, блондина-лейтенанта, высокого, вылощенного… Вспомнил взгляд Иветты, когда он, Деде, сказал: «Проститутки есть повсюду…»
Андре охватила тоска, такая тоска, которая оставляет глубокий след на всю жизнь. Только бы Иветта сдержала обещание и написала ему. Вдруг ее опять заберут? Боши вроде собак: собаки любят возвращаться на то место, где уже раз мочились, а если боши побывали в каком-нибудь доме, весьма вероятно, что они придут туда снова. Андре закашлялся – как будто у него есть время хворать!
«Папу я не видела, – писала Иветта, – и передач не принимают…»
«Папу перевезли в Париж, в тюрьму Френ, мае так и не удалось его повидать», – писала Иветта.
«У нас нет известий о папе», – писала она.
Железные шторы были опущены, и Андре опять пришлось обратиться в кондитерскую к мадам Бенуа.
1 2 3 4 5