– Он с трудом, как бы против воли, выговорил эти фразы. – Это ударит по нашему журналу.
Ули схватил свой пиджак и выскочил из комнаты. Он поехал на фирму Зюдвест выяснить у шефа о причинах расторжения договора.
Директор фирмы даже не предложил ему сесть.
– Мой старый приятель Менгендорф рассказал мне…
– Что он вам рассказал? – спросил Ули.
– Вы пытались дискредитировать моего приятеля. Хотите нарушить спокойствие в домах престарелых, а потом состряпать из этого политическое дельце. Это как вам угодно. Но не на наши деньги. От нас вы больше не получите ни одного заказа. И, наверное, я не ошибусь, если скажу, что за нами последуют и другие фирмы. Господин фон Менгендорф уважаемый человек. Да. А теперь оставьте меня, пожалуйста, у меня еще много дел.
Нам отказали также сберегательная касса и городской театр. Итак, нас пытались обескровить. Он действительно имел в руках власть, этот Отто фон Менгендорф.
19
Моя мать прекрасно справилась с своей ролью. Ее поселили в отдельную комнату. Она разыгрывала из себя психически ненормальную женщину, но милую и безобидную. Она могла довольно свободно перемещаться по дому престарелых; ее видели то в одном, то в другом коридоре, и это ни у кого не вызывало подозрения. В таких случаях мать просто отправляли в ее отделение, а дежурному напоминали, чтобы, получше приглядывал за ней.
Уже на второй день мать установила контакт с Густавом Кляйном, бывшим судьей, который переправил письмо «седым пантерам».
Мать нашла его в комнате отдыха, где он наблюдал за шахматной игрой. Он украдкой курил, пряча руку за спиной. Открыто курить он боялся, потому что сестры, когда заставали его с сигаретой, обычно отнимали у него сразу всю пачку, а он только распечатал новую.
Мать сразу узнала его. Она вполне могла обойтись и без фотографии. Его выдавал крупный нос, это была наиболее примечательная особенность его внешности.
– Вы Густав?
– Да! – Он сразу обнаружил заинтересованность и оторвался от шахматной игры.
– Я Иоханна. Там, за стенами дома престарелых, у нас общие друзья.
Судья понял. Он загасил сигарету в цветочном горшке и отвел мать в сторону.
– Вас тоже держат здесь против воли?
– Нет. Я пришла сюда, чтобы помочь вам бежать.
– Неужели?
– Да.
– Как интересно! – воскликнул он, потирая руки.
– А где те женщины?
– Они, как я понимаю, обе не встают.
– Как с ними связаться?
– Тсс, санитар. – Он заговорил из предосторожности нарочито громко. – Нет, я не терплю ванильный пудинг.
– А я ничего, ем иногда с удовольствием. Правда, много сладкого… он прошел.
– Нам нужно постараться поднять их на ноги. Иначе как мы их отсюда вызволим.
– Неужели нет никаких легальных возможностей выйти отсюда?
Он только горько усмехнулся.
– Я все испробовал, поверьте мне. Я тридцать лет проработал судьей. Верил в закон и правосудие. Но это только для молодых, активных. Работник социального обеспечения – он в три раза моложе меня – счел, что я не в состоянии заботиться о себе сам. У меня была домработница. Потом она заявила об уходе. Я подыскал новую, она должна была заступить через две недели. Тут они и подловили меня. Подослали ко мне благотворителя. В доме, естественно, не все было в самом лучшем виде, этого оказалось достаточно, чтобы попасть к Менгендорфу. Его чертов зять был назначен моим опекуном. У меня был участок. Почти 5 тысяч квадратных метров. Власти хотели купить его у меня. Там решили строить какой-то торговый центр. Соседи тогда сразу продали свои, а я уперся. Не хотел никуда переезжать на склоне лет. Старое дерево не пересаживают. А теперь, конечно, Фриче продал мой дом. Его уже снесли.
– Но это же не его дом!
– Не его. Но раз меня признали недееспособным, значит, все дела устраивает за меня мой опекун. Деньги за участок и сейчас причитаются мне как владельцу, но Фриче уже продал его. Между прочим, за ничтожную цену. Соседи за свои получили почти вдвое больше. Я уверен, что Фриче тут проделал выгодную комбинацию. Он предложил тем дом по сходной цене, а прибыль они поделили между собой. Теперь, естественно, они заинтересованы в том, чтобы меня не выпускали отсюда. Да и кто бы мне поверил? О нас ведь как думают – старики, дескать, болтуны, чего только не нафантазируют. А если бы даже и поверили, все равно б сказали, что дом надо было продать, нечего становиться поперек прогрессу.
– Значит, вы полагаете, что с вашим участком все заранее обдумали?
– Как же иначе. Моя домработница уходит. И тут являются эти преступники из отдела социального обеспечения, признают меня беспомощным стариком, который не может больше ухаживать за собой. Объявляют меня недееспособным и отправляют в дом престарелых. Фриче становится моим опекуном, и вот уже участок мой продан. Прежде людей брали измором или шантажировали. Теперь все делается гораздо проще. По закону, так сказать. Отправляют в дом престарелых. Если у тебя нет близких, кто бы мог вступиться за тебя и помочь, то, считай, ты обречен.
– А эти две женщины – как их зовут?
– Марлея и Хедвиг. Они лежат в разных комнатах. Их почти весь день держат на медикаментах с целью иммобилизации.
– Вы знаете номера их комнат?
– Конечно.
К ним приближался молодой санитар.
– Осторожно, – предупредила мать, – …и знаете, эта бессонница…
– Этого санитара вам нечего бояться. Он сам несчастный. Он здесь гражданскую повинность отбывает. Мирную службу, как он ее называет. Мальчик па побегушках. Он сам терпит от персонала. И всегда делает самую грязную работу. Мы тут с ним как-то разговорились, ему тоже здесь многое не нравится. Например, то, что людей держат на медикаментах. Он парень что надо. Это я через него переправил письмо «седым пантерам».
– Тогда не сможет ли он нам помочь бежать?
– Вряд ли. Я пытался прозондировать его на этот счет.
Мать пристально посмотрела на Густава. Она испугалась, не раскрыли ли уже их замысел.
– Не беспокойтесь, я только осторожно осведомился у него, как он смотрит на эт, и вещи, и донес бы он, в случае если бы что-то заметил. Пожалуй, что нет. А вот решился бы помочь – этого я не знаю.
– А почему бы ему не помочь? Он ведь ничего не теряет.
– Нет, его могут перевести в другое место, поэтому он боится оказаться замешанным в таком деле. Тут неподалеку, в пошивочной мастерской, работает его подружка. А тех, кто отбывает службу на гражданке, часто переводят в виде наказания в очень отдаленные места, за сотни километров. Этого-то он и боится. Ничего не поделаешь – любовь!
Густав Кляйн улыбнулся и достал из кармана пачку сигарет.
– Хотите закурить?
– Спасибо, я не курю.
– Вы не могли бы стать как-нибудь иначе? То есть загородить меня. Ага, вот так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Впрочем, я думаю, что нам пора перейти на «ты».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Ули схватил свой пиджак и выскочил из комнаты. Он поехал на фирму Зюдвест выяснить у шефа о причинах расторжения договора.
Директор фирмы даже не предложил ему сесть.
– Мой старый приятель Менгендорф рассказал мне…
– Что он вам рассказал? – спросил Ули.
– Вы пытались дискредитировать моего приятеля. Хотите нарушить спокойствие в домах престарелых, а потом состряпать из этого политическое дельце. Это как вам угодно. Но не на наши деньги. От нас вы больше не получите ни одного заказа. И, наверное, я не ошибусь, если скажу, что за нами последуют и другие фирмы. Господин фон Менгендорф уважаемый человек. Да. А теперь оставьте меня, пожалуйста, у меня еще много дел.
Нам отказали также сберегательная касса и городской театр. Итак, нас пытались обескровить. Он действительно имел в руках власть, этот Отто фон Менгендорф.
19
Моя мать прекрасно справилась с своей ролью. Ее поселили в отдельную комнату. Она разыгрывала из себя психически ненормальную женщину, но милую и безобидную. Она могла довольно свободно перемещаться по дому престарелых; ее видели то в одном, то в другом коридоре, и это ни у кого не вызывало подозрения. В таких случаях мать просто отправляли в ее отделение, а дежурному напоминали, чтобы, получше приглядывал за ней.
Уже на второй день мать установила контакт с Густавом Кляйном, бывшим судьей, который переправил письмо «седым пантерам».
Мать нашла его в комнате отдыха, где он наблюдал за шахматной игрой. Он украдкой курил, пряча руку за спиной. Открыто курить он боялся, потому что сестры, когда заставали его с сигаретой, обычно отнимали у него сразу всю пачку, а он только распечатал новую.
Мать сразу узнала его. Она вполне могла обойтись и без фотографии. Его выдавал крупный нос, это была наиболее примечательная особенность его внешности.
– Вы Густав?
– Да! – Он сразу обнаружил заинтересованность и оторвался от шахматной игры.
– Я Иоханна. Там, за стенами дома престарелых, у нас общие друзья.
Судья понял. Он загасил сигарету в цветочном горшке и отвел мать в сторону.
– Вас тоже держат здесь против воли?
– Нет. Я пришла сюда, чтобы помочь вам бежать.
– Неужели?
– Да.
– Как интересно! – воскликнул он, потирая руки.
– А где те женщины?
– Они, как я понимаю, обе не встают.
– Как с ними связаться?
– Тсс, санитар. – Он заговорил из предосторожности нарочито громко. – Нет, я не терплю ванильный пудинг.
– А я ничего, ем иногда с удовольствием. Правда, много сладкого… он прошел.
– Нам нужно постараться поднять их на ноги. Иначе как мы их отсюда вызволим.
– Неужели нет никаких легальных возможностей выйти отсюда?
Он только горько усмехнулся.
– Я все испробовал, поверьте мне. Я тридцать лет проработал судьей. Верил в закон и правосудие. Но это только для молодых, активных. Работник социального обеспечения – он в три раза моложе меня – счел, что я не в состоянии заботиться о себе сам. У меня была домработница. Потом она заявила об уходе. Я подыскал новую, она должна была заступить через две недели. Тут они и подловили меня. Подослали ко мне благотворителя. В доме, естественно, не все было в самом лучшем виде, этого оказалось достаточно, чтобы попасть к Менгендорфу. Его чертов зять был назначен моим опекуном. У меня был участок. Почти 5 тысяч квадратных метров. Власти хотели купить его у меня. Там решили строить какой-то торговый центр. Соседи тогда сразу продали свои, а я уперся. Не хотел никуда переезжать на склоне лет. Старое дерево не пересаживают. А теперь, конечно, Фриче продал мой дом. Его уже снесли.
– Но это же не его дом!
– Не его. Но раз меня признали недееспособным, значит, все дела устраивает за меня мой опекун. Деньги за участок и сейчас причитаются мне как владельцу, но Фриче уже продал его. Между прочим, за ничтожную цену. Соседи за свои получили почти вдвое больше. Я уверен, что Фриче тут проделал выгодную комбинацию. Он предложил тем дом по сходной цене, а прибыль они поделили между собой. Теперь, естественно, они заинтересованы в том, чтобы меня не выпускали отсюда. Да и кто бы мне поверил? О нас ведь как думают – старики, дескать, болтуны, чего только не нафантазируют. А если бы даже и поверили, все равно б сказали, что дом надо было продать, нечего становиться поперек прогрессу.
– Значит, вы полагаете, что с вашим участком все заранее обдумали?
– Как же иначе. Моя домработница уходит. И тут являются эти преступники из отдела социального обеспечения, признают меня беспомощным стариком, который не может больше ухаживать за собой. Объявляют меня недееспособным и отправляют в дом престарелых. Фриче становится моим опекуном, и вот уже участок мой продан. Прежде людей брали измором или шантажировали. Теперь все делается гораздо проще. По закону, так сказать. Отправляют в дом престарелых. Если у тебя нет близких, кто бы мог вступиться за тебя и помочь, то, считай, ты обречен.
– А эти две женщины – как их зовут?
– Марлея и Хедвиг. Они лежат в разных комнатах. Их почти весь день держат на медикаментах с целью иммобилизации.
– Вы знаете номера их комнат?
– Конечно.
К ним приближался молодой санитар.
– Осторожно, – предупредила мать, – …и знаете, эта бессонница…
– Этого санитара вам нечего бояться. Он сам несчастный. Он здесь гражданскую повинность отбывает. Мирную службу, как он ее называет. Мальчик па побегушках. Он сам терпит от персонала. И всегда делает самую грязную работу. Мы тут с ним как-то разговорились, ему тоже здесь многое не нравится. Например, то, что людей держат на медикаментах. Он парень что надо. Это я через него переправил письмо «седым пантерам».
– Тогда не сможет ли он нам помочь бежать?
– Вряд ли. Я пытался прозондировать его на этот счет.
Мать пристально посмотрела на Густава. Она испугалась, не раскрыли ли уже их замысел.
– Не беспокойтесь, я только осторожно осведомился у него, как он смотрит на эт, и вещи, и донес бы он, в случае если бы что-то заметил. Пожалуй, что нет. А вот решился бы помочь – этого я не знаю.
– А почему бы ему не помочь? Он ведь ничего не теряет.
– Нет, его могут перевести в другое место, поэтому он боится оказаться замешанным в таком деле. Тут неподалеку, в пошивочной мастерской, работает его подружка. А тех, кто отбывает службу на гражданке, часто переводят в виде наказания в очень отдаленные места, за сотни километров. Этого-то он и боится. Ничего не поделаешь – любовь!
Густав Кляйн улыбнулся и достал из кармана пачку сигарет.
– Хотите закурить?
– Спасибо, я не курю.
– Вы не могли бы стать как-нибудь иначе? То есть загородить меня. Ага, вот так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Впрочем, я думаю, что нам пора перейти на «ты».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27