и в том, как однажды весной, когда дачный сезон еще не был открыт, напросился пойти с землячеством в двухдневный поход и привез с собою… не просто некрасивую, а фантасмагорически уродливую девицу, копию Фернанделя – страшно было смотреть, – прельстившую его, без сомнения, единственно своею доступностью… Впрочем, все это было давно; последние два года мы виделись редко. И вновь – я начинаю испытывать чувство вины за вышеприведенную характеристику: в сущности, Тузов был тихим, незлобивым и безобидным в общении человеком, который ни словом, ни делом – по крайней мере, на наших глазах – не причинил никому ни малейшего зла; даже тем девушкам, которых он в юности неотвязно, назойливо – но не грубо, а скорее обреченно-уныло – преследовал, поклонение Тузова – хотя он им и не нравился – по неразумности лет (или вообще по женской в этих делах неразумности) было даже, пожалуй, приятно: по крайней мере, я не помню ни одной (при его занудстве вполне заслуженной) резкости с их стороны… Чем же провинился передо мной человек, которого я наградил столь нелестным портретом? Неуклюжими проявлениями подросткового любострастия? ускользающим взглядом? или смазанным подбородком?…
Так вот, грядущая свадьба была не совсем обычной сразу по трем причинам: во-первых, потому, что женихом был не совсем ординарный Тузов; во-вторых, потому, что невестой его была продавщица из ГУМа; и, в-третьих, потому, что жила она под Москвою, в Подлескове, и свадебное торжество ожидалось в доме невесты… В наших глазах – невзирая на всю нашу молодость – союз этот выглядел чудовищным мезальянсом. Каким бы ни был наш Тузов, но он уже закончил третий курс инженерно-физического института; его дед и отец занимали в Госплане более чем значительные посты, а мать, по слухам, преподавала в консерватории скрипку; наконец, он просто был из интеллигентной семьи – и брак с продавщицей (а продавщица в наших глазах была хуже лимитчицы: последняя все же работала, – хотя по Москве и ходила пословица: лучше сын-алкоголик, чем невестка-лимитчица; наш общий друг Игорь привез жену и вовсе из глухой тамбовской деревни; правда, кончилось все это скоро и плохо… но продавщица\\\), – так вот, по всему по этому брак Тузова с продавщицей – не в материальном (во-первых, торговцы тогда – а в России всегда – жили лучше людей хоть чему-то ученных; во-вторых, материальная сторона брака нас в то время нимало не интересовала), а в социальном, духовном плане представлялся нам совершенно душераздирающим (раздирающим души родителей и друзей, если последние у Тузова были) и глубоко (сейчас я понимаю, как с нашей стороны это было бесстыдно, безжалостно) заинтриговавшим нас мезальянсом…
Мы покурили, Славик накормил живущую на участке ручную ворону, девочки наши подкрасились, – и поехали.
Через час с небольшим мы были уже в Подлескове. Цветы мы купили в Химках – пять сливочно-белых, целомудренно не раскрывшихся роз для невесты. Подарки на малознакомых (и добавлю: филистерских) свадьбах было принято делать деньгами; по некотором размышлении – решающую роль здесь сыграло то, что торжества имели быть на половине невесты (у Тузовых, кстати, была четырехкомнатная квартира на Фрунзенской набережной и почти стометровая дача в Н*), – мы определили уровень свадьбы ожидаемым уровнем брачующейся – и в качестве подарка положили в два почтовых конверта по десять рублей.
Путь наш с платформы лежал к длинной унылой гряде желто-серых, обрешеченных сизыми межпанельными швами, пятиэтажных хрущевского типа домов. Вымощенная бетонными плитами уступчатая дорога была густо залеплена грязью поднимавшегося на горизонте строительства. По обеим сторонам ее торчали заросшие лохматой крапивой фундаменты разрушенных изб в окружении пониклых фруктовых садов; уцелевшая, но уже мельчающая сирень и костлявый редколистный шиповник кустились вдоль линии исчезнувшего забора. Канавы у отбортованных грязью обочин были завалены строительным мусором и разной житейской дрянью: обломками свай на ржавых костях арматуры, битым в труху кирпичом, гниющими тряпками… На углу уже беспросветно затканного подорожником переулка одиноко торчал островерхий домик колодца; дверца была вырвана с петлями – мертво чернел как-то даже зримо сухой провал под обмотанным рыжею цепью воротом. Кое-где на шестах висели скворечники: из одного, ярко крашенного стойкой (а может быть, заново?…) зеленою краской, выглядывала, крутя головой, какая-то долгоклювая птица… На одном из участков, распаханном судорожными зигзагами в мокро блестящее месиво, стоял под палящим солнцем растерзанный трактор – без стекол и дверец, с гнутой трубой, врубившийся в кирпичный фундаментный столб заросшим грязью отвалом; на водительском месте сидел некто красно-коричневый (голый по пояс), с тряпично поникшей, багровой с просинью – цвета несвежей говядины – головой…
На подъеме нас, задыхаясь, обогнал приземистый, рюкзачно набитый автобус; в пыльные задние стекла равнодушно смотрели на нас усталые блеклые лица. Автобус тяжко пополз к горизонту по растрескавшейся бетонногрязевой полосе, а мы повернули налево: большак ветвился залитой свежим асфальтом дорогой, с двух сторон от которой, метрах в трехстах впереди, начинались одинаковые, как панельные бордюрные камни, пятиэтажки. Слева от них, до побуревших под солнцем тополиных посадок вдоль насыпи железной дороги, расстилалась истерзанная в клочья равнина, лишь чуть обзелененная чахлой травой; справа – лениво постукивала каким-то одиноким, заработавшимся по пятничному времени механизмом поднявшаяся чуть выше фундамента стройка…
– Какой ужас, – с чувством сказала Лика; у нее был тонкий, лишь интонациями отличный от детского голос. – Я бы не смогла здесь жить.
– Гарлем, – сказала Зоя.
– Ну, а куда денешься, – сказал Славик.
Наги дом мы увидели издалека: у распахнутого настежь подъезда густо и пестро толпился народ. Скамейки у соседних подъездов были однообразно пусты; лишь на одной из них спал, скрестив и поджавши ноги в какого-то детского фасона сандалиях, морщинистый мужичонка без возраста – в грязного цвета рубахе, мешотчатых штанах и украшенной лоснящейся пуговицей драповой кепке. Наших грудилось до полусотни душ; на длинной скамейке тесно – кукурузными зернами – сидели старухи, в светлых платках и глухих долгополых ситцах в мелкий цветочек; кучками стояли девчонки лет девятнадцати, в узких коротких юбках (хотя мини уже сходили; впрочем – жары), на каблуках высотой с корабельный гвоздь, все как одна соломенные блондинки (три четверти, правда, с черными как сажа корнями волос) и накрашенные все на одно лицо. Парней их возраста было мало – человек пять или шесть, – все в светлых рубашках-батниках (расстегнутых, как по уставу, до мечевидного отростка грудины), расклешенных брюках (иные и с отворотами) и с волосами до плеч – независимо от конституции волоса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36