Девочка пожелала доброго утра.
– Пелагея Валерьевна, мы идем в магазин. Вам не надо что-нибудь купить?
От неожиданности она растерялась. Между соседями и их жильцами такое предложение не было редкостью, – но ей, быть может, из-за ее молчания и нелюдимости, сделали его впервые. Кроме того, еще недавно она была бодра. Она слабо отказалась, сказав – спасибо, деточка, мне ничего не нужно, – она все привыкла делать сама или платить за то, что непосильную ей работу делали за нее другие, и ей было неудобно.
– Но этого не может быть, – чуть удивленно, но уверенно сказала девочка. – Хлеб, или молоко… или, может быть, арбуз – он тяжелый. Мы принесем.
Ей нужны были и хлеб, и молоко, и даже арбуз, который она любила и теперь ела редко, потому что в последние годы не могла его донести – а мелкие обычно не дозревали… Поколебавшись, она попросила молоко и хлеб – арбуз не решилась, – и девочка ушла очень довольная.
Это повторилось на следующий день и стало повторяться почти ежедневно; она, отказываясь и протестуя, наконец уступила и перестала совсем ходить в магазин – особенно после того, как однажды попалась им с полной сумкой на обратном пути и девочка серьезно и горячо ее отчитала… Ее удивило и тронуло неожиданное внимание, которое с каждым днем становилось все шире и настойчивей: мусорное ведро теперь не успевало наполняться – мальчик выносил его по два раза в день; из Алушты они привезли ей полную сумку – полную лампочек, стиральных порошков, крышек для консервирования, – и две буханки настоящего черного – а не серого – хлеба, который она очень любила и которого на Утесе не было… Наконец, самое большое и последнее, на что она так и не дала согласия и подчинилась силе, – они отвезли наверх и зарядили газом баллон – второй, запасной, первый был еще полон, – и она исстрадалась, глядя на мальчика, который тащил этот баллон по ступенькам – особенно вниз, уже заполненный газом, тяжелый, на шаткой двухколесной тележке, изгибаясь своим тонким и слабым телом, – а девочка цеплялась за вентиль нежными маленькими руками, пытаясь ему помочь…
Все это время она украдкой и с ласковой жадностью наблюдала за новыми своими жильцами: как и все слабые, но трезвые еще умом старики, которым временем отказано в разнообразии собственной жизни, – она была любопытна. Мальчика звали Игорь; девочка была Леною. Он называл ее Зайка, часто по привычке на людях – и при этом краснел и хмурился; она звала его Игоречек, с удовольствием выговаривая длинное слово. Он во всем стремился ей помогать – вернее, он все хотел делать сам, – но она его отгоняла и он вынужден был довольствоваться ролью помощника. Он чистил овощи для обеда – этого казалось ему недостаточно, и он упрямо лез в маленькую кухню, где было тесно и одному, – пока однажды второй раз не посолил и не испортил суп и не был изгнан из нее окончательно. Посуду они мыли вместе – она мыла, а он терпеливо стоял за ее спиной, принимая вымытые тарелки, и относил их сушиться. Старая баба Надя, целый день сидевшая на скамье, – перед глазами которой проходила вся дворовая жизнь, – относилась к этому неодобрительно: «Що це за чоловик – тарелки за жинкой таскае? От мий Василь…» Давно покойный бабы-Надин муж – маленький, худой, горький пьяница – поливал старый парк и выпив лишнее лез к бабе Наде драться, – но баба Надя была сильнее; в жизни она звала его злыдень и паразит и очень редко по имени… В конце обеда молодые любили препираться из-за последней арбузной скибки – каждый хотел, чтобы она досталась другому: они долго спорили, вспоминая, кто сколько съел, двигали ее друг к другу – и наконец съедали, разрезав пополам, – если не разгорался новый спор, чья половина крупнее. Это была игра, доставлявшая им огромное удовольствие; сумевший отказаться от своей доли – выглядел совершенно счастливо.
Пройти мимо жены и не поцеловать ее было для него решительно невозможно: оглянувшись по сторонам и думая, что никто его не видит – кроме целый день сидевшей во дворе бабы Нади, с присутствием которой он, видимо, смирился и которая после каждого такого поцелуя что-то неодобрительно ворчала себе под нос, – он подходил сзади к ней и целовал ее в ухо или в шею; она нагибала голову, что-то испуганно шепча, он как будто ожидал этого и начинал целовать ее пушистый затылок – пока она не изворачивалась и не взглядывала на него с возмущением…
Она изумленно и радостно смотрела на эту незнакомую, не испытанную ею любовь. Ее никто никогда так не любил – хотя она всю долгую жизнь пронесла в себе счастливую и гордую уверенность в том, что ее любил ее муж, как она называла Николая, – который, правда, любил ее всего месяц, но любил и подарил ей Сашу. Потом она всю свою жизнь прожила одна и даже мужчин у нее почти не было – три случайные встречи перед войной в Мариуполе, – а после войны, после смерти Саши, она почувствовала себя старой и равнодушной. Она не видела в жизни не только своей, но и чужой любви: знакомые семьи были усталы, неласковы, даже грубы, мужья часто пили и напившись скандалили и дрались, – а жены осыпали их такими ругательствами, сказать которые у нее не повернулся бы язык даже чужому человеку… А сейчас в ее маленький двор, до голубого небесного окошка наверху затянутый старым виноградом, пришла жизнь светлая и ласковая, как детская мамина сказка, – и она наблюдала эту жизнь без ревности своей старости и бессилия, без зависти к тому, чего не было у нее самой и уже никогда не будет, даже без печали и жалости к себе, одинокой, всеми на земле покинутой и никому – на всем свете никому – не нужной, – наблюдала с чувством, которому не могла подобрать слово, но в котором было – и тепло от чужого счастья, казалось, бросавшего свой отблеск на ее холодную, одинокую жизнь, и страх за прочность, за будущее этого счастья – преждевременная жалость к мальчику и девочке, которым будет больно, если не дай Бог это счастье кончится, – и радость и волнение от своего соседства – своей невольной причастности к этому чуду… Хотя почему невольной, поправлялась она, довольная собой: ведь это она открыла перед ними дверь своего домика – почувствовала их любовь и пожалела их, – хотя твердо решила в тот вечер не брать постояльцев…
В первые дни они очень боялись сделать что-нибудь не так, обдумывали каждое свое движение – и все равно часто попадали впросак: сковороду вешали торчком, половую тряпку замочили в ведре, приготовленном для помидоров, ссыпали из двух банок в одну сахар и соль, приняв в темноте крупную соль за сахар, – а однажды, закрыв туалет, забыли положить ключ на место – и утром она долго искала его и не найдя поплелась наверх, в общую уборную… Но если такие промахи и такая забывчивость других, прежних, толстых и взрослых людей вызывали у нее раздражение и досаду, – то, глядя на мальчика и перепуганную девочку, она испытывала только жалость и желание поскорее заставить их забыть свою ошибку или вину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Пелагея Валерьевна, мы идем в магазин. Вам не надо что-нибудь купить?
От неожиданности она растерялась. Между соседями и их жильцами такое предложение не было редкостью, – но ей, быть может, из-за ее молчания и нелюдимости, сделали его впервые. Кроме того, еще недавно она была бодра. Она слабо отказалась, сказав – спасибо, деточка, мне ничего не нужно, – она все привыкла делать сама или платить за то, что непосильную ей работу делали за нее другие, и ей было неудобно.
– Но этого не может быть, – чуть удивленно, но уверенно сказала девочка. – Хлеб, или молоко… или, может быть, арбуз – он тяжелый. Мы принесем.
Ей нужны были и хлеб, и молоко, и даже арбуз, который она любила и теперь ела редко, потому что в последние годы не могла его донести – а мелкие обычно не дозревали… Поколебавшись, она попросила молоко и хлеб – арбуз не решилась, – и девочка ушла очень довольная.
Это повторилось на следующий день и стало повторяться почти ежедневно; она, отказываясь и протестуя, наконец уступила и перестала совсем ходить в магазин – особенно после того, как однажды попалась им с полной сумкой на обратном пути и девочка серьезно и горячо ее отчитала… Ее удивило и тронуло неожиданное внимание, которое с каждым днем становилось все шире и настойчивей: мусорное ведро теперь не успевало наполняться – мальчик выносил его по два раза в день; из Алушты они привезли ей полную сумку – полную лампочек, стиральных порошков, крышек для консервирования, – и две буханки настоящего черного – а не серого – хлеба, который она очень любила и которого на Утесе не было… Наконец, самое большое и последнее, на что она так и не дала согласия и подчинилась силе, – они отвезли наверх и зарядили газом баллон – второй, запасной, первый был еще полон, – и она исстрадалась, глядя на мальчика, который тащил этот баллон по ступенькам – особенно вниз, уже заполненный газом, тяжелый, на шаткой двухколесной тележке, изгибаясь своим тонким и слабым телом, – а девочка цеплялась за вентиль нежными маленькими руками, пытаясь ему помочь…
Все это время она украдкой и с ласковой жадностью наблюдала за новыми своими жильцами: как и все слабые, но трезвые еще умом старики, которым временем отказано в разнообразии собственной жизни, – она была любопытна. Мальчика звали Игорь; девочка была Леною. Он называл ее Зайка, часто по привычке на людях – и при этом краснел и хмурился; она звала его Игоречек, с удовольствием выговаривая длинное слово. Он во всем стремился ей помогать – вернее, он все хотел делать сам, – но она его отгоняла и он вынужден был довольствоваться ролью помощника. Он чистил овощи для обеда – этого казалось ему недостаточно, и он упрямо лез в маленькую кухню, где было тесно и одному, – пока однажды второй раз не посолил и не испортил суп и не был изгнан из нее окончательно. Посуду они мыли вместе – она мыла, а он терпеливо стоял за ее спиной, принимая вымытые тарелки, и относил их сушиться. Старая баба Надя, целый день сидевшая на скамье, – перед глазами которой проходила вся дворовая жизнь, – относилась к этому неодобрительно: «Що це за чоловик – тарелки за жинкой таскае? От мий Василь…» Давно покойный бабы-Надин муж – маленький, худой, горький пьяница – поливал старый парк и выпив лишнее лез к бабе Наде драться, – но баба Надя была сильнее; в жизни она звала его злыдень и паразит и очень редко по имени… В конце обеда молодые любили препираться из-за последней арбузной скибки – каждый хотел, чтобы она досталась другому: они долго спорили, вспоминая, кто сколько съел, двигали ее друг к другу – и наконец съедали, разрезав пополам, – если не разгорался новый спор, чья половина крупнее. Это была игра, доставлявшая им огромное удовольствие; сумевший отказаться от своей доли – выглядел совершенно счастливо.
Пройти мимо жены и не поцеловать ее было для него решительно невозможно: оглянувшись по сторонам и думая, что никто его не видит – кроме целый день сидевшей во дворе бабы Нади, с присутствием которой он, видимо, смирился и которая после каждого такого поцелуя что-то неодобрительно ворчала себе под нос, – он подходил сзади к ней и целовал ее в ухо или в шею; она нагибала голову, что-то испуганно шепча, он как будто ожидал этого и начинал целовать ее пушистый затылок – пока она не изворачивалась и не взглядывала на него с возмущением…
Она изумленно и радостно смотрела на эту незнакомую, не испытанную ею любовь. Ее никто никогда так не любил – хотя она всю долгую жизнь пронесла в себе счастливую и гордую уверенность в том, что ее любил ее муж, как она называла Николая, – который, правда, любил ее всего месяц, но любил и подарил ей Сашу. Потом она всю свою жизнь прожила одна и даже мужчин у нее почти не было – три случайные встречи перед войной в Мариуполе, – а после войны, после смерти Саши, она почувствовала себя старой и равнодушной. Она не видела в жизни не только своей, но и чужой любви: знакомые семьи были усталы, неласковы, даже грубы, мужья часто пили и напившись скандалили и дрались, – а жены осыпали их такими ругательствами, сказать которые у нее не повернулся бы язык даже чужому человеку… А сейчас в ее маленький двор, до голубого небесного окошка наверху затянутый старым виноградом, пришла жизнь светлая и ласковая, как детская мамина сказка, – и она наблюдала эту жизнь без ревности своей старости и бессилия, без зависти к тому, чего не было у нее самой и уже никогда не будет, даже без печали и жалости к себе, одинокой, всеми на земле покинутой и никому – на всем свете никому – не нужной, – наблюдала с чувством, которому не могла подобрать слово, но в котором было – и тепло от чужого счастья, казалось, бросавшего свой отблеск на ее холодную, одинокую жизнь, и страх за прочность, за будущее этого счастья – преждевременная жалость к мальчику и девочке, которым будет больно, если не дай Бог это счастье кончится, – и радость и волнение от своего соседства – своей невольной причастности к этому чуду… Хотя почему невольной, поправлялась она, довольная собой: ведь это она открыла перед ними дверь своего домика – почувствовала их любовь и пожалела их, – хотя твердо решила в тот вечер не брать постояльцев…
В первые дни они очень боялись сделать что-нибудь не так, обдумывали каждое свое движение – и все равно часто попадали впросак: сковороду вешали торчком, половую тряпку замочили в ведре, приготовленном для помидоров, ссыпали из двух банок в одну сахар и соль, приняв в темноте крупную соль за сахар, – а однажды, закрыв туалет, забыли положить ключ на место – и утром она долго искала его и не найдя поплелась наверх, в общую уборную… Но если такие промахи и такая забывчивость других, прежних, толстых и взрослых людей вызывали у нее раздражение и досаду, – то, глядя на мальчика и перепуганную девочку, она испытывала только жалость и желание поскорее заставить их забыть свою ошибку или вину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16