– Только это и вымолвил Русиян. Отступил, давая Симониде место: скажи им.
Она не глядела на меня, ни на кого не глядела. Стояла спокойно, лицо бледное, губы сухие и бескровные, утерявшие соблазнительную полноту. Только глаза были прежние, в них подрагивали зеленые огоньки греха. Я перехватил взгляд Богданова сына. Утренние лучи будили в нем мужские желания.
«Если до завтра Данила и его люди не вернутся, всех, способных держать нож и меч, Биж двинет на Кукулино, на Любанцы, на монастырь».
«Не верьте ей, – усомнился кто-то. – Втянет она нас в беду».
«Верно, – согласился Папакакас. – Откуда мне знать, Русиян, что ты не ведешь за собой царевых платных убийц?»
'Ты хотел залога. Вот он. Оставляю тебе свою жену Симониду».
Она не твоя жена, чуть не крикнул я. Однако промолчал, знал, что вырешит Папакакас. И он вырешил.
«Оставайся с нами. Я подумаю».
7. Карп Любанский
Он думал долго. От происходящего его словно отделяла невидимая стена – минувшее, с которым его ничто не связывало. Бродяга, человек без родины, никогда он не встанет за чуждый Рим , не подаст спасения Кукулину, над которым ураган собирал тяжкие, злые, смертоносные тучи. Он был не из тех, чьи чувства могли обратиться в гнев и горечь из-за судьбы людей под чернолесьем. Как и Пребонд Биж, он был разбойник. Сейчас Папакакас решил отвести своих людей – убраться с дороги сильного. И тотчас же, как-то внезапно, не успев разобраться в причинах несогласия, ему воспротивился Карп Любанский. Прикрывая волнение, пытался влить в предводителя благоразумие и трезвые чувства. В бешенстве мести Пребонд Биж всех поколет на своем пути, Кукулино и другие села станут гробищем, жалкими останками жизни. Папакакас глодал кость, оставшуюся от вчерашнего пира. Все видели в нем дикого атамана, которому лучше не перечить, и не лезли с советами. Кинул мосол через плечо, костлявые пальцы отер о волосы. Правый глаз его прикрывала тень с запада, левый был обведен кольцом солнечного света. В его разуме – его сила. Сила эта блюла свою правду: жить и грабить, жить и бежать от смерти, жить и искать золотую жилу чужого богатства. Теперь я знал, что это Карп, Парамон и Богдан подбили его спасать нас от погони. В его широких ноздрях гудели невидимые осы.
«Не понимаю тебя. Хочешь, чтобы я повел вас на погибель?»
«На погибель? – тихо переспросил Карп. – Чью погибель? У сел нету защитников. Погляди, сколько нас тут из этих сел, – он сделал широкий полукруг рукой. – Больше половины. Мы, атаман, должны защитить Кукулино, Любанцы, Бразду. И монастырь с хилыми стариками».
«Не понимаю тебя. Кто это вы? Без меня?»
«С тобой. Нам суждена битва с Бижовыми людьми».
«Нет. Пока мы вынуждены уступать сильному».
«Тогда без тебя, одни».
«Без меня – нет. Я для вас закон. И для тебя тоже».
«Закон? – вмешался Тане Ронго. – Миг подошел решительный. Закон для нас – единение, а если не будет единения – расходимся. С тобой останется меньше, чем полагаешь. Может, и рискованно нападать на Бижанцы, но вдвое рискованней ждать, промедленьем искушая судьбу».
Мы уже расходились. На Карповой стороне было большинство: Парамон, Богдан, Вецко, Тане Ронго, братья Давид и Си-лян, Русиян со своими ратниками, Яков и Баце, молодые люди, неведомо откуда и как попавшие в отряд, были и не во всем согласные с атаманом – колебались между решимостью Карпа возвыситься над разбоем и нежеланием атамана лезть на рожон.
«Бижанцы село богатое, вот что я знаю, – вмешался Антим, внезапно, казалось, в монахе пробуждался грабитель, но я понимал, что он, лукавый и мудрый, пытается завоевать Папакакаса. – В хоромах Пребонда Бижа горы золота и серебра. Это богатство может стать нашим. – Вздохнув, повторил: – Нашим!»
Теперь оба глаза атамана были в утреннем свете. С севера, с верха Шары, погромыхивая, приближалось густое сиво-белое завихрение – облака, угрожающие дождем и еще чем-то неведомым. Перед налетевшим холодом, под коварное завывание ветра оттянулись, расплылись тени. Круглое и набухшее влагой облако, сжимаясь и разжимаясь, отделилось от груды и закрыло солнце. Золотые кольца вокруг глаз атамана исчезли. Но зрачки его еще горели золотом. Антим одолел его, перетянул.
«Так. Значит, золото? И серебро. Что же ты предлагаешь, монах?»
«У меня есть план. Ждал удобной минуты, чтоб изложить».
«План? Не понимаю! Трое ихних на одного нашего, так, что ли?»
«Да пусть хоть пятеро на одного. Мудрость, атаман, как говаривал наш отец Прохор, никогда не отступает перед обезумевшей силой».
Более всего Папакакас доверял молчаливому Чеславу, медлительному, задумчивому человеку.
«А ты что думаешь?»
«Много чего и ничего. Что бы ты ни решил, для меня закон».
Вот и все, что вымолвил этот человек, молчаливый до сего мгновения, да и после – до дня завтрашнего, когда откроется его сердце и его рана.
Исчезло солнце, ветер распарывал облака, они срастались, цедили морось. Слышу мрачный голос Антима, увлекающий многих, кое-кто помалкивает, скрывая свое сомнение в успехе. План его – безумный, страшный и мстительный, с не предугадываемым концом. Вихрь открывающихся возможностей, за малым исключением, воодушевил всех, особенно Карпа Любанского, Богдана и Парамона. Даже, как ни странно, меня. Наша увлеченность вгоняет людей в лихорадку. Долгим будет день. И ночь. Только шаг отделяет нас от судьбоносного боя, от погибели, нашей или бижанчан, а может, и тех и других. Коренастому крепышу Папакакасу издали – с горы, из-за горы – машет золотыми руками будущее. Он выпрямился.
«Седлайте коней. Пусть кто-нибудь, – указал на обессиленного Киприяна, – этот монах, пойдет с ней, – глянул на Симониду, – скроет ее – в монастыре ли, в селе ли. С мулами и с лишним грузом».
Киприян без удивления, спокойно, будто ждал этого, встал и подошел к Симониде. Она ему усмехнулась неопределенно и, так же неопределенно, – всем и никому. По ее круглому стану мутновато скользили мужские взгляды. Она села на мула, свесив ноги на одну сторону. Не поинтересовалась у Русияна, почему расстаются. Да он и не ответил бы. Хмуро глядел, пока она удалялась, вслед за мулом монаха.
«Ну, – позвал с коня Папакакас. – Тронули».
Косо ударил мелкий дождь, низко спустились облака, ветер затягивал нас в неизвестность. Мы спешили, кто верхом, кто пешком, один за другим, молчаливые и сгорбленные, девять конников и девять теней, воинство или ломкая груда костей, а может, запутанный клубок, он закатывался на скалы и скатывался в долины, то оставляя дождь за собой, то оказываясь в гуще дождя, катился в мутный полдень, в сумрак, чтобы безошибочно пробиться сквозь вихрь ночи и дождь.
Отдыхали редко. Я ехал, засыпая в седле: сквозь дрему видел мула, увозившего Симониду. Пытаюсь заворотить коня назад, отыскать своих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Она не глядела на меня, ни на кого не глядела. Стояла спокойно, лицо бледное, губы сухие и бескровные, утерявшие соблазнительную полноту. Только глаза были прежние, в них подрагивали зеленые огоньки греха. Я перехватил взгляд Богданова сына. Утренние лучи будили в нем мужские желания.
«Если до завтра Данила и его люди не вернутся, всех, способных держать нож и меч, Биж двинет на Кукулино, на Любанцы, на монастырь».
«Не верьте ей, – усомнился кто-то. – Втянет она нас в беду».
«Верно, – согласился Папакакас. – Откуда мне знать, Русиян, что ты не ведешь за собой царевых платных убийц?»
'Ты хотел залога. Вот он. Оставляю тебе свою жену Симониду».
Она не твоя жена, чуть не крикнул я. Однако промолчал, знал, что вырешит Папакакас. И он вырешил.
«Оставайся с нами. Я подумаю».
7. Карп Любанский
Он думал долго. От происходящего его словно отделяла невидимая стена – минувшее, с которым его ничто не связывало. Бродяга, человек без родины, никогда он не встанет за чуждый Рим , не подаст спасения Кукулину, над которым ураган собирал тяжкие, злые, смертоносные тучи. Он был не из тех, чьи чувства могли обратиться в гнев и горечь из-за судьбы людей под чернолесьем. Как и Пребонд Биж, он был разбойник. Сейчас Папакакас решил отвести своих людей – убраться с дороги сильного. И тотчас же, как-то внезапно, не успев разобраться в причинах несогласия, ему воспротивился Карп Любанский. Прикрывая волнение, пытался влить в предводителя благоразумие и трезвые чувства. В бешенстве мести Пребонд Биж всех поколет на своем пути, Кукулино и другие села станут гробищем, жалкими останками жизни. Папакакас глодал кость, оставшуюся от вчерашнего пира. Все видели в нем дикого атамана, которому лучше не перечить, и не лезли с советами. Кинул мосол через плечо, костлявые пальцы отер о волосы. Правый глаз его прикрывала тень с запада, левый был обведен кольцом солнечного света. В его разуме – его сила. Сила эта блюла свою правду: жить и грабить, жить и бежать от смерти, жить и искать золотую жилу чужого богатства. Теперь я знал, что это Карп, Парамон и Богдан подбили его спасать нас от погони. В его широких ноздрях гудели невидимые осы.
«Не понимаю тебя. Хочешь, чтобы я повел вас на погибель?»
«На погибель? – тихо переспросил Карп. – Чью погибель? У сел нету защитников. Погляди, сколько нас тут из этих сел, – он сделал широкий полукруг рукой. – Больше половины. Мы, атаман, должны защитить Кукулино, Любанцы, Бразду. И монастырь с хилыми стариками».
«Не понимаю тебя. Кто это вы? Без меня?»
«С тобой. Нам суждена битва с Бижовыми людьми».
«Нет. Пока мы вынуждены уступать сильному».
«Тогда без тебя, одни».
«Без меня – нет. Я для вас закон. И для тебя тоже».
«Закон? – вмешался Тане Ронго. – Миг подошел решительный. Закон для нас – единение, а если не будет единения – расходимся. С тобой останется меньше, чем полагаешь. Может, и рискованно нападать на Бижанцы, но вдвое рискованней ждать, промедленьем искушая судьбу».
Мы уже расходились. На Карповой стороне было большинство: Парамон, Богдан, Вецко, Тане Ронго, братья Давид и Си-лян, Русиян со своими ратниками, Яков и Баце, молодые люди, неведомо откуда и как попавшие в отряд, были и не во всем согласные с атаманом – колебались между решимостью Карпа возвыситься над разбоем и нежеланием атамана лезть на рожон.
«Бижанцы село богатое, вот что я знаю, – вмешался Антим, внезапно, казалось, в монахе пробуждался грабитель, но я понимал, что он, лукавый и мудрый, пытается завоевать Папакакаса. – В хоромах Пребонда Бижа горы золота и серебра. Это богатство может стать нашим. – Вздохнув, повторил: – Нашим!»
Теперь оба глаза атамана были в утреннем свете. С севера, с верха Шары, погромыхивая, приближалось густое сиво-белое завихрение – облака, угрожающие дождем и еще чем-то неведомым. Перед налетевшим холодом, под коварное завывание ветра оттянулись, расплылись тени. Круглое и набухшее влагой облако, сжимаясь и разжимаясь, отделилось от груды и закрыло солнце. Золотые кольца вокруг глаз атамана исчезли. Но зрачки его еще горели золотом. Антим одолел его, перетянул.
«Так. Значит, золото? И серебро. Что же ты предлагаешь, монах?»
«У меня есть план. Ждал удобной минуты, чтоб изложить».
«План? Не понимаю! Трое ихних на одного нашего, так, что ли?»
«Да пусть хоть пятеро на одного. Мудрость, атаман, как говаривал наш отец Прохор, никогда не отступает перед обезумевшей силой».
Более всего Папакакас доверял молчаливому Чеславу, медлительному, задумчивому человеку.
«А ты что думаешь?»
«Много чего и ничего. Что бы ты ни решил, для меня закон».
Вот и все, что вымолвил этот человек, молчаливый до сего мгновения, да и после – до дня завтрашнего, когда откроется его сердце и его рана.
Исчезло солнце, ветер распарывал облака, они срастались, цедили морось. Слышу мрачный голос Антима, увлекающий многих, кое-кто помалкивает, скрывая свое сомнение в успехе. План его – безумный, страшный и мстительный, с не предугадываемым концом. Вихрь открывающихся возможностей, за малым исключением, воодушевил всех, особенно Карпа Любанского, Богдана и Парамона. Даже, как ни странно, меня. Наша увлеченность вгоняет людей в лихорадку. Долгим будет день. И ночь. Только шаг отделяет нас от судьбоносного боя, от погибели, нашей или бижанчан, а может, и тех и других. Коренастому крепышу Папакакасу издали – с горы, из-за горы – машет золотыми руками будущее. Он выпрямился.
«Седлайте коней. Пусть кто-нибудь, – указал на обессиленного Киприяна, – этот монах, пойдет с ней, – глянул на Симониду, – скроет ее – в монастыре ли, в селе ли. С мулами и с лишним грузом».
Киприян без удивления, спокойно, будто ждал этого, встал и подошел к Симониде. Она ему усмехнулась неопределенно и, так же неопределенно, – всем и никому. По ее круглому стану мутновато скользили мужские взгляды. Она села на мула, свесив ноги на одну сторону. Не поинтересовалась у Русияна, почему расстаются. Да он и не ответил бы. Хмуро глядел, пока она удалялась, вслед за мулом монаха.
«Ну, – позвал с коня Папакакас. – Тронули».
Косо ударил мелкий дождь, низко спустились облака, ветер затягивал нас в неизвестность. Мы спешили, кто верхом, кто пешком, один за другим, молчаливые и сгорбленные, девять конников и девять теней, воинство или ломкая груда костей, а может, запутанный клубок, он закатывался на скалы и скатывался в долины, то оставляя дождь за собой, то оказываясь в гуще дождя, катился в мутный полдень, в сумрак, чтобы безошибочно пробиться сквозь вихрь ночи и дождь.
Отдыхали редко. Я ехал, засыпая в седле: сквозь дрему видел мула, увозившего Симониду. Пытаюсь заворотить коня назад, отыскать своих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46