Молодость, что с них возьмешь! Один при всех сказал, что глупо страдать попусту, что готов он пойти вниз с двумя дружками и купить соли, не сказавшись, кто он и откуда, а возвратиться кружным путем, безо всякого ущерба для села. Старики напустились на него, как на безумца и богохульника. Однако парни не перестали бросать взгляды на белое поселение внизу, лишь затаили свои думы.
Женщины, особенно молодухи с малыми ребятами, говорили еще решительнее и смелее, только потихоньку и не на людях. Их время – ночь, ночь и брачное ложе. Едва дети уснут и село замрет в темноте, жена начинает нашептывать мужу о соли. Он молчит, прикидывается спящим, да и на самом деле хочется ему спать, а жена говорит. Сперва мягко, обиняками, потом откровенней и резче.
– Слушай, не знаю я, о чем вы, мужики, думаете и думаете ли о чем-нибудь, но я больше не могу. И не во мне дело, а в ребятах, они ведь на глазах у меня чахнут и погибают. Не могу я на них смотреть. Если старикам помирать охота, пускай помирают, но зачем детей за собой тянуть? Сами не умеют добыть того, что живым людям надобно, и других не пускают – сидят, точно истуканы. Так до смерти и просидят!
Усталый муж защищается от голоса жены, но та не отступает. Теперь она говорит чуть мягче, наполняя ухо волнами теплого дыхания:
– Сказывают, спускался один из Завалей вниз, повез на коне щепу, и ничего с ним не случилось. Хорошо его там приняли, продал товар, купил соли, да еще и с прибылью вернулся.
Муж отодвигается, но пока не заснет, не может не думать о том, что услышал. А заснет – во сне видит соль и как он разными путями до нее добирается.
О соли мечтают все и во сне, и наяву. Соль мерещится, как вода путешествующим в пустыне. Измученный организм видит то, чего ему недостает. И это сводит с ума и лишает покоя. Подозрительность вселяется в людей, подозрительность и недоброжелательство, люди начинают недоверчиво относиться друг к другу, оговаривать и обвинять один другого в том, что, дескать, скрывают соль и тайком дают ее своим домочадцам и скоту. Чуть что – готовы в драку лезть.
Вот и в семью Никачей пришли свара и распря. В семью, где раньше никогда подобного не водилось. Усатые богатыри Никачи, как малые дети, слушались мать, которая с тех пор, как они себя помнят, была им и отцом, и матерью, теперь же младший открыто ей перечит, а двое старших, и сами поколебленные в своих устоях, поддерживают ее лишь из уважения и по привычке, слабо и неискренне.
Разговор, что так внезапно вспыхнул и принял такой острый оборот, внезапно оборвался. На этом не кончится он и не может кончиться, но сегодня продолжить его никто не посмел. Все молчали. В наступившей тишине резче зазвучал свист ноябрьского ветра, точно эхо замершего разговора. Сыновья один за другим вставали и уходили. Мать словно не замечала этого, словно не слышала их глухого «Доброй ночи».
Оставшись одна, старуха некоторое время сидела так же строго и прямо, как бы продолжая выговаривать сидевшему перед ней сыну. Губы ее шевелились. Потом успокоилась, сникла и погрузилась в свои мысли. Ставшая сразу маленькой, немощной, она сгорбилась над очагом, не сводя глаз с пепла, густым венчиком окружавшего красные угли. В ее поблескивавших слезами глазах, которые затягивались старческой дремой, серый пепел превращался в серебряный, потом в белый-белый, как выбеленная солнцем мелкая морская соль. Недвижимая, с застывшим взглядом, она в полусне неуверенно протягивала исхудалую руку и щепотью брала пепел, как берут соль. Бесшумно и неторопливо, но истово и упорно работали три ее пальца – большой, указательный и средний. Лунатическими движениями старуха без устали брала пепел и солила хлеб и пищу. Сначала своим, всем по очереди – внукам и сыновьям, внучкам и снохам, потом скотине, а потом и родне, кумовьям и их скоту. Вот так, одному за другим, одному за другим она солила и солила, неустанно и вдохновенно – всему селу, всем и каждому, и ребенку, и теленку. Погружаясь в сон, она сильнее сгибалась над очагом, не замечая, как потухает огонь, не чувствуя, как течет и сыплется пепел, как проходит ночь.
1 2
Женщины, особенно молодухи с малыми ребятами, говорили еще решительнее и смелее, только потихоньку и не на людях. Их время – ночь, ночь и брачное ложе. Едва дети уснут и село замрет в темноте, жена начинает нашептывать мужу о соли. Он молчит, прикидывается спящим, да и на самом деле хочется ему спать, а жена говорит. Сперва мягко, обиняками, потом откровенней и резче.
– Слушай, не знаю я, о чем вы, мужики, думаете и думаете ли о чем-нибудь, но я больше не могу. И не во мне дело, а в ребятах, они ведь на глазах у меня чахнут и погибают. Не могу я на них смотреть. Если старикам помирать охота, пускай помирают, но зачем детей за собой тянуть? Сами не умеют добыть того, что живым людям надобно, и других не пускают – сидят, точно истуканы. Так до смерти и просидят!
Усталый муж защищается от голоса жены, но та не отступает. Теперь она говорит чуть мягче, наполняя ухо волнами теплого дыхания:
– Сказывают, спускался один из Завалей вниз, повез на коне щепу, и ничего с ним не случилось. Хорошо его там приняли, продал товар, купил соли, да еще и с прибылью вернулся.
Муж отодвигается, но пока не заснет, не может не думать о том, что услышал. А заснет – во сне видит соль и как он разными путями до нее добирается.
О соли мечтают все и во сне, и наяву. Соль мерещится, как вода путешествующим в пустыне. Измученный организм видит то, чего ему недостает. И это сводит с ума и лишает покоя. Подозрительность вселяется в людей, подозрительность и недоброжелательство, люди начинают недоверчиво относиться друг к другу, оговаривать и обвинять один другого в том, что, дескать, скрывают соль и тайком дают ее своим домочадцам и скоту. Чуть что – готовы в драку лезть.
Вот и в семью Никачей пришли свара и распря. В семью, где раньше никогда подобного не водилось. Усатые богатыри Никачи, как малые дети, слушались мать, которая с тех пор, как они себя помнят, была им и отцом, и матерью, теперь же младший открыто ей перечит, а двое старших, и сами поколебленные в своих устоях, поддерживают ее лишь из уважения и по привычке, слабо и неискренне.
Разговор, что так внезапно вспыхнул и принял такой острый оборот, внезапно оборвался. На этом не кончится он и не может кончиться, но сегодня продолжить его никто не посмел. Все молчали. В наступившей тишине резче зазвучал свист ноябрьского ветра, точно эхо замершего разговора. Сыновья один за другим вставали и уходили. Мать словно не замечала этого, словно не слышала их глухого «Доброй ночи».
Оставшись одна, старуха некоторое время сидела так же строго и прямо, как бы продолжая выговаривать сидевшему перед ней сыну. Губы ее шевелились. Потом успокоилась, сникла и погрузилась в свои мысли. Ставшая сразу маленькой, немощной, она сгорбилась над очагом, не сводя глаз с пепла, густым венчиком окружавшего красные угли. В ее поблескивавших слезами глазах, которые затягивались старческой дремой, серый пепел превращался в серебряный, потом в белый-белый, как выбеленная солнцем мелкая морская соль. Недвижимая, с застывшим взглядом, она в полусне неуверенно протягивала исхудалую руку и щепотью брала пепел, как берут соль. Бесшумно и неторопливо, но истово и упорно работали три ее пальца – большой, указательный и средний. Лунатическими движениями старуха без устали брала пепел и солила хлеб и пищу. Сначала своим, всем по очереди – внукам и сыновьям, внучкам и снохам, потом скотине, а потом и родне, кумовьям и их скоту. Вот так, одному за другим, одному за другим она солила и солила, неустанно и вдохновенно – всему селу, всем и каждому, и ребенку, и теленку. Погружаясь в сон, она сильнее сгибалась над очагом, не замечая, как потухает огонь, не чувствуя, как течет и сыплется пепел, как проходит ночь.
1 2