И все же жене в свою очередь ничего не оставалось, как добиваться, чтобы муж оставил письменное завещание в ее пользу. Разумеется, прямо она ему об этом не говорила.
Лесоторговец, подстрекаемый коварными наветами родичей, набрасывался на жену с грубой бранью, но тут же начинал жаловаться на одиночество и нежно сжимал ее руки. Однако это были лишь минутные порывы, после которых он снова погружался в угрюмое молчание.
Рядом находилась комната для сиделок, и каждую ночь из-за стены до них доносилось рыдание жены лесоторговца.
В дневные часы, когда сидеть в палате ей становилось невмоготу, она прохаживалась по коридору, заглядывала в умывальную, в помещение для стирки и там вступала в разговор с сиделками, приглашенными со стороны родственниками больных.
Чуть склонив голову набок, эта благородного вида пятидесятилетняя дама беззлобно смеялась:
– Первое время я ездила в больницу трамваем, думала хоть немного сэкономить. Но все зря. Раз уж мне все равно ничего не достанется, не к чему мне теперь беречь чужие деньги. Нет, больше я уж в трамвай ни за что не сяду! Двадцать лет я боялась лишний грош истратить, все экономила и экономила, а останусь, кажется, на бобах. Ну не смешно ли?…
В молодости она, видимо, была красавица. Но сейчас она уже не могла надеяться на свою красоту, и от этого ей было бесконечно грустно, и вместе с тем она гордилась своей былой прелестью, и все это проявлялось даже в легкости и изяществе ее манер и вызывало у сиделок еще больше к ней сочувствия.
– Но, мадам, – говорили они, – уж какую-нибудь сумму, чтобы безбедно прожить, муж-то вам, наверное, оставит?
– Да нет, вряд ли, – отгоняя от себя назойливого комара, отвечала жена лесоторговца. Разглядывая верхушки тополей, темневшие за окном на фоне вечернего неба, она в который уже раз прикидывала в уме, сумеет ли прожить на проценты со своих тайных сбережений.
– Я уже здесь целых три месяца, – сказала она потом. – Постоишь вот так все время за стиркой, так ноги отваливаются.
– Ваша правда, мадам, – отвечали сиделки. – Многие из нас больше месяца по выдерживают, норовят сбежать отсюда… А вы, мадам, прямо-таки на глазах таете…
– Я, кажется, раньше мужа умру.
– Что вы, мадам, к чему такие мысли! Напрасно это вы…
– Вы так думаете? – Жена лесоторговца чуть улыбнулась. – Может, вы и правы… – Под глазами у нее были зеленовато-черные круги, словно она и сама страдала неизлечимым недугом.
– Вы знаете, – продолжала она. – Сейчас в больнице много детей. И вот родители двоих ребят, люди богатые, предлагают взять их за плату на воспитание. Предлагают совершенно серьезно. Это, разумеется, между нами…
– Неужто правда?
Сиделки, выжимая выстиранное белье, удивленно подняли на нее глаза: в самом деле существует такая выгодная работа или их просто разыгрывают?
Появление в больнице профессора Тории внесло в здешнюю однообразную жизнь еще большее оживление, чем наплыв золотушных городских девочек.
Достаточно было его стонов, не прекращавшихся ни днем ни ночью, чтобы больные заинтересовались пострадавшим. Кроме того, возле его палаты все время толпились посетители – то военные, то спортсмены. Иногда их было так много, что они загораживали весь коридор.
Стояла невыносимая жара, окна и двери палат были распахнуты настежь, и сиделки, слыша имена известных спортсменов, проходивших по коридору, только ахали от изумления, а девочки стайками ходили за щеголеватыми офицерами.
Профессор больше не приходил в сознание, он был все время в бреду и только стонал или отрывисто, голосом, похожим на карканье, произносил какие-то непонятные слова. Его тошнило, мучил кровавый понос. Он уже впал в коматозное состояние, дыхание становилось все тяжелее, смерть уже стояла рядом.
С точки зрения больных, он уже не представлял для них интереса. Теперь их любопытство, естественно, сосредоточилось на Сакико, которой суждено было выжить.
Профессору было тридцать пять лет, однако он еще не был женат. И обитателям больницы прежде всего хотелось разузнать, была ли красивая ассистентка его невестой или любовницей.
Желая разведать, опечалена ли Сакико судьбой профессора, все украдкой заглядывали в ее палату. Разумеется, прелестной девушке сочувствовали, ведь она едва не погибла во время пожара и поступила в больницу с сильно обожженными рукой и ногой. Но в то же время их чрезвычайно интересовали ее отношения с молодым профессором, и они пытались их определить по ее настроению. Но уже на второй день Сакико пришли навестить четверо или пятеро девушек, ее приятельниц, которые завесили дверь и окно, выходящее в коридор, шторами из великолепной ткани с цветочным узором.
Затем кто-то пустил слух, что больная беззаботно распевает песенки.
В палате напротив уже сорок дней лежал старик, страдавший мочекаменной болезнью. Это был хозяин знаменитой гончарной мастерской, которая исстари славилась своими изделиями. Шесть лет назад его начала мучить гипертрофия предстательной железы, и за ото время у него в мочевом пузыре образовались камни. Теперь это был уже не один и не два камешка, ими был забит почти весь мочевой пузырь. Операция не могла тут помочь, а надежды на консервативное лечение, по-видимому, тоже не было.
Престарелая жена гончара, имевшая многолетний опыт ухода за больным мужем, придирчиво следила за том, как молодой ночной врач вводит катетер, и то и дело отсылала его назад с разного рода металлическими и резиновыми катетерами: насчет того, какой именно следует сейчас применить, он должен был советоваться с ней.
Старик целыми днями дремал, а после полуночи начинал жаловаться на боль.
– Послушай, дед, – говорила старуха, – чем так мучиться, не лучше ли умереть?
– Пожалуй, – отвечал старик.
– Нет, умирать все-таки не стоит, – говорила старуха. – Жить лучше.
– Пожалуй, – отвечал старик.
Слушая разговор престарелых супругов, небрежно обмахивающихся веерами, сиделка с трудом удерживалась от смеха.
Старику было уже семьдесят два года, старухе – шестьдесят восемь.
– Послушай, дед, – продолжала старуха. – Знаешь, что с теми молодыми людьми, которых сегодня привезли сюда?
– Что?
– Мужчина очень мучается, он уже при смерти, а она себе песенки поет. И голос какой хороший!
Старик клевал носом и не отвечал.
На подоконнике, озаренном летним полуденным солнцем, ожесточенно хлопая крыльями, ворковали голуби.
– А с чего это дети вдруг стали так важничать? Шагают по коридорам, точно павлины какие.
– Хм…
– Да не спи ты, дед! Ведь выспишься, а ночью опять начнешь хныкать.
– Да я не сплю, просто свет глаза слепит.
– Ты бы хотел дома умереть, не правда ли?
– Да.
– А вот сын наш говорит, что сначала заставит как следует поработать здешних врачей и, пока ему в больнице не скажут, что ничего больше сделать нельзя, он нас назад и на порог не пустит.
1 2 3 4