ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Может быть, оба они преуспели и именно поэтому Христу пришлось покинуть наши Палестины? Насчет аморальности? А?
Бабс покраснел, напряг лоб в поисках достойной колкости.
Алла Андреевна положила руку ему на плечо и попросила проводить ее в ванну руки помыть и на кухню - поставить чайник.
Никого из приятельниц Голубев на кухню не допускал, они шмыгали у него из дверей входных в дверь комнатную.
Бабсовы родители царили в кухне, большой и светлой, Бабс оккупировал прихожую. Голубев не возражал - черт с ними, - он завладел ванной. Бабсова семья ни полотенец, ни зубных щеток там не держала, а перед семейным помывом дезинфицировала ванную комнату карболкой.
Кофе Голубев варил у себя в комнате на спиртовке.
На кухне уже звучал квартет, это в разговор Аллы Андреевны с Бабсом включились Бабсовы папа с мамой, о которых в писании сказано, как утверждал их дружок профессор Гриднев, что количество интеллигентов есть величина постоянная, от количества населения не зависящая. Себя Голубев к интеллигенции не причислял, и это было его оружием.
Он уже поставил на стол печенье, конфеты, вино, когда Алла Андреевна принесла из кухни чайник.
- Очень милые у вас соседи. Они вот со мной согласны, что вы, ленинградцы, безобразно относитесь к своему городу. Чудо какой город. Это надо же - так его запустить. Непростительно.
Досада залила глаза Голубеву, как пот. Он вытер их носовым платком. Кашлянул. Ему показалось, что язык хрустит во рту, как ледышка. Он и язык платком вытер.
- Вы фифа, - сказал он. - Да, именно фифа. И каждая такая фифа что-то вякает о Ленинграде и ленинградцах. Ленинградцев в городе, кстати, наверно, процентов двадцать, и все дамы. Остальное население невесть откуда. Я, например, тверской. У нас в институте ни одного мужика, у которого родители были бы ленинградцами, все из Тмутаракани. Да и не в этом дело. А дело в том, что Ленинград не мой. Он наш, понятно вам? общий, всесоюзный, всемирный. Вот вы сделаете что-нибудь для Ленинграда, напишете, как человек страдающий, поднимете шум? Ни шиша! Потому что вы фифа. И вам не Ленинград жаль, а радостно от возможности кого-то осуждать, кому-то портить вашей лживой правдой настроение и нервы. Потому что фифы всегда такие, и покуда они не переведутся все до единой и их зародыши тоже, мир будет плохо устроен, а Ленинград паршив.
В дверь постучали. Просунулся Бабс. Он принес вазочку с морошковым вареньем, которого Алла Андреевна никогда не ела. Глянув на Голубева, Бабс поставил вазочку на стол и задним ходом откатил в коридор.
Алла Андреевна заплакала.
- Вы правы, - сказала она. - Мне было очень хорошо, и я утратила чувство ответственности и чувство меры. Вы, конечно, правы. Извините. Я пойду. Не провожайте меня. Я знаю дорогу. В метро до станции "Парк Победы". - Она вдруг сделалась деловой и собранной. Глаза ее высохли. Она еще раз сказала: - Простите.
Молча закрыв дверь за Аллой Андреевной, Голубев позвонил Инге.
- Ты один? - спросила Инга. - Приехать?
- Не нужно. Спокойной ночи. Ты тоже фифа со своими теориями. А я дурак.
Минут двадцать Голубев расхаживал по комнате. Он рассуждал: мол, нужно быть примерным идиотом, каким он и является на самом деле, чтобы не видеть, какая это полная мещанка, болонка и пупсик. "Ах, глазки! Ах, ножки! У всех глазки. У всех ножки. Еще и получше есть. У Инги, например". Тут Голубев должен был сознаться себе, что у Аллы Андреевны и ножки и фигура получше Ингиных...
"И вообще, что она такое сказала, чтобы так психовать? Что Ленинград опаршивел? Так действительно опаршивел. И мы, ленинградцы, в этом виноваты. Видите ли, боролись за спасение Байкала - хорошо. С поворотом северных рек - хорошо. А то, что у нас под носом, - не видели. А может быть, видели? Даже я, бабник Голубев, видел. Но чтобы отремонтировать один Михайловский замок, нужен, говорят, бюджет Дзержинского района за три года. А эта фифа..."
Голубев вышел в коридор. Наверно, он поехал бы за Аллой Андреевной в гостиницу, по телефону попросил бы ее спуститься вниз, все бы ей высказал, а потом попросил бы у нее прощения. Но в коридоре околачивался Бабс с булыжными глазами.
- Вы ее ударили, - сказал Бабс. - Вы бессовестный садист. Отдавайте наше варенье, оно не вам предназначалось.
- Захлебнись своим вареньем, - сказал Голубев. Вынес вазочку и, протянув ее Бабсу, спросил: - Бабс, ты серьезно думаешь, что я ее ударил?
- Ну, не ударили. - Бабс опустил глаза. - Но смертельно обидели. Можете варенье съесть, только вазочку не разбейте.
- Подавись своей вазочкой, - сказал Голубев и ушел к себе в комнату.
"Конечно, она мещанка, кокетка, простофиля, но и я хорош. Набросился. Надо быть сдержанным".
Голубев набрал номер ее телефона. Никто не взял трубку.
"Еще не приехала. А может, пошла в буфет. Сосиски ест и глазищами на мужиков зыркает". Голубев представил оранжерейный взгляд Аллы Андреевны, ее улыбку, хрупкую и как бы неприкосновенную. "Да-да. Именно как бы..."
Позвонила Инга.
- Что у тебя стряслось? - спросила она. - Гадаю, за что ты меня фифой назвал? Кто-то, но я никакая не фифа.
- Это только тебе так кажется. Замуж тебе надо.
- Теоретик, - сказала Инга и повесила трубку.
Голубев убрал со стола и залез в постель. Телефон поставил рядом.
- И все-таки жаль, - сказал он.
Ему действительно было жаль Аллу Андреевну, можно даже сказать - жаль до слез. По крайней мере в носу у него щипало.
"И ни к какой чертовой матери жалость не унижает человека. Алексей Максимович любил фразочки запузыривать: "Человек - это звучит гордо". Человек груб, и злобен, и пуст, как скорлупа, если он не жалеет другого человека. Жалость вырастает из сострадания, из чувства вины, из любви, наконец". На последних словах Голубев поперхнулся. "Ишь, как закручиваю... Мое дело - тишина под водой". Он лег на спину и как бы подключился к акустическому приемнику. В идеале, чтобы не пугать треску, шумы аппарата должны быть в частоте естественных шумов моря. Но каким образом? Впрочем, один чудак, его приятель из дизельщиков, утверждает, что можно плавать совсем неслышно, планируя в подводных течениях. Голубев представил, как беззвучно парит в глубоководном течении аппарат с ихтиологами. Как подходят они к треске, как идут рядом...
Голубев сел на диване, набрал номер Аллы Андреевны.
- Где это вы были? - спросил.
- В буфете, - ответила она радостно. - Сосиски ела. А вы голодный, сердитый и одинокий.
- Я извиниться хотел. Извините, невежливый я.
Она помолчала. Потом засмеялась нежно.
- Поцелуйте меня.
А за окном висела луна, как неоновая реклама захватывающей трагедии. Она навела Аллу Андреевну на мысль о лице Данаи, обезображенном кислотой сумасшедшего.
- О, господи! - в томлении прошептала Алла Андреевна. - Какой кошмар...
Лаборантке Инге луна казалась громадной, как, наверно, серебряный царский поднос.
1 2 3 4