"Матом можешь?"
И мы пошли на другое место.
На улице было много ярких афиш - я понимал их как украшение. Мне казалось, что на улице всегда праздник, что в гривы лошадей всегда вплетены банты. Везде торговали с лотков: котлетами, картофельным пюре с огурцом, мороженым, сластями и печением.
Трамваи прогромыхивали на стрелках. Автомобиль иногда проезжал.
Меня начал одолевать голод. Но я неотступно шагал за шарманщиком. Попугай суетился у него на плече. Вдруг, глядя на меня, он закричал по-птичьи. Шарманщик остановился, повернулся ко мне медленно и как бы со скрипом.
- Зачем ты за мной идешь, мальчик? - спросил он. - Тебе нравится музыка?
Я показал на попугая.
- Тебе нравится эта птица?
Я кивнул. Шарманщик снял попугая с плеча - посадил на палец. И, сидя на пальце, попугай отчетливо произнес: "Дур-рак".
- Вот так-то, - сказал шарманщик. - Иди домой. Тебя, наверное, мама ищет.
Я тут же вспомнил о маме и побежал. Но бежал я не домой, я бежал от обиды.
Бежал до тех пор, пока не врезался в ноги милиционеру.
- Ты чей? - спросил он, придержав меня за плечо.
- Мамин, - сказал я.
- Понятно. А где ты живешь?
- В большом сером доме, - сказал я.
- А как к твоему дому идти?
И тут до меня вдруг дошло, почему попугай назвал меня дураком, и как водой окатило: я заблудился! Мама часто говорила мне: "Не ходи за мост". И ремнем трясла, чтобы я осознал, значит.
- Потерялся, - сказал милиционер. - Понятно.
А я шумнул носом.
Он подал мне руку, и я вцепился в нее, как в спасительный плот. Он был блекло-синий - милиционер, - все на нем было блекло-синее, кроме сапог. Пахло от него сапожной ваксой и махоркой.
- Почему ты мамкин, а не папкин? - спросил он меня, помолчав.
- Папка уехал, - сказал я, не подозревая по своему простодушному невниманию к родителям или, может, из-за родительской скрытности, что отец навсегда уехал, что с этих пор он будет у меня лишь в анкете, а потом и в анкете я стану писать: "Сведений об отце не имею".
В милиции пахло духами. Женщина с губами розочкой и длинными в два ряда бусами подносила к лицу платок, вздыхала, и тогда в милиции, на мой взгляд, нечем было дышать. Я не любил духов, их запах говорил мне о ссадинах и синяках: мама не пользовалась ни зеленкой, ни йодом, она смачивала мои болячки одеколоном или привязывала к ним столетник.
Душистая женщина плакала. А за барьером сидел усатый, смотрел на нее с неприязнью и говорил, будто спички чиркал:
- Перестаньте, Водовозова.
И я понял, что он командир над всеми.
- Найденыш, - сказал командир про меня. И на немой вопрос моего милиционера ответил: - Не заявляли еще.
Мой милиционер закурил, заговорил о чем-то с другими милиционерами и все держал меня за руку, иногда пожимая ее - давал понять, что он обо мне помнит и думает.
В отделение ввели раскровавленного парня. Водовозова зарыдала, буквально затопив милицию запахом своих духов.
- Плотников, отведи мальца, - велел командир.
Мой милиционер, он же Плотников, ничего не ответив, открыл дверь, обитую клеенкой, и втащил меня в комнату довольно большую, квадратную, с зарешеченным изнутри окном. В этой комнате мне предстояло прожить до утра.
Справа от двери в углу стоял сундук старого красного лака. Отступив от стены, чуть ли не посередине комнаты, высилась круглая черная печь. Между сундуком и печкой была стойка с винтовками. Над ней портрет Ленина в рост. У окна стоял стол, покрытый кумачом. На нем лежали газеты и журналы.
Плотников посадил меня на сундук.
- Посиди, я сейчас.
Он вышел и вскоре вернулся с черным полушубком. Снял меня с сундука, постелил полушубок и посадил снова. От полушубка шел деревенский запах. Я вспомнил бабушку и овец. Овец почему-то во всей деревне поголовно Борьками звали. И еще я каким-то неведомым чутьем понял, что не только я из деревни прибыл, но и сам Плотников тоже.
Он снова попросил посидеть меня и ушел. Теперь он отсутствовал дольше. Вернулся с миской горячей гречневой каши с топленым маслом и куском хлеба.
- Поешь нашего ужина, - сказал он. - У нас питание хорошее.
Я ел, пока ложка не выпала у меня из руки, и я не заснул.
Когда я проснулся в первый раз - за столом сидели милиционеры, тихо, чтобы меня не разбудить, играли в домино. Я уставился на них. И они на меня уставились с любопытством.
- На двор хочешь? - наконец спросил один из них, совсем молодой. Я кивнул.
По дороге в уборную я вопрос задал - не нашлась ли мама?
Милиционер сказал, что в соседнее отделение милиции поступило заявление от одной гражданки о пропаже сына. Утром будет опознание.
- А если она ошибется? - спросил я. - Если она чужая?
- Как же она ошибется, если тебя увидит? Матерь не ошибается. Моя так, к примеру, сразу скажет: "Серега" - и за ухо. И не посмотрит, что я в милиции.
Мы вернулись, и я снова уснул.
Когда я проснулся во второй раз, в комнате был только Плотников. Он сидел на табуретке возле сундука и держал в своих огромных руках мою руку. Он легонько распрямлял мои пальцы, рассматривал их и как бы гладил. А на нижнем его веке дрожала влага. "Плачет, что ли? Может, в деревне у него сын остался или дочка, как я, такие. И он скучает по ним".
- Дядя Плотников, ты что? - спросил я тихо. - Ты не горюй.
Он еще подержал мою руку, встал и, вздохнув, пошел к окну.
- Спи, - сказал он. - Еще ночь.
Был он без сапог и без ремня. Ремень его с наганом лежал на столе, сапоги стояли у печки.
"Может, он спать хочет, а я его место занял", - я подвинулся к стенке.
- Дядя Плотников, - я сказал, - ложись. Мы поместимся...
Он улыбнулся, припал лбом к железным прутьям, загородившим окно.
- Нам спать нельзя, не положено - служба... А это, - он смешно лягнул ногой, - сапоги я снял, чтобы ногам отдых дать. Они раненые, ноги-то. Устают... - Он смотрел в темную ночь за окном, и его плоская костистая спина была какая-то незащищенная.
Вот тогда я и услышал запах. Я его и раньше чувствовал, но ни к чему применить не мог - запах шел от винтовок, стоявших в стойке. Я потрогал одну, понюхал руку. Рука стала масляной, она пахла то ли горящей свечкой, то ли мокрым железом.
В дверь просунулся молодой милиционер Серега, сказал шепотом:
- Плотников, по тревоге... - Он вошел в комнату, взял из стойки винтовку. Потом одной рукой пересадил меня на стол и открыл сундук. Как я сейчас понимаю, в сундуке в подсумках лежали патроны. В комнату один за другим быстро входили милиционеры, не суетясь и не разговаривая, брали винтовки, патроны и уходили. Уходя, каждый из них погладил меня по стриженной наголо голове, и запах ружейного масла как бы вошел в меня, слился с моим собственным запахом. Плотников сапоги надевал, наган проверил. Он и пересадил меня обратно на сундук. И тоже по голове погладил.
- Ты первый-то не иди, - сказал я ему вслед.
Он дольше, чем можно было по тревожному положению, смотрел на меня, сгоняя складки на гимнастерке от живота к спине, и я понял - пойдет.
1 2 3