д. Когда я 25 лет тому назад написал ту строчку в «Курортнике», я еще не был, по крайней мере именно в тот момент, знающим и размышляющим, и когда я цитировал то замечательное изречение о любви к ближнему, мне действительно казалось «поразительным», что такое изречение, которое спокойно можно назвать квинтэссенцией христианской морали, «уже» написано в Ветхом Завете. Прав был он, милый озабоченный человек из Америки.
И все-таки! Разве «Курортник» и все мои книги писались для того, чтобы распространять в народе знания и объективные истины? Конечно, я хотел в них прежде всего служить истине, но совершенно искренне, всячески воздерживаясь от авторитарного привкуса в изложении мыслей; закону искренности, который вынуждает в значительной мере отказываться от своей личности, а нередко заниматься саморазоблачением, а этой жертвы читатель еще никогда не понимал вполне. Разве я хотел поделиться со своими читателями чем-либо иным, кроме результатов собственных переживаний и размышлений, а порой показать этап на пути к личности, приведший к этим результатам? Разве я разыгрывал когда-нибудь из себя диктатора, абсолютного всезнайку, проповедника и учителя, с ведомственной авторитетностью провозглашающего свои истины, но тщательно замалчивающего свои недостатки и сомнения? Разве не считал своей ролью и задачей делиться с читателями не только своими мыслями и убеждениями, но и сомнениями, не выступать перед ними авторитетом и посвященным, а показать только самого себя, ищущего и заблуждающегося собрата?
Я не мог объяснить все это человеку из Америки. Коль он не заметил этого, читая мои книги, которые знают почти все, в письме, каким бы длинным оно ни было, мне не удалось бы научить его читать и понимать по-другому. Он потребовал от меня вычеркнуть единственное слово в книге и тем самым солгать во имя истины, потому что я должен был сделать так, как будто тогда, 25 лет тому назад, когда я писал «Курортника», я был не способен на заблуждение или легкомыслие, на незнание Библии и теологии, как будто тогда, как и сегодня, надо мной не тяготели во всем издержки моего происхождения и воспитания. Может быть, от меня потребовали все-таки слишком многого?
Казалось бы, дело пустячное. От меня потребовали сделать что-то противоречащее моему существу и вкусу, моим литературным привычкам, чтобы не сказать «основным принципам», и на это, собственно, был один ответ – отказ. Но обстоятельства выглядят всегда проще, чем они есть, а моральные – в большей степени, чем все прочие. Если бы я был на двадцать лет моложе! Я не стал бы тогда утруждать жену поисками нужного места в книге, не мучился бы сомнениями, нашел бы время все объяснить своему читателю в письме на нескольких страницах, расчувствовался бы в этом письме, польщенный уверенностью, что теперь-то действительно убедил и успокоил партнера. Слово «поразительно» осталось бы в моей книге, продолжая с благородной искренностью свидетельствовать о моей наивности и глупости в 1923 году.
Но теперь я стал несколько старше и несколько опасливее, а возможно, и несколько неувереннее, и человек, пожелавший, чтобы я вычеркнул слово, тоже не молодой читатель, которого можно успокоить добрым письмом, поколебав его убеждения, а старый господин, письмо которого и скромно, и достойно. Кроме того, он благочестивый поклонник Библии, человек, лучше меня разбирающийся в Ветхом Завете, которому одно мое несколько необдуманное слово причинило боль и неприятность. И еще кое-что: он был еврей. Он принадлежал к народу, который дал миру Библию и Спасителя, а за это получил ненависть и жестокую враждебность почти всех других народов, был представителем древнего избранного народа, который в наше безбожное время вытерпел немыслимое и показал себя при этом лучше, нежели какой-либо другой, более молодой народ при подобных гонениях: евреи не только показали (и это относится еще и к сегодняшнему дню, ведь преследования продолжаются) бесподобный пример солидарности, братской помощи и жертвенности, еще совершенно не осознанный миром, больше того, в бесчисленных случаях они проявляли геройство в терпении, смелость перед лицом смерти, достоинство в нужде и гибели, перед лицом которых мы, неевреи, можем только стыдиться.
И вот этому доброжелательному и достойному старому еврею я должен был ответить отказом на его благородно выраженную просьбу, должен был противопоставить его вере и сверхличной благочестивой мудрости свое право писателя, представителя психологической специальности, свой пафос исповедника; и, отказав и разочаровав его, еще и поучать?
Это было выше моих сил. Для этого нужен был бы такой запас уверенности, веры в себя и в смысл и ценность своего труда, какого на сегодня у меня нет. Я написал читателю в Нью-Йорк короткое письмо, что исполнил его пожелание, а своего издателя уведомил, что при новом издании «Курортника» слово «поразительно» на странице 154 следует опустить.
1948 г.
Инь и Ян
Письмо студента и ответ на него
Безумство молодости преуспеет.
Не я ищу молодого безумца.
Молодой безумец ищет меня.
В первом же слове даю я ответ.
Спросит не раз он, это – докука.
Если ж докучлив, не дам никакого ответа.
Поддержит упорство.
Глубокоуважаемый и дорогой господин Гессе!
Хотя я стою под знаком «монг», мне хочется поблагодарить Вас за бесчисленные полные содержания часы, которые подарили мне Ваши творения, и заверить Вас, что и для нашего сегодняшнего молодого поколения Ваше творчество значит много, очень много. Для нас, живущих в хаосе, в этом бесформенном настоящем, у которого нет содержания, центра и цели, Ваша жизнь и творчество, как путь через все пропасти этого хаоса, означают призыв и стимул к его преодолению.
Разве Ваша одинокая, но столь богатая жизнь являлась чем-либо иным, кроме постоянного спора с хаосом, чью гибельность и плодоносность Вы познали до самой глубины? Если же хаос только «зиянье», всеуничтожающая прабездна и прадракон, бездонность всего сущего – одновременно он бесформенный, на все способный мир первоначала, из которого всегда по-новому рождается юное создание: так, прелестный и отвратительный одновременно, он – плодоносное материнское лоно всего сущего. Египтяне имели более содержательное и более глубокое представление о хаосе, нежели греки, их хаос был Грядущим, мировым океаном, отцом всех богов, из которого победоносно является миру творение, из которого исходит Нил и оплодотворяет всю землю, в который погружается спящий, мечтающий и умирающий. Так хаос вмещает все богатство и все потенции бытия, о чем возвещает плеск реки в «Сиддхарте».
Ему противостоит Касталия, твердый структурный порядок и иерархия. Но этот порядок слишком узок и неподвижен, всего лишь провинция, а не мир, так что в ней Кнехт не может претворить в жизнь свою сущность, он возвращается в хаос, чтобы пронизать его порядком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
И все-таки! Разве «Курортник» и все мои книги писались для того, чтобы распространять в народе знания и объективные истины? Конечно, я хотел в них прежде всего служить истине, но совершенно искренне, всячески воздерживаясь от авторитарного привкуса в изложении мыслей; закону искренности, который вынуждает в значительной мере отказываться от своей личности, а нередко заниматься саморазоблачением, а этой жертвы читатель еще никогда не понимал вполне. Разве я хотел поделиться со своими читателями чем-либо иным, кроме результатов собственных переживаний и размышлений, а порой показать этап на пути к личности, приведший к этим результатам? Разве я разыгрывал когда-нибудь из себя диктатора, абсолютного всезнайку, проповедника и учителя, с ведомственной авторитетностью провозглашающего свои истины, но тщательно замалчивающего свои недостатки и сомнения? Разве не считал своей ролью и задачей делиться с читателями не только своими мыслями и убеждениями, но и сомнениями, не выступать перед ними авторитетом и посвященным, а показать только самого себя, ищущего и заблуждающегося собрата?
Я не мог объяснить все это человеку из Америки. Коль он не заметил этого, читая мои книги, которые знают почти все, в письме, каким бы длинным оно ни было, мне не удалось бы научить его читать и понимать по-другому. Он потребовал от меня вычеркнуть единственное слово в книге и тем самым солгать во имя истины, потому что я должен был сделать так, как будто тогда, 25 лет тому назад, когда я писал «Курортника», я был не способен на заблуждение или легкомыслие, на незнание Библии и теологии, как будто тогда, как и сегодня, надо мной не тяготели во всем издержки моего происхождения и воспитания. Может быть, от меня потребовали все-таки слишком многого?
Казалось бы, дело пустячное. От меня потребовали сделать что-то противоречащее моему существу и вкусу, моим литературным привычкам, чтобы не сказать «основным принципам», и на это, собственно, был один ответ – отказ. Но обстоятельства выглядят всегда проще, чем они есть, а моральные – в большей степени, чем все прочие. Если бы я был на двадцать лет моложе! Я не стал бы тогда утруждать жену поисками нужного места в книге, не мучился бы сомнениями, нашел бы время все объяснить своему читателю в письме на нескольких страницах, расчувствовался бы в этом письме, польщенный уверенностью, что теперь-то действительно убедил и успокоил партнера. Слово «поразительно» осталось бы в моей книге, продолжая с благородной искренностью свидетельствовать о моей наивности и глупости в 1923 году.
Но теперь я стал несколько старше и несколько опасливее, а возможно, и несколько неувереннее, и человек, пожелавший, чтобы я вычеркнул слово, тоже не молодой читатель, которого можно успокоить добрым письмом, поколебав его убеждения, а старый господин, письмо которого и скромно, и достойно. Кроме того, он благочестивый поклонник Библии, человек, лучше меня разбирающийся в Ветхом Завете, которому одно мое несколько необдуманное слово причинило боль и неприятность. И еще кое-что: он был еврей. Он принадлежал к народу, который дал миру Библию и Спасителя, а за это получил ненависть и жестокую враждебность почти всех других народов, был представителем древнего избранного народа, который в наше безбожное время вытерпел немыслимое и показал себя при этом лучше, нежели какой-либо другой, более молодой народ при подобных гонениях: евреи не только показали (и это относится еще и к сегодняшнему дню, ведь преследования продолжаются) бесподобный пример солидарности, братской помощи и жертвенности, еще совершенно не осознанный миром, больше того, в бесчисленных случаях они проявляли геройство в терпении, смелость перед лицом смерти, достоинство в нужде и гибели, перед лицом которых мы, неевреи, можем только стыдиться.
И вот этому доброжелательному и достойному старому еврею я должен был ответить отказом на его благородно выраженную просьбу, должен был противопоставить его вере и сверхличной благочестивой мудрости свое право писателя, представителя психологической специальности, свой пафос исповедника; и, отказав и разочаровав его, еще и поучать?
Это было выше моих сил. Для этого нужен был бы такой запас уверенности, веры в себя и в смысл и ценность своего труда, какого на сегодня у меня нет. Я написал читателю в Нью-Йорк короткое письмо, что исполнил его пожелание, а своего издателя уведомил, что при новом издании «Курортника» слово «поразительно» на странице 154 следует опустить.
1948 г.
Инь и Ян
Письмо студента и ответ на него
Безумство молодости преуспеет.
Не я ищу молодого безумца.
Молодой безумец ищет меня.
В первом же слове даю я ответ.
Спросит не раз он, это – докука.
Если ж докучлив, не дам никакого ответа.
Поддержит упорство.
Глубокоуважаемый и дорогой господин Гессе!
Хотя я стою под знаком «монг», мне хочется поблагодарить Вас за бесчисленные полные содержания часы, которые подарили мне Ваши творения, и заверить Вас, что и для нашего сегодняшнего молодого поколения Ваше творчество значит много, очень много. Для нас, живущих в хаосе, в этом бесформенном настоящем, у которого нет содержания, центра и цели, Ваша жизнь и творчество, как путь через все пропасти этого хаоса, означают призыв и стимул к его преодолению.
Разве Ваша одинокая, но столь богатая жизнь являлась чем-либо иным, кроме постоянного спора с хаосом, чью гибельность и плодоносность Вы познали до самой глубины? Если же хаос только «зиянье», всеуничтожающая прабездна и прадракон, бездонность всего сущего – одновременно он бесформенный, на все способный мир первоначала, из которого всегда по-новому рождается юное создание: так, прелестный и отвратительный одновременно, он – плодоносное материнское лоно всего сущего. Египтяне имели более содержательное и более глубокое представление о хаосе, нежели греки, их хаос был Грядущим, мировым океаном, отцом всех богов, из которого победоносно является миру творение, из которого исходит Нил и оплодотворяет всю землю, в который погружается спящий, мечтающий и умирающий. Так хаос вмещает все богатство и все потенции бытия, о чем возвещает плеск реки в «Сиддхарте».
Ему противостоит Касталия, твердый структурный порядок и иерархия. Но этот порядок слишком узок и неподвижен, всего лишь провинция, а не мир, так что в ней Кнехт не может претворить в жизнь свою сущность, он возвращается в хаос, чтобы пронизать его порядком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43