Света моя, к ужасу моему, качнулась перед глазами, бедная девочка… Ты могла сейчас сидеть по соседству со мною на белом медведе…
И горестен был мой безмолвный плач, как тогда в электричке, когда я последний раз возвращался с рыбалки и жадно глядел в окна вагона по обе стороны хода поезда, находясь как бы в центре громадной карусели и имея возсть вглядываться в следовавшее мимо меня по кругу до самого горизонта пространство… белые облака, приникшие в кружении к верхушкам сосен… хоровод осенних сиротливых полянок… ботва картофеля на перекопанных огородиках… странные лица баб-служительниц на нечастых переездах… желтые флажки у них в руках… оранжевые душегрейки… домики… пруды, притихшие до полной глади в ожидании оледенения… и стук колес, как бы сшивающий в памяти раскроенные впечатления, сшивающий в одно целое, как детское мое теплое и грустное одеяло, лоскутки пространства… Желтые, голубые, вишневые, зеленые, серые, черные, синие, белые лоскутки… Боже мой! Это – прощание. Но кто кого на прощание прощает? Друг друга… Простимся… прощаемся… простите… прощаю… прощай. На то и даны нам минуты прощания, чтобы совместно и чисто преклониться перед готовым разлучить нас неведомым и чтобы легко было на сердце следующих и остающихся…
Забылся я, на страусе сидя. О Таисье задумался. Остановилась карусель, и абсолютно довольный своим делом и жизнеположением старый австриец намекнул мне виновато, что надо или сматываться или выкладывать шиллинги. Слез я со страуса. Извинился. Поблагодарил карусельщика. И решил так: скорей пулю я в лоб себе пущу, чем оскверню течение Вериной жизни уходом к другой женщине, даже к страстно желанной Таське. Я не могу запретить ей следовать своей судьбе, но и у меня есть свой долг и остаток пути, которому приличествует соответствовать достойно. Вот какая карусель, дорогие. Вот какая моя карусель…
Вена – Париж – Миддлтаун, 1979
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
И горестен был мой безмолвный плач, как тогда в электричке, когда я последний раз возвращался с рыбалки и жадно глядел в окна вагона по обе стороны хода поезда, находясь как бы в центре громадной карусели и имея возсть вглядываться в следовавшее мимо меня по кругу до самого горизонта пространство… белые облака, приникшие в кружении к верхушкам сосен… хоровод осенних сиротливых полянок… ботва картофеля на перекопанных огородиках… странные лица баб-служительниц на нечастых переездах… желтые флажки у них в руках… оранжевые душегрейки… домики… пруды, притихшие до полной глади в ожидании оледенения… и стук колес, как бы сшивающий в памяти раскроенные впечатления, сшивающий в одно целое, как детское мое теплое и грустное одеяло, лоскутки пространства… Желтые, голубые, вишневые, зеленые, серые, черные, синие, белые лоскутки… Боже мой! Это – прощание. Но кто кого на прощание прощает? Друг друга… Простимся… прощаемся… простите… прощаю… прощай. На то и даны нам минуты прощания, чтобы совместно и чисто преклониться перед готовым разлучить нас неведомым и чтобы легко было на сердце следующих и остающихся…
Забылся я, на страусе сидя. О Таисье задумался. Остановилась карусель, и абсолютно довольный своим делом и жизнеположением старый австриец намекнул мне виновато, что надо или сматываться или выкладывать шиллинги. Слез я со страуса. Извинился. Поблагодарил карусельщика. И решил так: скорей пулю я в лоб себе пущу, чем оскверню течение Вериной жизни уходом к другой женщине, даже к страстно желанной Таське. Я не могу запретить ей следовать своей судьбе, но и у меня есть свой долг и остаток пути, которому приличествует соответствовать достойно. Вот какая карусель, дорогие. Вот какая моя карусель…
Вена – Париж – Миддлтаун, 1979
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81