Чай растворил остатки водочной одури, теперь он ощущал лишь усталость и уснул бы, если бы не Яна: с ней тянуло поговорить, несмотря на желчь в скупых словах и даже в молчании.
– Значит, ты после интерната на филологический? А почему в инженеры не хочешь?
– Неинтересно.
– А думаешь, мне было в технологи интересно? Я историей увлекалась...
– Детям рабочих разве не везде дорога?
– Есть такая штука – государственная необходимость...
Они еще с полчаса перебрасывались недомолвками. Ему было неловко рассказывать о себе: ведь в нем государство явно не испытывало необходимости, раз его даже не вызывали на беседы по профориентации.
Потом он уснул – крепко вжавшись в стенку, с единственным намерением освободить Яне как можно больше места на ее кровати.
Его разбудил грохот пневматического молотка со стройки. Солнце высвечивало скверно пропечатанный в три красочки рисунок на свежих обоях. С граненой кромки трельяжного зеркала била в глаза резкая радуга. Примуса на трельяже не было. Он глухо шумел где-то за дверью – надо полагать, в соседней комнате.
Похмелье почти не ощущалось – видно, помог ночной чай.
Эту другую комнату – он был почти уверен – Янина мать называла «залом». В ней теснились сосновая горка с боковинами из толстого стекла, ковровый диван, складной худосочный стол с одним опущенным боком, ножная швейная машинка, пять венских стульев, еще один зеркальный шкаф, грузный и резной, рабочий стол, а в альков вместе с кроватью был задвинут высокий комод.
На обоях по белому фону топорщились крупные бабочки; при печати трафарет съехал за контур, и казалось, что с бабочек потерли пыльцу.
Яна опять хлопотала с примусом.
– Иногда кухня дома все-таки нужна. – Он уселся на один из «венцев».
– Вот-вот. А то примусы по правилам пожарной безопасности в квартирах держать нельзя. Только все равно все держат. Не в бойлерную же ходить.
На этот раз она заварила чай по всем правилам, даже сбегала ополоснуть заварочный чайник кипятком над раковиной.
– А чего, правда, ты ко мне на танцах подошел?
– А мне больше никто не понравился.
– А зачем ты вообще на танцы ходишь? Любви глотнуть?
Он невольно покосился на стену: большая, раскрашенная в пастельные тона фотография Президента (один из официальных ракурсов – три четверти) была бесстрастна.
«Глотнуть любви».
Это было Ее первое революционное нововведение – «глоток любви».
Дескать, короткая, ни к чему не обязывающая связь не исключает сильных, искренних чувств. Любовь на год. На месяц. На неделю. На одну ночь. На несколько часов.
Теорию «глотка любви» усиленно продвигали в народ. Танцплощадки стали этакими «источниками любви», где каждый мог за вечер наглотаться по самое не хочу – будь только кусты вокруг погуще.
– Судя по вчерашнему, водки.
– А если б не перепил?
– Не знаю...
– Не нравлюсь?
– Почему? Просто...
– Или непросто.
Солнце било в несоразмерно широкое для небольшой комнаты окно; уродливая рама делила его на девять квадратов, делая похожим на тюремное. Левый нижний квадрат закрывался самодельной фанерной дверцей. За ней был наружный ящик для продуктов.
Кажется, ящики эти тоже запрещались. Но их все равно сколачивали. Общепит прививался медленнее, чем доктрина «глотка любви».
Как оказалось (не в это утро, позднее, куда позднее), Яна тоже замечала подобные закономерности общественного развития. Историей она увлекалась не зря.
«У нас общество хуже, чем классовое. У нас сословия. Даже – касты. Рабочие. Служащие. Интеллигенция. Техническая – как твой отец, и творческая. Военные. Ученые. Наконец – чиновники. Я это впервые поняла по «глотку любви». Это – хоть до упаду. Но если жениться или выходить замуж – только среди своих. У нас на курсе были дочери инженеров. Они перекрутили любовь со всеми заводскими. Но их никто потом не встречает на заводах – на них приходят запросы от каких-то бюро, они там исчезают и потом под ручку с инженериками гуляют в горсаду... »
Таких, как она, недовольных, было десятка полтора. Почему они выросли смутьянами – дети рабочих муравьев, в наибуквальнейшем смысле вскормленные государством?
Яна увлекалась историей. Ее подруга Фрида, на своем веку явно перебравшая любви, мечтала о семье, а большая кухня с дровяной плитой стала ее навязчивой идеей.
Несколько человек из их компании хотели бы путешествовать. Чтобы посмотреть мир – и только.
Но всем приходилось работать – по восемь часов семь дней подряд. На отпуск полагалась путевка в дом отдыха.
Из них всех только он один занимался тем, чем ему хотелось – штудировал классиков и современников, готовясь поступать на филфак. (Чем он занимается? Учится в интернате?)
Он был для них чем-то вроде знамени. Они мечтали стать такими же ненужными государству – чтобы от них не требовали благодарности в виде «добросовестного труда» или хуже того – «непрерывного стажа»...
... Госпожа Президент была и здесь, в купе спального вагона: черно-белая хорошо отретушированная фотография крепко привинчена к переборке. Еще один официальный ракурс: голова чуть наклонена, словно в приветственном кивке. И материнская улыбка на крупных губах. Ретушер не оставил ни одной естественной приметы человеческого возраста – он сообщил чертам некую безликую «зрелость». Каково это лицо вживе? Обвисшее, с колющим сквозь прищур взглядом? Или сухое, иссеченное морщинами, бесстрастное лицо курильщицы – ведь она с молодости не расстается с мундштуком. А значит, желтые зубы. Едва ли «Чайка Революции» и Первый Президент Народной Республики вставит себе фарфоровые.
Он прикрыл глаза. Матка даже в ненависти не отпускала его. На то и Матка. Муравьиная королева. Недаром люди всегда восхищались муравьями. Тайная мечта о существовании, которое лишено раздумий, но полно смысла. И если конечной целью людских усилий станет муравейник размером в земной шар...
Он понял, что литература, филология – временное убежище.
В интернате оставалось учиться последний год.
И ему в голову пришла одна мысль.
В участники акции «Письмо Президенту» его никогда не выдвигали: для этого требовалось учиться на «отлично» и быть «общественно активным» (как он ненавидел это слово!). За последние две недели каникул он замучил отца: они повторяли точные науки. Науки естественные и общественные пришлось «подтягивать» самому. Вернувшись в интернат, он немедленно вызвался вести работу с младшими воспитанниками и повел ее рьяно: через две недели воспитанники стали его побаиваться, а многие заискивали – он догадался: из-за того же «Письма президенту». В ноябре его вызвали на беседу по профориентации, на которой предложили посвятить себя учительству. Он обещал серьезно подумать.
Для упрочения репутации следовало бы еще и донести на кого-нибудь, однако случая все не представлялось.
1 2 3 4