Он получит стоимость трубки, а я от моего предка – пару полновесных затрещин, и все дела.
Хенрик опрокинул в себя остатки виски и включил магнитофон. Пела Жужа Конц. Трое потягивали водку небольшими глотками, только сиплоголосый пил ее, как воду.
Жолт сперва чувствовал лишь легкое головокружение, но после четвертого большого глотка мир вокруг него покачнулся. Белая кружевная скатерть поползла по черному столу, как гусеница, а Жолт стал приподниматься из кресла, потому что заметил какое-то мягкое движение: комната словно бы взбиралась на гребень не очень высокой волны, потом опускалась на прежнее место. У Жолта громко стучало, почти звенело сердце. Переменчиво, тихо жужжала beat-музыка, и Жолт невольно потянулся к магнитофону. Он усилил звук. Несколько секунд играл только ударник, и стук барабанных палочек словно бил Жолта по лбу, причиняя острую боль. Самым странным, однако, было вот что: он никак не мог понять разговора приятелей, хотя знал, что они говорят о табачнике, который сейчас именуется потерпевшим, но долго в этом качестве не пробудет. Потом к Жолту приблизился карандашный рисунок, а может быть, сам он приблизился к рисунку; потом рисунок превратился вдруг в черный паровоз и загрохотал и залязгал у самых ушей. Жолт нагнулся. И со злобой почувствовал, что его собственной улыбкой управляет не он, а вынырнувший откуда-то белобрысый Хенрик. Мальчишки прыгали, как кузнечики, – может быть, они танцевали?
«Сплошная несуразица», – думал Жолт, потому что не мог ничего удержать в памяти. Тело его стремилось взлететь, но он сделал несколько шагов в сторону двери и про себя отметил, что довольно легко и ровно прошел по кромке ковра. Ему почти удалось зафиксировать общую картину: сиплоголосый пытался взломать дверцу бара, Хенрик орал: «Перестань, а то врежу, скотина!», а Фради, скрючившись в кресле, икал.
Вдруг Жолт увидел, что сиплоголосый стоит уже на противоположном конце ковра. Тогда он нагнулся и рванул ковер на себя… Сиплоголосый растянулся.
– Жми, Фради! – хрюкнул худой.
– Идите к черту! Пьяные дегенераты! – ругался Хенрик.
– Будьте здоровы! – сказал Жолт. – Мерси за выпивку. Я сматываюсь.
Язык у него еще работал.
– Жоли! – уже в прихожей догнал его крик Хенрика. – Не уходи! Останься, Жоли!
По дороге у него мелькнула еще отчетливо мысль: взглянуть на часы. Дело было нелегкое, так как стрелки на красном поле сползались.
– Семь, – невнятно выговорил на лестнице Жолт. – Югурт , надеюсь, дома найдется.
Тут он столкнулся с элегантным мужчиной, голова которого была в белых плешинах, как будто наполовину ощипанная.
– Кто ты такой? – спросил мужчина.
Жолт обошел его широким полукругом. Ошибки быть не могло: это был Хенрик-старший.
На мглистой, мигающей неоновым светом улице Жолт все и сразу забыл. Неведомая, до лютости жестокая сила стиснула, как в кулаке, его желудок. Сейчас она его вырвет с корнем, сейчас она его выдерет!
– Ой! – простонал испуганно Жолт.
Никогда он не думал, что может громко застонать прямо на улице. И тогда он взял курс на церковь и поплелся к ближайшей от выхода скамье. Там, судорожно вцепившись в подлокотники, он в отчаянии огляделся, потом дрожащей рукой стер с лица холодный пот…
Нечеловеческие страдания сейчас нахлынули снова, по они уже были другого рода. Жолт без сил опустился на тахту, положил рядом записку Магды, потом судорожно смял ее в кулаке и долго смотрел на свои побелевшие пальцы. «Если б я умер, – думал он, – то сделался бы таким. А спастись нельзя, потому что внутри у меня взорвалась водка. Это я помню. Мой желудок был разорван в куски, я их выкинул, и кругом была кровь, сплошная кровь, сгустки крови на гравии. Я это видел. Пятьсот граммов взрывчатки разорвали меня на части. Чтобы взорвать желудок мальчишки, пятисот граммов, наверно, достаточно. Голова и горло болят. Неправда, что я сижу в комнате, что я еще жив».
Все было неправдой, а сердце колотилось и громыхало. «Подохну я, наверное, позже. Завтра или, в крайнем случае, послезавтра». Вконец измученный, Жолт рухнул на тахту, повернулся животом вниз, прижав покрепче прыгающий желудок и оставив на свободе мятущиеся мысли.
*
«Я совсем забыл про вермут. Его я выпил два чайных стакана. Он был сладкий, и пить его после водки было приятно. На улице, на мостовой, я заснул, и мне снилось, что мама старается отнять у меня стакан, который я подношу к губам, и несколько капель вина выплескивается мне на свитер. А где свитер? Спал я у бровки тротуара, но спал не совсем, было больно глазам, в них как будто насыпали песку. Что будет, если кто-нибудь вдруг увидит напившегося мальчишку, лежащего на краю тротуара? Его тут же с рук на руки передадут милиции. «Жми, Фради! – скажу я тогда. – У меня все в порядке, и, пожалуйста, оставьте меня в покое». Может быть, так и было? Не было или было? Я же вовсе не спал, меня тошнило, но я сдержался, и голова у меня качалась, как у того пьяного типа. Все-таки я вернулся домой и, возможно, на глаза никому не попался, потому что мне тоже никто не попался. Фонари были далеко-далеко, точно звезды… По дороге мне снилась мама. Было это, кажется, так. Я присел на минутку на камень, он был ледяной, а мама спросила: «Почему тебе плохо с папой?» Спросила она с любопытством, потому что чего-то ждала. «Вообще-то мне с ним неплохо, но он меня пилит и пилит, накачивает мозги, а я не могу быть таким, как он. У него все время распределено по минутам и в клинике кабинет для осмотра больных. В детстве он был сверхотличник. Ах, мамочка, желудок у меня ходуном так и ходит! Как добраться до ванной, когда все разрывается – и горло и голова? Ты не взяла у меня стакан, и теперь я умру, околею, как кошка, которую подстрелили; у нее остекленели глаза, но она еще долго дергалась… Скоро я стану трупом. Мамочка! Мама!»
Жолту казалось, что он кричит, на самом же деле из горла его вырывался лишь слабый скулящий звук. Он нагнулся над унитазом, его рвало, из глаз текли слезы, но всего ужасней был страх, что на лбу лопнут жилы, и он представлял себя лежащим уже на полу, без малейшей надежды на помощь, потому что папа в клинике, Тибор спит, а Магда вернется не раньше полудня и найдет его труп… с остекленевшими глазами.
Он почувствовал некоторое облегчение и уставился в зеркало. «Кто это? Я. Совсем как из кареты «скорой помощи». Спотыкаясь, он побрел к тахте. От подушки шел сладковатый запах, и желудок его снова дернулся, но один только раз. Это был запах мамы, он струился из подушки и просочился в его жилы; и вот мягкие белые руки обнимают Жолта за плечи, его покачивает от легкого головокружения, вместе с мамой он то взлетает ввысь, то падает вниз на огромных, как корабль, качелях, и в ушах его свистит ветер, напоенный запахом меда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Хенрик опрокинул в себя остатки виски и включил магнитофон. Пела Жужа Конц. Трое потягивали водку небольшими глотками, только сиплоголосый пил ее, как воду.
Жолт сперва чувствовал лишь легкое головокружение, но после четвертого большого глотка мир вокруг него покачнулся. Белая кружевная скатерть поползла по черному столу, как гусеница, а Жолт стал приподниматься из кресла, потому что заметил какое-то мягкое движение: комната словно бы взбиралась на гребень не очень высокой волны, потом опускалась на прежнее место. У Жолта громко стучало, почти звенело сердце. Переменчиво, тихо жужжала beat-музыка, и Жолт невольно потянулся к магнитофону. Он усилил звук. Несколько секунд играл только ударник, и стук барабанных палочек словно бил Жолта по лбу, причиняя острую боль. Самым странным, однако, было вот что: он никак не мог понять разговора приятелей, хотя знал, что они говорят о табачнике, который сейчас именуется потерпевшим, но долго в этом качестве не пробудет. Потом к Жолту приблизился карандашный рисунок, а может быть, сам он приблизился к рисунку; потом рисунок превратился вдруг в черный паровоз и загрохотал и залязгал у самых ушей. Жолт нагнулся. И со злобой почувствовал, что его собственной улыбкой управляет не он, а вынырнувший откуда-то белобрысый Хенрик. Мальчишки прыгали, как кузнечики, – может быть, они танцевали?
«Сплошная несуразица», – думал Жолт, потому что не мог ничего удержать в памяти. Тело его стремилось взлететь, но он сделал несколько шагов в сторону двери и про себя отметил, что довольно легко и ровно прошел по кромке ковра. Ему почти удалось зафиксировать общую картину: сиплоголосый пытался взломать дверцу бара, Хенрик орал: «Перестань, а то врежу, скотина!», а Фради, скрючившись в кресле, икал.
Вдруг Жолт увидел, что сиплоголосый стоит уже на противоположном конце ковра. Тогда он нагнулся и рванул ковер на себя… Сиплоголосый растянулся.
– Жми, Фради! – хрюкнул худой.
– Идите к черту! Пьяные дегенераты! – ругался Хенрик.
– Будьте здоровы! – сказал Жолт. – Мерси за выпивку. Я сматываюсь.
Язык у него еще работал.
– Жоли! – уже в прихожей догнал его крик Хенрика. – Не уходи! Останься, Жоли!
По дороге у него мелькнула еще отчетливо мысль: взглянуть на часы. Дело было нелегкое, так как стрелки на красном поле сползались.
– Семь, – невнятно выговорил на лестнице Жолт. – Югурт , надеюсь, дома найдется.
Тут он столкнулся с элегантным мужчиной, голова которого была в белых плешинах, как будто наполовину ощипанная.
– Кто ты такой? – спросил мужчина.
Жолт обошел его широким полукругом. Ошибки быть не могло: это был Хенрик-старший.
На мглистой, мигающей неоновым светом улице Жолт все и сразу забыл. Неведомая, до лютости жестокая сила стиснула, как в кулаке, его желудок. Сейчас она его вырвет с корнем, сейчас она его выдерет!
– Ой! – простонал испуганно Жолт.
Никогда он не думал, что может громко застонать прямо на улице. И тогда он взял курс на церковь и поплелся к ближайшей от выхода скамье. Там, судорожно вцепившись в подлокотники, он в отчаянии огляделся, потом дрожащей рукой стер с лица холодный пот…
Нечеловеческие страдания сейчас нахлынули снова, по они уже были другого рода. Жолт без сил опустился на тахту, положил рядом записку Магды, потом судорожно смял ее в кулаке и долго смотрел на свои побелевшие пальцы. «Если б я умер, – думал он, – то сделался бы таким. А спастись нельзя, потому что внутри у меня взорвалась водка. Это я помню. Мой желудок был разорван в куски, я их выкинул, и кругом была кровь, сплошная кровь, сгустки крови на гравии. Я это видел. Пятьсот граммов взрывчатки разорвали меня на части. Чтобы взорвать желудок мальчишки, пятисот граммов, наверно, достаточно. Голова и горло болят. Неправда, что я сижу в комнате, что я еще жив».
Все было неправдой, а сердце колотилось и громыхало. «Подохну я, наверное, позже. Завтра или, в крайнем случае, послезавтра». Вконец измученный, Жолт рухнул на тахту, повернулся животом вниз, прижав покрепче прыгающий желудок и оставив на свободе мятущиеся мысли.
*
«Я совсем забыл про вермут. Его я выпил два чайных стакана. Он был сладкий, и пить его после водки было приятно. На улице, на мостовой, я заснул, и мне снилось, что мама старается отнять у меня стакан, который я подношу к губам, и несколько капель вина выплескивается мне на свитер. А где свитер? Спал я у бровки тротуара, но спал не совсем, было больно глазам, в них как будто насыпали песку. Что будет, если кто-нибудь вдруг увидит напившегося мальчишку, лежащего на краю тротуара? Его тут же с рук на руки передадут милиции. «Жми, Фради! – скажу я тогда. – У меня все в порядке, и, пожалуйста, оставьте меня в покое». Может быть, так и было? Не было или было? Я же вовсе не спал, меня тошнило, но я сдержался, и голова у меня качалась, как у того пьяного типа. Все-таки я вернулся домой и, возможно, на глаза никому не попался, потому что мне тоже никто не попался. Фонари были далеко-далеко, точно звезды… По дороге мне снилась мама. Было это, кажется, так. Я присел на минутку на камень, он был ледяной, а мама спросила: «Почему тебе плохо с папой?» Спросила она с любопытством, потому что чего-то ждала. «Вообще-то мне с ним неплохо, но он меня пилит и пилит, накачивает мозги, а я не могу быть таким, как он. У него все время распределено по минутам и в клинике кабинет для осмотра больных. В детстве он был сверхотличник. Ах, мамочка, желудок у меня ходуном так и ходит! Как добраться до ванной, когда все разрывается – и горло и голова? Ты не взяла у меня стакан, и теперь я умру, околею, как кошка, которую подстрелили; у нее остекленели глаза, но она еще долго дергалась… Скоро я стану трупом. Мамочка! Мама!»
Жолту казалось, что он кричит, на самом же деле из горла его вырывался лишь слабый скулящий звук. Он нагнулся над унитазом, его рвало, из глаз текли слезы, но всего ужасней был страх, что на лбу лопнут жилы, и он представлял себя лежащим уже на полу, без малейшей надежды на помощь, потому что папа в клинике, Тибор спит, а Магда вернется не раньше полудня и найдет его труп… с остекленевшими глазами.
Он почувствовал некоторое облегчение и уставился в зеркало. «Кто это? Я. Совсем как из кареты «скорой помощи». Спотыкаясь, он побрел к тахте. От подушки шел сладковатый запах, и желудок его снова дернулся, но один только раз. Это был запах мамы, он струился из подушки и просочился в его жилы; и вот мягкие белые руки обнимают Жолта за плечи, его покачивает от легкого головокружения, вместе с мамой он то взлетает ввысь, то падает вниз на огромных, как корабль, качелях, и в ушах его свистит ветер, напоенный запахом меда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63