Не только телом и духом – великой любовью своей к княжне одолел бы противника, поверг его наземь.
Почему в ту ночь не поняла она, как велика его любовь, испугалась? Почему в один миг изменилась она? Такой была доверчивой и искренней, сама поверяла все тревоги и думы свои…
Нет, не понять ему ни нрава, ни прихотей княжны. Ведь он простой пастух, да и холоп к тому же! Безумна сама мысль, что может дочь князя полюбить холопа. Никогда тому не бывать! Забыл он разве, что для холопа княжна – как звезда в небе, не достать ее во веки веков…
«Да, значит, правду говорил отец в ту грозовую ночь, – думал Всеволод. – Не миновал меня земной огонь. Полетел на него бездумно и упал с обожженными крыльями. А впрочем, может, и не бездумно. Ведь говорил я отцу, что все равно полечу на свет…» Холоп… Вот где причина всех несчастий. Как избавиться от горькой доли? Над этим надо думу думать. Он силен и молод. Он может постоять за себя.
Увидеть бы теперь княжну хоть раз. Он знал бы, что сказать ей! Но где ее встретишь? В леса эти она уж больше не приедет, в Чернигов ему нельзя. А до Ивана Купалы будущего лета хозары принудят князя отдать дочь за кагана. Либо силой возьмут. Сила у них большая… А что, если князь отважится постоять за дочь? Если хозары пойдут походом на Чернигов? Если будет злая сеча? Если нужны князю храбрые воины?..
Всеволод быстро поднялся и сел.
Отец услышал это движение, пытливый и настороженный взгляд его обратился к сыну. Осмомысл тоже не спит. Как ни хитрит, как ни отмалчивается Всеволод, отца не проведешь, он понимает, что там, на озере, стряслось что-то недоброе. С тех пор как вернулся сын с озера, мрачнее тучи ходит по пастбищу. Ни днем ни ночью не ведает покоя. И его, Осмомысла, заставил неотвязно думать: почему не вернулась княжна, исчезла, не простясь, не отблагодарив даже за гостеприимство. Нет, неспроста это. А Всеволод твердит одно: «Отъехала в Чернигов» – и ни слова больше.
Поссорились, наверно? А может быть, и хуже. Ужели попрекнула его княжна холопством? Совесть его мучит или обида раздирает сердце? Скорей, обида горькая. Только она могла прибить так сына.
Конюший тихо спросил:
– Не спишь, Всеволод?
– Не сплю.
– Терзаешься? Всеволод молчал.
– Не я ли говорил: обходи стороной княжну. Не слушал, своевольничал, а теперь мучаешься, как несмышленыш, что сам себя в капкан по дурости загнал.
– Ничего…
– Ничего? Разве я не вижу, не знаю, как тяжко тебе, как разрывается обиженное княжной сердце.
– Пусть терзается. Я все равно не отступлюсь, – сурово и решительно ответил юноша.
– От чего? Что у тебя осталось? Только и радости было, что покой души, да, видишь, и тот украли.
– Сила осталась, – твердо возразил Всеволод. – А пока есть сила, до тех пор будет жить надежда. Я так легко не отступлюсь. Я буду бороться, отец!
– За княжну?
– Всего прежде за честь, за доброе имя свое, за достойность человеческую, а потом уже и за княжну… Тем самым уже и за княжну.
Конюший помолчал, глядя на сына, силясь понять, о чем он речь ведет.
– Но с кем? С кем станешь ты бороться? Я что-то не разумею, о ком ты говоришь.
– А я, отец, и сам пока не знаю… Однако завтра еду в Чернигов.
– В Чернигов? Зачем туда?
– Княжна говорила, что хозары вот-вот походом ратным пойдут на северян. Там скоро будет сеча кровавая. А если так, то князь поспешно будет набирать дружину. Вот я и наймусь.
– В дружинники? Ты же холоп! Тебе…
– Какой я холоп? – гневно оборвал его Всеволод, – За что я должен быть холопом? В чем повинен?
Осмомысл не дрогнул, не ссутулился под тяжестью сыновьих слов. Сердце его больно сжалось в груди.
«Вот оно как! Значит, отцовская вина камнем легла ему на сердце. И давит, мучает, гнет к земле. Особливо теперь, после встречи с княжной, почувствовал он на себе тяжесть холопской колодки. И невмоготу ему ходить в ней, сразу хочет порвать ненавистные путы!..
Да это ж хорошо, – вдруг обрадованно подумал Осмомысл, – значит, заговорила в нем молодая отцовская удаль! Из Всеволода может выйти храбрый дружинник и даже витязь. Ведь он не тратил попусту время, с любовью и старанием примерным учился от меня ратному делу. В сильного воина вырос на пастбище. Не только подконюший, я сам уже не одолею его копьем. А про сечу и говорить нечего: вьюном вьется в седле. И бьет без промаха, разит метким ударом. Вот только удастся ли ему проникнуть ко двору, в дружинники к князю?» Всеволод, видимо, отгадал его сомнения:
– Время тревожное, отец. Не будет князь допытываться, кто я и откуда. Был бы хорош дружинник, силен и смел! А станут спрашивать – совру, скажу, что из Засулья прибыл к князю на службу ратную.
– Но ведь там княжна, – пытался возразить конюший. – В Чернигове она может встретить и выдать тебя.
– Не выдаст! Да и где она меня увидит? На пирах она не бывает. А среди дружинников тем паче. Мне бы до первой сечи, – решительно и твердо добавил Всеволод, – а там уж я себя явлю. Мечом и копьем проложу дорогу: сначала средь врагов Северянщины, а потом и до княжны.
Осмомысл не стал перечить. Зачем? Все это пока мечты. А как оно будет на деле, время покажет. Хорошо, что сын поедет в Чернигов, что он намерен поднять меч за свою родину. А коли так, то рано или поздно он схватится и с тем, кто станет на его пути к княжне. Наживет себе там Всеволод врагов. И первым среди них будет князь Черный. Но выстоит ли сын в неравной битве? Страшно за него… Но нет, видно, пути иного. И ждать больше нельзя. Постарел уже он, Осмомысл, не по силами ему теперь искать встречи с князем. Да помогут боги сыну отомстить за отца.
XXIV. ПРИСЯГА НА ВЕРНОСТЬ
Однажды под вечер Мстислав наведался к Амбалу не только со Всеславом. Позади него толпились, поблескивая черными глазами, еще какие-то дружинники.
Ключник насторожился. Хотел было сослаться на нездоровье, спровадить незваных гостей, но, встретив на себе пристальный взгляд одного из них, сдержался и подал заказанное Мстиславом вино.
Та же подозрительная настороженность, предчувствие чего-то недоброго, какой-то грозящей беды заставила Амбала налить дружинникам по второй чаше. Но когда захмелевший Мстислав приказал подать по третьей, Амбал отважился и отозвал его в сторону.
– Ты так задолжался, – тихо сказал он Мстиславу, – что и в жизнь не выплатишь. Ведаешь ли хоть, как велик твой долг?
– Какой там долг! – громко и заносчиво крикнул Мстислав, нисколько не заботясь о сохранении втайне своей беседы с Амбалом. – Мы княжьи дружинники, и все, что есть у него в подвалах, наше. Понял?
Ключник вытаращил на него глаза, онемел от удивления. Подумать, какая дерзость, какая наглость! Пьянчуга, еще недавно жалкий пройдоха-мытник, считает себя хозяином княжеского добра. Пил-пил в долг, а теперь признавать того не хочет!
Амбал затрясся от гнева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Почему в ту ночь не поняла она, как велика его любовь, испугалась? Почему в один миг изменилась она? Такой была доверчивой и искренней, сама поверяла все тревоги и думы свои…
Нет, не понять ему ни нрава, ни прихотей княжны. Ведь он простой пастух, да и холоп к тому же! Безумна сама мысль, что может дочь князя полюбить холопа. Никогда тому не бывать! Забыл он разве, что для холопа княжна – как звезда в небе, не достать ее во веки веков…
«Да, значит, правду говорил отец в ту грозовую ночь, – думал Всеволод. – Не миновал меня земной огонь. Полетел на него бездумно и упал с обожженными крыльями. А впрочем, может, и не бездумно. Ведь говорил я отцу, что все равно полечу на свет…» Холоп… Вот где причина всех несчастий. Как избавиться от горькой доли? Над этим надо думу думать. Он силен и молод. Он может постоять за себя.
Увидеть бы теперь княжну хоть раз. Он знал бы, что сказать ей! Но где ее встретишь? В леса эти она уж больше не приедет, в Чернигов ему нельзя. А до Ивана Купалы будущего лета хозары принудят князя отдать дочь за кагана. Либо силой возьмут. Сила у них большая… А что, если князь отважится постоять за дочь? Если хозары пойдут походом на Чернигов? Если будет злая сеча? Если нужны князю храбрые воины?..
Всеволод быстро поднялся и сел.
Отец услышал это движение, пытливый и настороженный взгляд его обратился к сыну. Осмомысл тоже не спит. Как ни хитрит, как ни отмалчивается Всеволод, отца не проведешь, он понимает, что там, на озере, стряслось что-то недоброе. С тех пор как вернулся сын с озера, мрачнее тучи ходит по пастбищу. Ни днем ни ночью не ведает покоя. И его, Осмомысла, заставил неотвязно думать: почему не вернулась княжна, исчезла, не простясь, не отблагодарив даже за гостеприимство. Нет, неспроста это. А Всеволод твердит одно: «Отъехала в Чернигов» – и ни слова больше.
Поссорились, наверно? А может быть, и хуже. Ужели попрекнула его княжна холопством? Совесть его мучит или обида раздирает сердце? Скорей, обида горькая. Только она могла прибить так сына.
Конюший тихо спросил:
– Не спишь, Всеволод?
– Не сплю.
– Терзаешься? Всеволод молчал.
– Не я ли говорил: обходи стороной княжну. Не слушал, своевольничал, а теперь мучаешься, как несмышленыш, что сам себя в капкан по дурости загнал.
– Ничего…
– Ничего? Разве я не вижу, не знаю, как тяжко тебе, как разрывается обиженное княжной сердце.
– Пусть терзается. Я все равно не отступлюсь, – сурово и решительно ответил юноша.
– От чего? Что у тебя осталось? Только и радости было, что покой души, да, видишь, и тот украли.
– Сила осталась, – твердо возразил Всеволод. – А пока есть сила, до тех пор будет жить надежда. Я так легко не отступлюсь. Я буду бороться, отец!
– За княжну?
– Всего прежде за честь, за доброе имя свое, за достойность человеческую, а потом уже и за княжну… Тем самым уже и за княжну.
Конюший помолчал, глядя на сына, силясь понять, о чем он речь ведет.
– Но с кем? С кем станешь ты бороться? Я что-то не разумею, о ком ты говоришь.
– А я, отец, и сам пока не знаю… Однако завтра еду в Чернигов.
– В Чернигов? Зачем туда?
– Княжна говорила, что хозары вот-вот походом ратным пойдут на северян. Там скоро будет сеча кровавая. А если так, то князь поспешно будет набирать дружину. Вот я и наймусь.
– В дружинники? Ты же холоп! Тебе…
– Какой я холоп? – гневно оборвал его Всеволод, – За что я должен быть холопом? В чем повинен?
Осмомысл не дрогнул, не ссутулился под тяжестью сыновьих слов. Сердце его больно сжалось в груди.
«Вот оно как! Значит, отцовская вина камнем легла ему на сердце. И давит, мучает, гнет к земле. Особливо теперь, после встречи с княжной, почувствовал он на себе тяжесть холопской колодки. И невмоготу ему ходить в ней, сразу хочет порвать ненавистные путы!..
Да это ж хорошо, – вдруг обрадованно подумал Осмомысл, – значит, заговорила в нем молодая отцовская удаль! Из Всеволода может выйти храбрый дружинник и даже витязь. Ведь он не тратил попусту время, с любовью и старанием примерным учился от меня ратному делу. В сильного воина вырос на пастбище. Не только подконюший, я сам уже не одолею его копьем. А про сечу и говорить нечего: вьюном вьется в седле. И бьет без промаха, разит метким ударом. Вот только удастся ли ему проникнуть ко двору, в дружинники к князю?» Всеволод, видимо, отгадал его сомнения:
– Время тревожное, отец. Не будет князь допытываться, кто я и откуда. Был бы хорош дружинник, силен и смел! А станут спрашивать – совру, скажу, что из Засулья прибыл к князю на службу ратную.
– Но ведь там княжна, – пытался возразить конюший. – В Чернигове она может встретить и выдать тебя.
– Не выдаст! Да и где она меня увидит? На пирах она не бывает. А среди дружинников тем паче. Мне бы до первой сечи, – решительно и твердо добавил Всеволод, – а там уж я себя явлю. Мечом и копьем проложу дорогу: сначала средь врагов Северянщины, а потом и до княжны.
Осмомысл не стал перечить. Зачем? Все это пока мечты. А как оно будет на деле, время покажет. Хорошо, что сын поедет в Чернигов, что он намерен поднять меч за свою родину. А коли так, то рано или поздно он схватится и с тем, кто станет на его пути к княжне. Наживет себе там Всеволод врагов. И первым среди них будет князь Черный. Но выстоит ли сын в неравной битве? Страшно за него… Но нет, видно, пути иного. И ждать больше нельзя. Постарел уже он, Осмомысл, не по силами ему теперь искать встречи с князем. Да помогут боги сыну отомстить за отца.
XXIV. ПРИСЯГА НА ВЕРНОСТЬ
Однажды под вечер Мстислав наведался к Амбалу не только со Всеславом. Позади него толпились, поблескивая черными глазами, еще какие-то дружинники.
Ключник насторожился. Хотел было сослаться на нездоровье, спровадить незваных гостей, но, встретив на себе пристальный взгляд одного из них, сдержался и подал заказанное Мстиславом вино.
Та же подозрительная настороженность, предчувствие чего-то недоброго, какой-то грозящей беды заставила Амбала налить дружинникам по второй чаше. Но когда захмелевший Мстислав приказал подать по третьей, Амбал отважился и отозвал его в сторону.
– Ты так задолжался, – тихо сказал он Мстиславу, – что и в жизнь не выплатишь. Ведаешь ли хоть, как велик твой долг?
– Какой там долг! – громко и заносчиво крикнул Мстислав, нисколько не заботясь о сохранении втайне своей беседы с Амбалом. – Мы княжьи дружинники, и все, что есть у него в подвалах, наше. Понял?
Ключник вытаращил на него глаза, онемел от удивления. Подумать, какая дерзость, какая наглость! Пьянчуга, еще недавно жалкий пройдоха-мытник, считает себя хозяином княжеского добра. Пил-пил в долг, а теперь признавать того не хочет!
Амбал затрясся от гнева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61