они насквозь видят его внутреннюю усмешку и отвечают ему оскорбительным смехом. Эти взрывы радости, эта игра слов, эти искаженные лица, вся эта нездоровая атмосфера раздражают его, заставляют его заявить им, что все это – довольно плохие шутки, вероятно, утомительные для самих шутников. Точно блеск молнии, все лица озаряет взрыв хохота. Веселье удвоилось. «Эта шутка, быть может, доставляет удовольствие вам, – говорит он, – но мне – нисколько»… – «Вполне достаточно, чтобы она доставляла удовольствие нам», – отвечает кто-то с присущим больному эгоизмом. Не зная, имеет ли он дело с настоящими сумасшедшими или с симулирующими сумасшествие, наш герой полагает, что благоразумнее всего удалиться; но кто-то запирает дверь и прячет ключ. Другой, опустившись перед ним на колени, просит у него прощения от имени всего общества и дерзко, хотя и со слезами на глазах, заявляет ему, что все они, глубоко скорбя о его духовной ограниченности, тем не менее относятся к нему с искренней симпатией. Он покоряется и остается; он уступает даже настойчивым просьбам – усладить их своей игрой, Но звуки скрипки, разливаясь по зале, точно разносят новую заразу и охватывают (слово недостаточно сильно) одного за другим больных. Раздаются хриплые вздохи, громкие рыдания, слезы текут ручьями. Изумленный скрипач останавливается и, подойдя к тому, чей восторг был наиболее шумен, спрашивает, что с ним и чем можно помочь ему? Один из присутствующих, хорошо знакомый с этими явлениями, предлагает лимонад и фрукты. Но больной, охваченный экстазом, смотрит на обоих с невыразимым презрением. Лечить человека, который болен от избытка жизни, от безмерного счастья!
Как видно из этого эпизода, какое-то удивительное благодушие окрашивает собою все другие чувства, вызываемые гашишем, – благодушие мягкое, ленивое, немое, обусловленное расслаблением всей нервной системы. В подкрепление этого наблюдения я приведу рассказ моего знакомого, испытавшего это состояние опьянения.
Рассказчик сохранил необыкновенно отчетливое воспоминание о всех своих ощущениях, и мне стало совершенно ясно, к какому нелепому и почти безвыходному положению привело его это несоответствие между собственным настроением и окружающей средой. Не помню в точности, был это первый или второй опыт этого человека в употреблении гашиша. Принял ли он слишком большую дозу, или наркотик, без всякой видимой причины (что случается довольно часто), произвел слишком сильное действие? Он рассказывал мне, что на фоне его блаженства, высшей радости от чувства полноты жизни и сознания своей гениальности, появилось вдруг ужасное предчувствие. Ослепленный вначале силой и красотой своих переживаний, он затем испугался – во что превратится его интеллект и что станет с его телом, если это состояние, которое он считал сверхъестественным, будет развиваться и бесконечно усиливаться? Благодаря способности увеличивать все до чудовищных размеров, присущей духовному зрению человека, отравленного гашишем, этот страх вызвал невероятные терзания.
«Я походил, – говорит он, – на лошадь, которая понесла и мчится к пропасти: она хочет остановиться и не может. Это был действительно ужасный галоп, и моя мысль, игрушка обстоятельств, среды, момента – всего того, что применимо к слову „случай“, приняла чисто рапсодический размах. Поздно! – повторял я все время с глубоким отчаяньем.
Едва прошла эта мука, которая, казалось мне, длилась бесконечно долго, хотя это продолжалось всего несколько минут, и я вознадеялся, наконец, погрузиться в блаженный покой, столь ценимый сынами Востока, как на меня вдруг обрушилось новое несчастье. Новое беспокойство, самое мелочное и ребяческое, внезапно овладело мною. Я вспомнил вдруг, что приглашен на обед, где будет много солидных людей. И я увидел себя – среди толпы корректных и благовоспитанных людей, прекрасно владеющих собой, – вынужденного, при свете многочисленных ламп, скрывать свое состояние. Я был уверен, что это удастся мне, но вместе с тем пал духом при мысли о том ужасном напряжении воли, которое потребуется для этого. Не знаю, какая случайность вызвала вдруг в моей памяти слова Евангелия: «Горе приносящему соблазн!» – и, желая забыть их и напрягая для этого все усилия, я беспрестанно повторял их в уме. И вот мое несчастье (да, это было истинное несчастье) приняло грандиозные размеры. Несмотря на слабость, я решился обратиться к аптекарю: я не знал противоядий, а мне хотелось появиться в обществе, куда призывал меня долг, свежим и здоровым. Но на пороге магазина меня осенила внезапная мысль, которая остановила меня и заставила задуматься. Я увидел в витрине магазина свое отражение, и вид мой поразил меня. Эта бледность, эти сжатые губы, эти широко раскрытые глаза! «Зачем, – подумал я, – тревожить этого милого человека по такому пустяку!» К этому присоединялся страх показаться смешным в глазах людей в магазине. Но мое необъяснимое расположение к этому аптекарю подавляло все остальные чувства. Я представлял себе этого человека таким же болезненно чувствительным, каким был сам в тот роковой момент, и воображая, что его слух и его душа должны содрогаться от малейшего шума, решил войти к нему на цыпочках. «Нужно, – говорил я себе, – быть в высшей степени деликатным по отношению к человеку, вниманием которого я хочу воспользоваться». И я старался сдерживать звуки моего голоса, заглушать шум моих шагов. Вы знаете голос людей, отравленных гашишем? Торжественный, низкий, гортанный, напоминающий голос закоренелых опиоманов. Результат получился совершенно противоположный тому, которого я ожидал. Желая успокоить аптекаря, я напугал его. Он ничего не знал о такой болезни, никогда не слышал о ней. Он смотрел на меня с любопытством и недоверием. Не принимал ли он меня за сумасшедшего, за злоумышленника или попрошайку? Вероятно, ни за того, ни за другого; но все эти нелепые мысли промелькнули в моем мозгу. Я должен был подробно объяснить ему (с каким усилием!) о существовании варенья из конопли и о том, для чего оно употребляется; я все время повторял, что опасности здесь никакой нет, что ему нечего беспокоиться, что я прошу у него только средства для ослабления действия яда, повторяя без конца, насколько я удручен необходимостью обращаться к нему по такому скучному делу. Наконец – поймите, сколько унижения было для меня в его словах – он просто попросил меня удалиться. Такова была награда за мое расположение и мое преувеличенное благодушие. Я отправился на вечер: я никого не шокировал там. Никто не догадался о сверхчеловеческих усилиях, которые я употреблял, чтобы походить на всех. Но я никогда не забуду терзаний ультрапоэтического опьянения, связанного необходимостью соблюдать приличия и отравленного сознанием долга!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Как видно из этого эпизода, какое-то удивительное благодушие окрашивает собою все другие чувства, вызываемые гашишем, – благодушие мягкое, ленивое, немое, обусловленное расслаблением всей нервной системы. В подкрепление этого наблюдения я приведу рассказ моего знакомого, испытавшего это состояние опьянения.
Рассказчик сохранил необыкновенно отчетливое воспоминание о всех своих ощущениях, и мне стало совершенно ясно, к какому нелепому и почти безвыходному положению привело его это несоответствие между собственным настроением и окружающей средой. Не помню в точности, был это первый или второй опыт этого человека в употреблении гашиша. Принял ли он слишком большую дозу, или наркотик, без всякой видимой причины (что случается довольно часто), произвел слишком сильное действие? Он рассказывал мне, что на фоне его блаженства, высшей радости от чувства полноты жизни и сознания своей гениальности, появилось вдруг ужасное предчувствие. Ослепленный вначале силой и красотой своих переживаний, он затем испугался – во что превратится его интеллект и что станет с его телом, если это состояние, которое он считал сверхъестественным, будет развиваться и бесконечно усиливаться? Благодаря способности увеличивать все до чудовищных размеров, присущей духовному зрению человека, отравленного гашишем, этот страх вызвал невероятные терзания.
«Я походил, – говорит он, – на лошадь, которая понесла и мчится к пропасти: она хочет остановиться и не может. Это был действительно ужасный галоп, и моя мысль, игрушка обстоятельств, среды, момента – всего того, что применимо к слову „случай“, приняла чисто рапсодический размах. Поздно! – повторял я все время с глубоким отчаяньем.
Едва прошла эта мука, которая, казалось мне, длилась бесконечно долго, хотя это продолжалось всего несколько минут, и я вознадеялся, наконец, погрузиться в блаженный покой, столь ценимый сынами Востока, как на меня вдруг обрушилось новое несчастье. Новое беспокойство, самое мелочное и ребяческое, внезапно овладело мною. Я вспомнил вдруг, что приглашен на обед, где будет много солидных людей. И я увидел себя – среди толпы корректных и благовоспитанных людей, прекрасно владеющих собой, – вынужденного, при свете многочисленных ламп, скрывать свое состояние. Я был уверен, что это удастся мне, но вместе с тем пал духом при мысли о том ужасном напряжении воли, которое потребуется для этого. Не знаю, какая случайность вызвала вдруг в моей памяти слова Евангелия: «Горе приносящему соблазн!» – и, желая забыть их и напрягая для этого все усилия, я беспрестанно повторял их в уме. И вот мое несчастье (да, это было истинное несчастье) приняло грандиозные размеры. Несмотря на слабость, я решился обратиться к аптекарю: я не знал противоядий, а мне хотелось появиться в обществе, куда призывал меня долг, свежим и здоровым. Но на пороге магазина меня осенила внезапная мысль, которая остановила меня и заставила задуматься. Я увидел в витрине магазина свое отражение, и вид мой поразил меня. Эта бледность, эти сжатые губы, эти широко раскрытые глаза! «Зачем, – подумал я, – тревожить этого милого человека по такому пустяку!» К этому присоединялся страх показаться смешным в глазах людей в магазине. Но мое необъяснимое расположение к этому аптекарю подавляло все остальные чувства. Я представлял себе этого человека таким же болезненно чувствительным, каким был сам в тот роковой момент, и воображая, что его слух и его душа должны содрогаться от малейшего шума, решил войти к нему на цыпочках. «Нужно, – говорил я себе, – быть в высшей степени деликатным по отношению к человеку, вниманием которого я хочу воспользоваться». И я старался сдерживать звуки моего голоса, заглушать шум моих шагов. Вы знаете голос людей, отравленных гашишем? Торжественный, низкий, гортанный, напоминающий голос закоренелых опиоманов. Результат получился совершенно противоположный тому, которого я ожидал. Желая успокоить аптекаря, я напугал его. Он ничего не знал о такой болезни, никогда не слышал о ней. Он смотрел на меня с любопытством и недоверием. Не принимал ли он меня за сумасшедшего, за злоумышленника или попрошайку? Вероятно, ни за того, ни за другого; но все эти нелепые мысли промелькнули в моем мозгу. Я должен был подробно объяснить ему (с каким усилием!) о существовании варенья из конопли и о том, для чего оно употребляется; я все время повторял, что опасности здесь никакой нет, что ему нечего беспокоиться, что я прошу у него только средства для ослабления действия яда, повторяя без конца, насколько я удручен необходимостью обращаться к нему по такому скучному делу. Наконец – поймите, сколько унижения было для меня в его словах – он просто попросил меня удалиться. Такова была награда за мое расположение и мое преувеличенное благодушие. Я отправился на вечер: я никого не шокировал там. Никто не догадался о сверхчеловеческих усилиях, которые я употреблял, чтобы походить на всех. Но я никогда не забуду терзаний ультрапоэтического опьянения, связанного необходимостью соблюдать приличия и отравленного сознанием долга!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14