Это одно из тех женских чудачеств, в которых невозможно разобраться.
Жак. Все жилище моего крестного, тележника Черта, состояло из лавки и чердака. Его кровать помещалась в глубине лавки. Чертов сын, мой приятель, спал на чердаке, куда забирался с помощью лестницы, находившейся приблизительно на одинаковом расстоянии от постели отца и от входной двери.
Когда Черт, мой крестный, погружался в глубокий сон, Чертов сын, мой приятель, тихонько отворял дверь, и Жюстина поднималась на чердак по маленькой лестнице. На другое утро спозаранку, до пробуждения Черта-отца, Чертов сын спускался с чердака, отворял дверь, и Жюстина исчезала, как приходила.
Хозяин. Чтобы отправиться на какой-нибудь другой чердак, свой или чужой.
Жак. Почему бы и нет? Связь Чертова сына и Жюстины протекала довольно гладко, но ей суждено было прекратиться; так было предначертано свыше, и так оно случилось.
Хозяин. Ее прекратил отец?
Жак. Нет.
Хозяин. Мать?
Жак. Ее не было в живых.
Хозяин. Соперник?
Жак. Да нет же, черт возьми! Сударь, свыше предначертано, что вы не угомонитесь до конца своей жизни: вы будете угадывать, и, повторяю, каждый раз мимо.
Однажды под утро, когда друг мой Чертов сын, более утомленный, чем обычно, то ли работой предыдущего дня, то ли ночными удовольствиями, мирно почивал в объятиях Жюстины, у подножия лестницы раздался громовой голос:
«Черт! Черт! Проклятый лентяй! Уж благовестили к „Ангелу господню“; уже половина шестого, а он еще на чердаке! Не намерен ли ты прохлаждаться до полудня? Или мне слазить и спустить тебя оттуда скорей, чем бы тебе хотелось? Черт! Черт!»
«Что, батюшка?»
«Где ось, которую ждет этот ворчун мызник? Ты хочешь, чтоб он опять поднял шум?»
«Ось готова, он может получить ее через четверть часа…»
Предоставляю вам судить о тревоге Жюстины и моего бедного друга, Чертова сына.
Хозяин. Я уверен, что Жюстина поклялась больше не ходить на чердак и вернулась туда в тот же вечер. Но как выбралась она в то утро?
Жак. Если вы намереваетесь строить догадки, то я умолкаю… Между тем Чертов сын соскочил с кровати на босу ногу, схватил штаны, перекинул камзол через руку. Пока он одевается, Черт-отец бормочет сквозь зубы:
«С тех пор как он втюрился в эту шлюху, все пошло шиворот-навыворот. Но надо положить этому конец; дольше терпеть нельзя: мне надоело. Будь это еще девка, которая бы того стоила; а то мразь, бог весть какая мразь! Ах, если б увидела это покойница, которая до ногтей была пропитана устоями, то давно бы при всем честном народе на паперти отдубасила она одного, а другой выцарапала бы глаза после большой обедни, ибо ее ничем нельзя было остановить; но если я до сих был добрым и они думают, что это будет продолжаться, то они сильно ошибаются».
Хозяин. А Жюстина слышала все это со своего чердака?
Жак. Несомненно. Тем временем Чертов сын отправился к мызнику, перекинув ось через плечо, а Черт-отец принялся за работу. Ударив, два-три раза топором, он почувствовал, что хочет понюшки; он ищет табакерку в кармане, ищет у изголовья постели и не находит.
«Вероятно, ее забрал, как всегда, этот прощелыга, – сказал он. – Посмотрим, нет ли ее наверху…»
И вот он взбирается на чердак. Мгновение спустя он вспоминает, что у него нет трубки и ножа, и снова поднимается на чердак.
Хозяин. А Жюстина?
Жак. Она поспешно забрала свое платье и скользнула под кровать, где растянулась на животе ни жива ни мертва.
Хозяин. А твой друг Чертов сын?
Жак. Сдав ось, приладив ее и получив деньги, он прибежал ко мне и поведал об ужасном положении, в котором находился. Немного позабавившись над ним, я сказал:
«Слушай, Чертов сын, погуляй по деревне или где тебе угодно, а я выручу тебя из беды. Прошу только об одном: не торопи меня…» Вы улыбаетесь, сударь; что это значит?
Хозяин. Ничего.
Жак. Мой друг, Чертов сын, уходит. Я одеваюсь, так как еще не вставал. Отправляюсь к его отцу. Не успел тот меня заметить, как воскликнул с радостью и удивлением:
«Это ты, крестник? Откуда тебя несет и зачем пришел в такую рань?..»
Крестный действительно питал ко мне дружбу, а потому я откровенно сказал ему:
«Дело не в том, откуда я иду, а как вернусь домой».
«Ах, крестник, ты становишься распутником; боюсь, что сын мой и ты – два сапога пара. Ты не ночевал дома».
«Отец полагает, что я не вправе так себя вести».
«Он вправе считать, что ты не вправе так себя вести. Но сперва позавтракаем, бутылка нас умудрит».
Хозяин. Жак, у этого человека были здравые взгляды.
Жак. Я отвечал ему, что не хочу ни пить, ни есть и что умираю от усталости и желания выспаться. Старик Черт, который в молодости не спасовал бы в таких делах ни перед кем, добавил, ухмыляясь:
«Эй, крестник, вероятно, она хорошенькая и ты не клал охулки на руку? Вот что: сын мой вышел; ступай на чердак и ложись на его постель… Но еще словечко перед тем, как он вернется. Он – твой друг; когда вы будете наедине, скажи ему, что я им недоволен, очень недоволен. Его развратила мне одна девчонка, Жюстина; ты ее, наверно, знаешь (кто из деревенских парней ее не знает!); ты окажешь мне настоящее одолжение, если отвратишь его от этой твари. Прежде это был, как говорится, отличный малый; но после злосчастного знакомства с ней… Да ты не слушаешь; у тебя глаза слипаются. Ступай отдохни…»
Иду наверх, раздеваюсь, поднимаю одеяло, простыни, щупаю повсюду: никакой Жюстины! Тем временем Черт, мой крестный, говорит:
«Ах, дети, проклятые дети! И этот тоже огорчает своего отца».
Не найдя Жюстины на кровати, я заподозрил, что она находится под ней. В конуре царила кромешная тьма. Наклоняюсь, щупаю, вожу руками, наталкиваюсь на ее руку, схватываю ее и притягиваю к себе; Жюстина, дрожа, выползает из-под лежака. Я целую ее, успокаиваю, подаю ей знак, чтоб она легла на кровать. Она складывает руки, падает к моим ногам, обнимает мои колени. Если бы было светло, я не устоял бы перед этой немой сценой; но когда потемки не внушают страха, они внушают предприимчивость. К тому же ее прежние отказы бередили мне сердце. Вместо ответа я пихнул ее к лестнице, ведущей в лавку. У нее от страха вырывается крик. Черт, услыхав его, говорит:
«Он бредит…»
Жюстина стала терять сознание; ее колени подкосились; в отчаянии она шептала глухим голосом:
«Он придет… он идет… вот он поднимается… Я погибла!»
«Нет, нет, – отвечал я тихо, – не бойся, молчи, ложись…»
Она продолжает отказываться; я стою на своем; она уступает, и вот мы друг подле дружки.
Хозяин. Предатель! Мерзавец! Знаешь ли ты, какое преступление собираешься совершить? Ты насилуешь девушку – если не физически, то, по крайней мере, при помощи страха. Если бы тебя привлекли к суду, ты узнал бы всю строгость закона, карающего похитителей.
Жак. Не знаю, изнасиловал ли я ее, но знаю, что ни я ей зла не причинил, ни она мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Жак. Все жилище моего крестного, тележника Черта, состояло из лавки и чердака. Его кровать помещалась в глубине лавки. Чертов сын, мой приятель, спал на чердаке, куда забирался с помощью лестницы, находившейся приблизительно на одинаковом расстоянии от постели отца и от входной двери.
Когда Черт, мой крестный, погружался в глубокий сон, Чертов сын, мой приятель, тихонько отворял дверь, и Жюстина поднималась на чердак по маленькой лестнице. На другое утро спозаранку, до пробуждения Черта-отца, Чертов сын спускался с чердака, отворял дверь, и Жюстина исчезала, как приходила.
Хозяин. Чтобы отправиться на какой-нибудь другой чердак, свой или чужой.
Жак. Почему бы и нет? Связь Чертова сына и Жюстины протекала довольно гладко, но ей суждено было прекратиться; так было предначертано свыше, и так оно случилось.
Хозяин. Ее прекратил отец?
Жак. Нет.
Хозяин. Мать?
Жак. Ее не было в живых.
Хозяин. Соперник?
Жак. Да нет же, черт возьми! Сударь, свыше предначертано, что вы не угомонитесь до конца своей жизни: вы будете угадывать, и, повторяю, каждый раз мимо.
Однажды под утро, когда друг мой Чертов сын, более утомленный, чем обычно, то ли работой предыдущего дня, то ли ночными удовольствиями, мирно почивал в объятиях Жюстины, у подножия лестницы раздался громовой голос:
«Черт! Черт! Проклятый лентяй! Уж благовестили к „Ангелу господню“; уже половина шестого, а он еще на чердаке! Не намерен ли ты прохлаждаться до полудня? Или мне слазить и спустить тебя оттуда скорей, чем бы тебе хотелось? Черт! Черт!»
«Что, батюшка?»
«Где ось, которую ждет этот ворчун мызник? Ты хочешь, чтоб он опять поднял шум?»
«Ось готова, он может получить ее через четверть часа…»
Предоставляю вам судить о тревоге Жюстины и моего бедного друга, Чертова сына.
Хозяин. Я уверен, что Жюстина поклялась больше не ходить на чердак и вернулась туда в тот же вечер. Но как выбралась она в то утро?
Жак. Если вы намереваетесь строить догадки, то я умолкаю… Между тем Чертов сын соскочил с кровати на босу ногу, схватил штаны, перекинул камзол через руку. Пока он одевается, Черт-отец бормочет сквозь зубы:
«С тех пор как он втюрился в эту шлюху, все пошло шиворот-навыворот. Но надо положить этому конец; дольше терпеть нельзя: мне надоело. Будь это еще девка, которая бы того стоила; а то мразь, бог весть какая мразь! Ах, если б увидела это покойница, которая до ногтей была пропитана устоями, то давно бы при всем честном народе на паперти отдубасила она одного, а другой выцарапала бы глаза после большой обедни, ибо ее ничем нельзя было остановить; но если я до сих был добрым и они думают, что это будет продолжаться, то они сильно ошибаются».
Хозяин. А Жюстина слышала все это со своего чердака?
Жак. Несомненно. Тем временем Чертов сын отправился к мызнику, перекинув ось через плечо, а Черт-отец принялся за работу. Ударив, два-три раза топором, он почувствовал, что хочет понюшки; он ищет табакерку в кармане, ищет у изголовья постели и не находит.
«Вероятно, ее забрал, как всегда, этот прощелыга, – сказал он. – Посмотрим, нет ли ее наверху…»
И вот он взбирается на чердак. Мгновение спустя он вспоминает, что у него нет трубки и ножа, и снова поднимается на чердак.
Хозяин. А Жюстина?
Жак. Она поспешно забрала свое платье и скользнула под кровать, где растянулась на животе ни жива ни мертва.
Хозяин. А твой друг Чертов сын?
Жак. Сдав ось, приладив ее и получив деньги, он прибежал ко мне и поведал об ужасном положении, в котором находился. Немного позабавившись над ним, я сказал:
«Слушай, Чертов сын, погуляй по деревне или где тебе угодно, а я выручу тебя из беды. Прошу только об одном: не торопи меня…» Вы улыбаетесь, сударь; что это значит?
Хозяин. Ничего.
Жак. Мой друг, Чертов сын, уходит. Я одеваюсь, так как еще не вставал. Отправляюсь к его отцу. Не успел тот меня заметить, как воскликнул с радостью и удивлением:
«Это ты, крестник? Откуда тебя несет и зачем пришел в такую рань?..»
Крестный действительно питал ко мне дружбу, а потому я откровенно сказал ему:
«Дело не в том, откуда я иду, а как вернусь домой».
«Ах, крестник, ты становишься распутником; боюсь, что сын мой и ты – два сапога пара. Ты не ночевал дома».
«Отец полагает, что я не вправе так себя вести».
«Он вправе считать, что ты не вправе так себя вести. Но сперва позавтракаем, бутылка нас умудрит».
Хозяин. Жак, у этого человека были здравые взгляды.
Жак. Я отвечал ему, что не хочу ни пить, ни есть и что умираю от усталости и желания выспаться. Старик Черт, который в молодости не спасовал бы в таких делах ни перед кем, добавил, ухмыляясь:
«Эй, крестник, вероятно, она хорошенькая и ты не клал охулки на руку? Вот что: сын мой вышел; ступай на чердак и ложись на его постель… Но еще словечко перед тем, как он вернется. Он – твой друг; когда вы будете наедине, скажи ему, что я им недоволен, очень недоволен. Его развратила мне одна девчонка, Жюстина; ты ее, наверно, знаешь (кто из деревенских парней ее не знает!); ты окажешь мне настоящее одолжение, если отвратишь его от этой твари. Прежде это был, как говорится, отличный малый; но после злосчастного знакомства с ней… Да ты не слушаешь; у тебя глаза слипаются. Ступай отдохни…»
Иду наверх, раздеваюсь, поднимаю одеяло, простыни, щупаю повсюду: никакой Жюстины! Тем временем Черт, мой крестный, говорит:
«Ах, дети, проклятые дети! И этот тоже огорчает своего отца».
Не найдя Жюстины на кровати, я заподозрил, что она находится под ней. В конуре царила кромешная тьма. Наклоняюсь, щупаю, вожу руками, наталкиваюсь на ее руку, схватываю ее и притягиваю к себе; Жюстина, дрожа, выползает из-под лежака. Я целую ее, успокаиваю, подаю ей знак, чтоб она легла на кровать. Она складывает руки, падает к моим ногам, обнимает мои колени. Если бы было светло, я не устоял бы перед этой немой сценой; но когда потемки не внушают страха, они внушают предприимчивость. К тому же ее прежние отказы бередили мне сердце. Вместо ответа я пихнул ее к лестнице, ведущей в лавку. У нее от страха вырывается крик. Черт, услыхав его, говорит:
«Он бредит…»
Жюстина стала терять сознание; ее колени подкосились; в отчаянии она шептала глухим голосом:
«Он придет… он идет… вот он поднимается… Я погибла!»
«Нет, нет, – отвечал я тихо, – не бойся, молчи, ложись…»
Она продолжает отказываться; я стою на своем; она уступает, и вот мы друг подле дружки.
Хозяин. Предатель! Мерзавец! Знаешь ли ты, какое преступление собираешься совершить? Ты насилуешь девушку – если не физически, то, по крайней мере, при помощи страха. Если бы тебя привлекли к суду, ты узнал бы всю строгость закона, карающего похитителей.
Жак. Не знаю, изнасиловал ли я ее, но знаю, что ни я ей зла не причинил, ни она мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68