– А где Гришаня? А ну-т-ка иди сюды, вяхирь мой сизокрылый. Ты никак утечь решил?
– Да ты что, батя, разве же я противу закона?
– Иди-иди, казнь будя.
Огромный репнинский мужик, нескладно ворочая ногами, вышел на середину. Все прочие репнинские нарочито расступились, чтоб чужакам все виделось получше.
– Эх, будя ща! – взбодрился кто-то из победителей.
– Цыть, самому не перепадало?!
– Ну, надежа-боец, начинай!
Надежа – самый крутой боец, командующий в этот раз стенкой у репнинских, и был отцом мужика, нарушившего правила боя. Наказание следовало неминуемо. А тут еще их сродство, сильно теперь уязвлявшее старшего.
– Батя, ну ты того, не очень…– начал было нарушитель.
Отец его, крепкий и ладный в движениях подлеток (в простонародье человек зрелых лет, но еще не старик), притушив злобу в глазах, коротко, но сильно саданул провинившегося сперва в бок, а потом по зубам. Молодой, возмутившийся было такому напору, тут же получил еще один удар, сбивший его с ног. Киричанские, наблюдавшие все издали, теперь уже поумерили свою потребу отсудействовать провинившегося по всем правилам старины:
– Ну ладно, поправдились, и будет…
– Вот, сынок, Григорий Микитич, – говорил над распластавшимся по траве надежа-боец, – вишь, какого ты сраму допустил? Смогёшь теперь людям в глаза-то смотреть, али как?
– Ладно, бывает, – вступился кто-то из своих, – самого-то, поди, тоже поучали. Микита Данилыч, плотник – золотые руки, отступился. Давеча, еще только петухи пропели, пришли к нему дядья репнинские:
– Давай, Данилыч, ставь стенку, наломаем мы бока киричанским. Больше-то, поди, во всей округе никто уже на кулачки не ходит, а здесь по двум могутным русским селам чтят заветы старины. Бойцы добрые, умелые. Заручившись с надежей, пускали вперед охотников. Охотники всегда обо всем знали. Знали, что у киричанских своего надежи нет, и поедут они в дальние села с мукой да с картошкой, чтоб нанять там подходящего воеводу. Наняли было дюжего мужика из приезжих, да он оказался неженатым. А такого быть никак не должно, чтоб молодец понукал людьми зрелыми да степенными. Так и не взяли его. Неженатые мужики ставили свою стенку. Сшибались яро, часто калеча друг друга. Кровь молодая кипит… Стенки эти в расчет не шли, они только дразнили бой. До них выходили парни и даже мальчишки. Дрались до обеда, потом расходились. Основное действо начиналось к вечеру. Те, кто еще стоял, сдавали «поле» мужикам. Мужики долго и хитро примерялись, прятали надежу за собой. Потом выкидывали жребий, и кому выпадало, тот начинал. В этот раз первыми двинули киричанские. Шли ровно, плотно, каждый выставив вперед левое плечо и набычивши шеи. Позади отбивающихся мялась только что отошедшая молодь. В основную стенку ее не ставили, а держали в записных бойцах: если противник прорывал оборону – записные наваливались сзади. Тут на переломе и решалась судьба отбивающихся. Бывало, что в записные ходили даже глубокие старики.
– Эх, робята, сдюжим… отчихвостим! – ходило меж беззубых ртов. Иные, уже не полагаясь на твердость своих старческих ног, подпирали себя костылем под зад и, хорохорясь, подставляли плечо дрогнувшей стенке.
Могло быть и по-иному. К примеру, сшибались разом. Вот тогда надежа был незаменим. Меж бойцов-то не водилось размыкать плечо в бою. Иначе противник тут же ударит в прореху, поднапрет, и тогда уж стены не удержать. Другое дело надежа-боец. Он вылетал вперед, пряча голову от ударов, и, закусивши зубами шапку, чтоб не поломались при налете на кулак, локоть или колено, таранил стену противника, вышибая из нее одног-двух, а то и четырех разом. Тут только держись! Одни прорывались, дружно распихивая пролом, другие пятились назад, удерживая боевой порядок, а надежа уже валил одного за другим, цепляя вороты стеганых тельников.
Стеганый тельник в кулачном бою так же необходим, как добрая стопка к воскресному застолью. Нет, зимой понятное дело, тулуп возьмёт на себя хваткий, кулакастый «раскачник» противника. Не пропустит его до нутра. А удар-то метит в самое дышло, «под ложку», как принято говорить на кулачных сходах. Тельник, конечно, не то что тулуп, но и ему спасибо. Вот голову от удара тельником не прикроешь. С тулупом куда проще. Этот прием, без которого и представить-то себе современный бокс невозможно, всегда у великороссов звался «запах». Ухватил вороток да прижал щеку под плечо – увесистый кулачище, глядишь, и мимо прошёл, чуть притерев тебя по шее. Древние греки похоже защищались. Прославил их в кулачном деле легендарный Полидевк. Тулупов они, правда, не носили. Хотя им тулупы за ненадобностью еще и потому, что бить по корпусу у греков запрещалось, только в голову. А уж голову прикрывают руками да уверткой. Нельзя сказать, чтоб овчина во всех случаях ребра уберегала. Тут уж как ударишь. А били крепко. В былые времена кулачные бойцы любили себя показать. Что там каратэ! Выходил, бывало, мужик, а на него тройку разгоняли. Кони сытые, ладные. Так он в торец оглобли бил с ходу, и не то, чтоб останавливал тройку, а просто заваливал ее. И это она не мимо шла, а на него. Так-то.
Правила – вещь святая. Если бы кулачный уклад хоть чуть ослабился, бои бы превратились в безнравственное и жестокосердное побоище. Но этого не произошло. Еще со времен Первой Русской Правды великопрестолыные управители земли нашей, понимая действительную содержательность кулачных забав, не обходили их своим наставлением. Такое знание немало удивляет современных исследователей. Откуда, к примеру, знать Екатерине I о различии русской профессиональной драки и кулачного боя? Но знала, если судить по «Наставлению кулачным бойцам». И, как оказывается, даже драка – вещь управляемая и законопослушная, хотя и немилосердная. Впрочем, дрались (да и дерутся) на Руси жестоко. А все оттого, что голову теряли. Такова уж порода, склад, унаследованный как норма жизнестойкости. Почему так? Давно заботила меня природа этого явления, и до сути ее я докопался.
На сухом песке бурые пятна крови. Степаныч, раскачиваясь всем телом, притопывает себе в такт ногами. Это плясовая, правда, не совсем обычная. Называют ее по-разному, где «топотухой», а где «ломанием». Движения кулачного бойца на первый взгляд кажутся простыми, незатейливыми, лишенными какой-либо показушной вычурности и рисованности. Но я-то знаю, какова цена внешней простоты у Степаныча… Неразличимый рывок промелькнул перед глазами, и меня снова вышибает в пустоту самопотерянности. Степаныч подает руку, виноватится:
– У тебя все внутри, а у меня – снаружи. Ты ждешь, надеясь увидеть и среагировать. А ведь я тебе с самого начала сказал: «Не увидишь».
Действительно, скорость его движений такова, что усмотреть удар практически невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42