Войско же в это время уменьшалось и приходило в упадок. Но этот царь – первый человек в воинских списках – по многим признакам догадывался, почему пришла в упадок Ромейская держава, почему мощь соседних народов растет, а наша уменьшается и почему никто не может положить конец варварским набегам и грабежам. Поэтому, когда царская власть оказалась в его руках, он немедленно стал искоренять источники зла. Само по себе это, конечно, достойно царской души, но вот его стараний сделать все сразу я не могу одобрить. Расскажу, однако, о его делах.
LX. Не успел Исаак овладеть властью, одеть на голову царский венец и из мятежника превратиться в императора, как принялся отменять все распоряжения Михаила Старика, отобрал назад дарения и уничтожил все его благодеяния. Постепенно заходя все дальше и дальше, он перемахнул и через это время и немало всего поломал и порушил, а многое и вовсе уничтожил. Этим он возбудил к себе ненависть народа и большой части военных людей, которых он лишил состояния. Однако и совершив такое, он ни в чем не отступился от своих замыслов, но как те, кто от сложного движутся к простому, пошел дальше, сопряг пределы царства, непрерывно на все нападал и все попортил. Идя по этому пути, он добавил к числу своих жертв жрецов, отнял у храмов почти всю их собственность, передал ее в казну, а им самим определил только самое необходимое и, таким образом, оправдал название аскитирий. Делал он это так, будто выгребал песок с морского побережья, приступил к делу и кончил его без всякого шума, и мне, признаться, никогда не случалось видеть человека, который делал бы все с таким умом и умел так спокойно осуществлять подобные замыслы.
LXI. Сначала действия Исаака многих взволновали, но потом их души успокоились, ибо общественное благо было достаточным оправданием в глазах хулителей царя. Все это было бы удивительно, даже если бы царь, подобно вернувшемуся из плавания моряку, позволил бы себе небольшой отдых, но Исаак, и не подумав зайти в гавань или хоть ненадолго укрыться в бухте, сразу же отправился в новое плавание, затем в третье, а потом уже и в четвертое, самое опасное и длительное, будто он не государственные дела вздымал волнами, а Авгиевы конюшни чистил.
LXII. Как я уже говорил несколько раз, если бы этот царь для своих деяний определил подходящее время, одно разрушил, другое до поры сохранил и уничтожил попозже, что-то отсек, потом сделал бы передышку и принялся за другое и, таким образом, постепенно и незаметно истреблял зло, то, подобно зиждителю у Платона, застав хаос, водворил бы в мире порядок, остановил беспорядочное и нестройное круговращение государственных дел и придал бы державе истинное благообразие. Бог, согласно вождю народа Моисею, создал мир за шесть дней. Исааку же была невыносима сама мысль не завершить всего в тот же день. Он неудержимо стремился к своей цели, и остановить его не могли бы ни благие советы, ни страх перед будущим, ни ненависть толпы, и ничто другое, что обычно смиряет воспарившие души и обуздывает вознесшиеся умы. Если бы какая-нибудь узда могла укротить его, он постепенно завоевал бы всю вселенную, увенчал бы себя всеми победами, и ни один из прежних самодержцев не смог бы с ним сравниться. Но неумеренность, нежелание подчиняться велениям разума сгубили его благородный дух.
LXIII. Таким образом Исаак сеял смуту и волнения в государственных делах. Пожелал он также свести вместе восточных и западных варваров. Они трепетали перед Исааком и, познакомившись с его нравом, стали (тогда впервые!) вести себя совсем по-другому: вовсе прекратили набеги и искали только места, где бы им самим укрыться. Парфянский султан, готовый прежде на любую выходку, теперь разве что только не ударился в бегство, нигде не закреплялся, нигде не задерживался и, самым удивительным образом превратившись в невидимку, не показывался ни одному человеку. А властитель Египта и поныне со страхом вспоминает Исаака, превозносит его в похвалах и оплакивает перемену его судьбы. Взгляд и слово Исаака обладали силой не меньшей, нежели его руки, разорившие множество городов, и разрушившие мощнейшие стены.
LXIV. Исаак желал знать обо всем без исключения, но, понимая, что это невозможно, нашел другой выход: приглашал к себе сведущих людей, задавал им вопросы о вещах, ему неизвестных, и, как бы обволакивая словами, заставлял их о незнакомом рассказывать как о чем-то само собой понятном. Нередко таким же образом пользовался он и мной, а когда я как-то раз осмелился раскрыть его хитрость, он устыдился и покраснел, будто его схватили за руку: человек гордый, он не мог вынести упреков не только прямых, но и искусно завуалированных.
LXV. Так и патриарха Михаила, который однажды позволил себе свободно и дерзко с ним разговаривать, он в тот раз, подавив гнев, отпустил, но в душе затаил злобу, а позже неожиданно дал ей выход и, будто ничего не совершая особенного, изгнал патриарха из города, назначив ему для жительства определенное место, где тот и окончил свою жизнь. Однако это длинная история, и я не стану сейчас рассказывать, как он это сделал. Тот же, кто захочет рассудить их ссору, должен будет одного осудить за начало, другого упрекнуть за конец... когда он, как давящий груз, свалил его со своих плеч. Едва, однако, не забыл сообщить вот о чем. Посланный царем человек принес ему доброе известие о смерти патриарха и таким образом, как бы освободил на будущее царя от забот, но Исаак, услышав эту новость, был поражен в самую душу, разразился рыданиями (а такое случалось с ним не часто), горестно оплакивал патриарха, раскаивался в своих поступках и все время умилостивлял его душу; как бы в искупление а вернее, заручаясь его благосклонностью, царь сразу даровал родне патриарха право свободно говорить в своем присутствии и включил ее в число приближенных. Преемником же священного служения он нарек, облачил и представил богу человека, в прежней жизни безупречного и несравненного, а по учености не уступавшего первым мудрецам.
Избрание патриархом Константина
LXVI. Это был знаменитый Константин, который еще раньше спас державу от многих бурь и был горячо любим многими императорами. Все расступились перед ним, все предоставили ему первенство, и в конце концов он был облечен патриаршьей властью, которую украсил в меру своих сил, примешав к священнической жизни благородный и гражданский дух. Иные полагают, что добродетель заключается в том, чтобы не применяться к обстоятельствам, не умерять свободу речи и не пытаться усмирить строптивых нравом. Поэтому они в любую бурю выходят в море, вступают в противоборство с любыми ветрами, и одни из них тонут в пучине волн, другие же в ужасе возвращаются назад. Но смешение в Константине жизненных начал давало ему и строгость, и гибкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
LX. Не успел Исаак овладеть властью, одеть на голову царский венец и из мятежника превратиться в императора, как принялся отменять все распоряжения Михаила Старика, отобрал назад дарения и уничтожил все его благодеяния. Постепенно заходя все дальше и дальше, он перемахнул и через это время и немало всего поломал и порушил, а многое и вовсе уничтожил. Этим он возбудил к себе ненависть народа и большой части военных людей, которых он лишил состояния. Однако и совершив такое, он ни в чем не отступился от своих замыслов, но как те, кто от сложного движутся к простому, пошел дальше, сопряг пределы царства, непрерывно на все нападал и все попортил. Идя по этому пути, он добавил к числу своих жертв жрецов, отнял у храмов почти всю их собственность, передал ее в казну, а им самим определил только самое необходимое и, таким образом, оправдал название аскитирий. Делал он это так, будто выгребал песок с морского побережья, приступил к делу и кончил его без всякого шума, и мне, признаться, никогда не случалось видеть человека, который делал бы все с таким умом и умел так спокойно осуществлять подобные замыслы.
LXI. Сначала действия Исаака многих взволновали, но потом их души успокоились, ибо общественное благо было достаточным оправданием в глазах хулителей царя. Все это было бы удивительно, даже если бы царь, подобно вернувшемуся из плавания моряку, позволил бы себе небольшой отдых, но Исаак, и не подумав зайти в гавань или хоть ненадолго укрыться в бухте, сразу же отправился в новое плавание, затем в третье, а потом уже и в четвертое, самое опасное и длительное, будто он не государственные дела вздымал волнами, а Авгиевы конюшни чистил.
LXII. Как я уже говорил несколько раз, если бы этот царь для своих деяний определил подходящее время, одно разрушил, другое до поры сохранил и уничтожил попозже, что-то отсек, потом сделал бы передышку и принялся за другое и, таким образом, постепенно и незаметно истреблял зло, то, подобно зиждителю у Платона, застав хаос, водворил бы в мире порядок, остановил беспорядочное и нестройное круговращение государственных дел и придал бы державе истинное благообразие. Бог, согласно вождю народа Моисею, создал мир за шесть дней. Исааку же была невыносима сама мысль не завершить всего в тот же день. Он неудержимо стремился к своей цели, и остановить его не могли бы ни благие советы, ни страх перед будущим, ни ненависть толпы, и ничто другое, что обычно смиряет воспарившие души и обуздывает вознесшиеся умы. Если бы какая-нибудь узда могла укротить его, он постепенно завоевал бы всю вселенную, увенчал бы себя всеми победами, и ни один из прежних самодержцев не смог бы с ним сравниться. Но неумеренность, нежелание подчиняться велениям разума сгубили его благородный дух.
LXIII. Таким образом Исаак сеял смуту и волнения в государственных делах. Пожелал он также свести вместе восточных и западных варваров. Они трепетали перед Исааком и, познакомившись с его нравом, стали (тогда впервые!) вести себя совсем по-другому: вовсе прекратили набеги и искали только места, где бы им самим укрыться. Парфянский султан, готовый прежде на любую выходку, теперь разве что только не ударился в бегство, нигде не закреплялся, нигде не задерживался и, самым удивительным образом превратившись в невидимку, не показывался ни одному человеку. А властитель Египта и поныне со страхом вспоминает Исаака, превозносит его в похвалах и оплакивает перемену его судьбы. Взгляд и слово Исаака обладали силой не меньшей, нежели его руки, разорившие множество городов, и разрушившие мощнейшие стены.
LXIV. Исаак желал знать обо всем без исключения, но, понимая, что это невозможно, нашел другой выход: приглашал к себе сведущих людей, задавал им вопросы о вещах, ему неизвестных, и, как бы обволакивая словами, заставлял их о незнакомом рассказывать как о чем-то само собой понятном. Нередко таким же образом пользовался он и мной, а когда я как-то раз осмелился раскрыть его хитрость, он устыдился и покраснел, будто его схватили за руку: человек гордый, он не мог вынести упреков не только прямых, но и искусно завуалированных.
LXV. Так и патриарха Михаила, который однажды позволил себе свободно и дерзко с ним разговаривать, он в тот раз, подавив гнев, отпустил, но в душе затаил злобу, а позже неожиданно дал ей выход и, будто ничего не совершая особенного, изгнал патриарха из города, назначив ему для жительства определенное место, где тот и окончил свою жизнь. Однако это длинная история, и я не стану сейчас рассказывать, как он это сделал. Тот же, кто захочет рассудить их ссору, должен будет одного осудить за начало, другого упрекнуть за конец... когда он, как давящий груз, свалил его со своих плеч. Едва, однако, не забыл сообщить вот о чем. Посланный царем человек принес ему доброе известие о смерти патриарха и таким образом, как бы освободил на будущее царя от забот, но Исаак, услышав эту новость, был поражен в самую душу, разразился рыданиями (а такое случалось с ним не часто), горестно оплакивал патриарха, раскаивался в своих поступках и все время умилостивлял его душу; как бы в искупление а вернее, заручаясь его благосклонностью, царь сразу даровал родне патриарха право свободно говорить в своем присутствии и включил ее в число приближенных. Преемником же священного служения он нарек, облачил и представил богу человека, в прежней жизни безупречного и несравненного, а по учености не уступавшего первым мудрецам.
Избрание патриархом Константина
LXVI. Это был знаменитый Константин, который еще раньше спас державу от многих бурь и был горячо любим многими императорами. Все расступились перед ним, все предоставили ему первенство, и в конце концов он был облечен патриаршьей властью, которую украсил в меру своих сил, примешав к священнической жизни благородный и гражданский дух. Иные полагают, что добродетель заключается в том, чтобы не применяться к обстоятельствам, не умерять свободу речи и не пытаться усмирить строптивых нравом. Поэтому они в любую бурю выходят в море, вступают в противоборство с любыми ветрами, и одни из них тонут в пучине волн, другие же в ужасе возвращаются назад. Но смешение в Константине жизненных начал давало ему и строгость, и гибкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71