Провозгласил шутливый тост за здоровье Ирэн. Его никто не поддержал, а Уинифрид сказала:
— Перестань паясничать, Монти!
По её предложению после обеда все отправились на террасу, выходившую к реке.
— Мне хочется посмотреть, как в простонародье ухаживают, — сказала Уинифрид, — это ужасно забавно!
Гуляющих было много, все пользовались прохладой после жаркого дня, и в воздухе раздавались голоса, грубые, громкие, или тихие, словно нашёптывающие какие-то тайны.
Не прошло и нескольких минут, как практичная Уинифрид — единственная представительница рода Форсайтов в этой компании — отыскала свободную скамейку. Они уселись в ряд. Развесистое дерево раскинуло над ними свой густой шатёр, над рекой медленно сгущалась тьма.
Дарти сел с краю, рядом с ним Ирэн, затем Босини, затем Уинифрид. Сидеть вчетвером было тесно, и светский человек чувствовал своим локтем локоть Ирэн; он знал, что Ирэн не захочет показаться грубой и не станет отодвигаться, и это забавляло его; он то и дело ёрзал на скамейке, чтобы прижаться к Ирэн ещё ближе. Дарти думал: «Не все же должно достаться одному „пирату“. А положение пикантное!»
Откуда-то издали, с реки, доносились звуки мандолины и голосов, певших старинную песенку:
Эй, лодку на воду спустить!
Мы будем по волнам скользить,
Шутить, смеяться, херес пить!
И вдруг показался месяц — молодой, нежный. Лёжа навзничь, он выплыл из-за дерева, и в воздухе потянуло прохладой, словно от его дыхания, а сквозь эту волну прохлады доносился тёплый запах лип.
Куря сигару, Дарти поглядывал на Босини, который сидел, скрестив руки на груди, уставившись в одну точку с таким выражением, будто его мучили.
И Дарти взглянул на лицо рядом с собой, так слившееся с тенью, падавшей от дерева, что оно казалось лишь более тёмным пятном на фоне тьмы, которая словно обрела контуры, согретые дыханием, — нежные, загадочные, манящие.
На шумной террасе вдруг наступила тишина, как будто гуляющие погрузились в свои тайные мысли, слишком дорогие, чтобы доверять их словам.
И Дарти подумал: «Женщины!»
Отсветы над рекой погасли, пение смолкло; молодой месяц спрятался за дерево, и стало совсем темно. Он прижался к Ирэн.
Дарти не смутила ни дрожь, пробежавшая по телу, которого он коснулся, ни испуганный, презрительный взгляд её глаз. Он почувствовал, как Ирэн старается отодвинуться от него, и улыбнулся.
Нужно сказать, что светский человек выпил столько, сколько ему требовалось для хорошего самочувствия.
Толстые губы, раздвинувшиеся в улыбку под тщательно закрученными усами, и наглые глаза, искоса поглядывавшие на Ирэн, придавали ему сходство с коварным сатиром.
На дорожку неба между рядами деревьев выбежали новые звезды; казалось, что они, как и люди внизу, переходят с места на место, собираются кучками, шепчутся. На террасе снова стало шумно, и Дарти подумал: «Какой голодный вид у этого Босини!» — и ещё теснее прижался к Ирэн.
Этот манёвр заслуживал лучших результатов. Она встала, и за ней поднялись остальные.
Светский человек твёрже, чем когда-либо, решил познакомиться с Ирэн поближе. Пока шли по террасе, он не отставал от неё. Доброе вино давало себя чувствовать. А впереди ещё длинная дорога домой, длинная дорога и приятная теснота кэба с его обособленностью от всего мира, которой люди обязаны какому-то доброму мудрецу. Этот голодный архитектор может ехать с его женой — на здоровье, желаю приятно провести время! И, зная, что язык будет плохо его слушаться, Дарти старался молчать; но улыбка не сходила с его толстых губ.
Они пошли к экипажам, поджидавшим их у дальнего конца террасы. План Дарти отличался тем же, чем отличаются все гениальные планы, — почти грубой простотой: он не отстанет от Ирэн, а когда она будет садиться в кэб, вскочит следом за ней.
Но Ирэн, вместо того чтобы сесть в кэб, подошла к лошади. Ноги плохо слушались Дарти, и он отстал. Ирэн стояла, поглаживая морду лошади, и, к величайшей досаде Дарти, Босини очутился там первым. Она повернулась к нему и быстро проговорила что-то вполголоса; до слуха Дарти долетели слова: «этот человек». Он упорно стоял у подножки, дожидаясь Ирэн. Дарти на эту удочку не поймаешь!
Стоя под фонарём, в белом вечернем жилете, плотно облегавшем его фигуру (отнюдь не статную), с лёгким пальто, переброшенным через руку, с палевым цветком в петлице и с добродушно-наглым выражением на смуглом лице, Дарти был просто великолепен — светский человек с головы до ног!
Уинифрид уже села в другой кэб. Дарти только успел подумать, что Босини здорово поскучает с ней, если вовремя не спохватится, как вдруг неожиданный толчок чуть не поверг его наземь. Босини прошипел ему на ухо:
— С Ирэн поеду я; поняли?
Дарти увидел лицо, побелевшее от ярости, глаза, сверкнувшие, как у дикой кошки.
— Что? — еле выговорил он. — Что такое? Ничего подобного! Вы поедете с моей женой!
— Убирайтесь, — прошипел Босини, — или я вышвырну вас вон!
Дарти отступил; он понял яснее ясного, что этот субъект не шутит. Тем временем Ирэн проскользнула мимо, её платье задело его по ногам. Босини вскочил в кэб следом за ней.
Дарти услышал, как Босини крикнул: «Трогай!» Кэбмен стегнул лошадь. Лошадь рванула вперёд.
Несколько секунд Дарти стоял совершенно ошеломлённый; затем бросился к кэбу, где сидела жена.
— Погоняй! — заорал он. — Держись за тем кэбом!
Усевшись рядом с Уинифрид, он разразился градом проклятий. Затем с великим трудом пришёл в себя и сказал:
— Хороших дел ты натворила! Они поехали вместе; неужели нельзя было удержать его? Он же без ума от Ирэн, это каждому дураку ясно.
Дарти заглушил протесты Уинифрид, снова разразившись бранью, и, только подъехав к Барнсу, прекратил свои иеремиады, в которых поносил Уинифрид, её отца, брата, Ирэн, Босини, самое имя Форсайтов, собственных детей и проклинал тот день, когда женился.
Уинифрид, женщина с твёрдым характером, дала ему высказаться, и, закончив свои излияния, Дарти надулся и замолчал. Его злые глаза не теряли из виду первый кэб, маячивший в темноте, словно напоминание об упущенной возможности.
К счастью. Дарти не слышал страстных слов мольбы, вырвавшихся у Босини, — страстных слов, которые поведение светского человека выпустило на волю; он не видел, как дрожала Ирэн, словно кто-то сорвал с неё одежды, не видел её глаз, тёмных, печальных, как глаза обиженного ребёнка. Он не слышал, как Босини умолял, без конца умолял её о чём-то; не слышал её внезапных тихих рыданий, не видел, как этот жалкий «голодный пёс», дрожа от благоговения, робко касался её руки.
На Монпелье-сквер кэбмен, с точностью выполнив полученное приказание, остановился вплотную к первому экипажу. Уинифрид и Дарти видели, как Босини вышел из кэба, как Ирэн появилась вслед за ним и, опустив голову, взбежала по ступенькам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Перестань паясничать, Монти!
По её предложению после обеда все отправились на террасу, выходившую к реке.
— Мне хочется посмотреть, как в простонародье ухаживают, — сказала Уинифрид, — это ужасно забавно!
Гуляющих было много, все пользовались прохладой после жаркого дня, и в воздухе раздавались голоса, грубые, громкие, или тихие, словно нашёптывающие какие-то тайны.
Не прошло и нескольких минут, как практичная Уинифрид — единственная представительница рода Форсайтов в этой компании — отыскала свободную скамейку. Они уселись в ряд. Развесистое дерево раскинуло над ними свой густой шатёр, над рекой медленно сгущалась тьма.
Дарти сел с краю, рядом с ним Ирэн, затем Босини, затем Уинифрид. Сидеть вчетвером было тесно, и светский человек чувствовал своим локтем локоть Ирэн; он знал, что Ирэн не захочет показаться грубой и не станет отодвигаться, и это забавляло его; он то и дело ёрзал на скамейке, чтобы прижаться к Ирэн ещё ближе. Дарти думал: «Не все же должно достаться одному „пирату“. А положение пикантное!»
Откуда-то издали, с реки, доносились звуки мандолины и голосов, певших старинную песенку:
Эй, лодку на воду спустить!
Мы будем по волнам скользить,
Шутить, смеяться, херес пить!
И вдруг показался месяц — молодой, нежный. Лёжа навзничь, он выплыл из-за дерева, и в воздухе потянуло прохладой, словно от его дыхания, а сквозь эту волну прохлады доносился тёплый запах лип.
Куря сигару, Дарти поглядывал на Босини, который сидел, скрестив руки на груди, уставившись в одну точку с таким выражением, будто его мучили.
И Дарти взглянул на лицо рядом с собой, так слившееся с тенью, падавшей от дерева, что оно казалось лишь более тёмным пятном на фоне тьмы, которая словно обрела контуры, согретые дыханием, — нежные, загадочные, манящие.
На шумной террасе вдруг наступила тишина, как будто гуляющие погрузились в свои тайные мысли, слишком дорогие, чтобы доверять их словам.
И Дарти подумал: «Женщины!»
Отсветы над рекой погасли, пение смолкло; молодой месяц спрятался за дерево, и стало совсем темно. Он прижался к Ирэн.
Дарти не смутила ни дрожь, пробежавшая по телу, которого он коснулся, ни испуганный, презрительный взгляд её глаз. Он почувствовал, как Ирэн старается отодвинуться от него, и улыбнулся.
Нужно сказать, что светский человек выпил столько, сколько ему требовалось для хорошего самочувствия.
Толстые губы, раздвинувшиеся в улыбку под тщательно закрученными усами, и наглые глаза, искоса поглядывавшие на Ирэн, придавали ему сходство с коварным сатиром.
На дорожку неба между рядами деревьев выбежали новые звезды; казалось, что они, как и люди внизу, переходят с места на место, собираются кучками, шепчутся. На террасе снова стало шумно, и Дарти подумал: «Какой голодный вид у этого Босини!» — и ещё теснее прижался к Ирэн.
Этот манёвр заслуживал лучших результатов. Она встала, и за ней поднялись остальные.
Светский человек твёрже, чем когда-либо, решил познакомиться с Ирэн поближе. Пока шли по террасе, он не отставал от неё. Доброе вино давало себя чувствовать. А впереди ещё длинная дорога домой, длинная дорога и приятная теснота кэба с его обособленностью от всего мира, которой люди обязаны какому-то доброму мудрецу. Этот голодный архитектор может ехать с его женой — на здоровье, желаю приятно провести время! И, зная, что язык будет плохо его слушаться, Дарти старался молчать; но улыбка не сходила с его толстых губ.
Они пошли к экипажам, поджидавшим их у дальнего конца террасы. План Дарти отличался тем же, чем отличаются все гениальные планы, — почти грубой простотой: он не отстанет от Ирэн, а когда она будет садиться в кэб, вскочит следом за ней.
Но Ирэн, вместо того чтобы сесть в кэб, подошла к лошади. Ноги плохо слушались Дарти, и он отстал. Ирэн стояла, поглаживая морду лошади, и, к величайшей досаде Дарти, Босини очутился там первым. Она повернулась к нему и быстро проговорила что-то вполголоса; до слуха Дарти долетели слова: «этот человек». Он упорно стоял у подножки, дожидаясь Ирэн. Дарти на эту удочку не поймаешь!
Стоя под фонарём, в белом вечернем жилете, плотно облегавшем его фигуру (отнюдь не статную), с лёгким пальто, переброшенным через руку, с палевым цветком в петлице и с добродушно-наглым выражением на смуглом лице, Дарти был просто великолепен — светский человек с головы до ног!
Уинифрид уже села в другой кэб. Дарти только успел подумать, что Босини здорово поскучает с ней, если вовремя не спохватится, как вдруг неожиданный толчок чуть не поверг его наземь. Босини прошипел ему на ухо:
— С Ирэн поеду я; поняли?
Дарти увидел лицо, побелевшее от ярости, глаза, сверкнувшие, как у дикой кошки.
— Что? — еле выговорил он. — Что такое? Ничего подобного! Вы поедете с моей женой!
— Убирайтесь, — прошипел Босини, — или я вышвырну вас вон!
Дарти отступил; он понял яснее ясного, что этот субъект не шутит. Тем временем Ирэн проскользнула мимо, её платье задело его по ногам. Босини вскочил в кэб следом за ней.
Дарти услышал, как Босини крикнул: «Трогай!» Кэбмен стегнул лошадь. Лошадь рванула вперёд.
Несколько секунд Дарти стоял совершенно ошеломлённый; затем бросился к кэбу, где сидела жена.
— Погоняй! — заорал он. — Держись за тем кэбом!
Усевшись рядом с Уинифрид, он разразился градом проклятий. Затем с великим трудом пришёл в себя и сказал:
— Хороших дел ты натворила! Они поехали вместе; неужели нельзя было удержать его? Он же без ума от Ирэн, это каждому дураку ясно.
Дарти заглушил протесты Уинифрид, снова разразившись бранью, и, только подъехав к Барнсу, прекратил свои иеремиады, в которых поносил Уинифрид, её отца, брата, Ирэн, Босини, самое имя Форсайтов, собственных детей и проклинал тот день, когда женился.
Уинифрид, женщина с твёрдым характером, дала ему высказаться, и, закончив свои излияния, Дарти надулся и замолчал. Его злые глаза не теряли из виду первый кэб, маячивший в темноте, словно напоминание об упущенной возможности.
К счастью. Дарти не слышал страстных слов мольбы, вырвавшихся у Босини, — страстных слов, которые поведение светского человека выпустило на волю; он не видел, как дрожала Ирэн, словно кто-то сорвал с неё одежды, не видел её глаз, тёмных, печальных, как глаза обиженного ребёнка. Он не слышал, как Босини умолял, без конца умолял её о чём-то; не слышал её внезапных тихих рыданий, не видел, как этот жалкий «голодный пёс», дрожа от благоговения, робко касался её руки.
На Монпелье-сквер кэбмен, с точностью выполнив полученное приказание, остановился вплотную к первому экипажу. Уинифрид и Дарти видели, как Босини вышел из кэба, как Ирэн появилась вслед за ним и, опустив голову, взбежала по ступенькам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92