Красивый и весельчак, все село перемутил. Бабы и теперь всплакнут, как про Родионова рассказывать примутся. И полюбился Родионов Занофе. Сама она отцу открылась. Обрадовался старик, сейчас же к купцу – к Родионову. Любил старик дочь, душу продал бы, вот как любил! А купец шалый, море ему по колено, высыпал шуток с три короба и по рукам ударили. Все честь-честью: благословились, смотрины справили и все, что в таких случаях полагается, на то уж баба – первая заводница. Гуляли, аж обезножили. И подошел венчальный день, обрядили Занофу к венцу. Поехали в церковь. Народу собралось – все село: всем любопытно. А жениха нет. Думали, случилось что. Туда-сюда. Одного послали, другого послали, а жениха все нет. Нигде Родионова разыскать не могут. Поохали, поахали, а ничего не поделаешь – по домам надо. Занофа – ни с места. Уж и уговаривали ее, и просили, и силой взять хотели, не соглашается, не хочет она ехать назад. И как была в подвенечном платье, легла она на землю и поползла, да так и ползла по земле до самого дома, сама вся, что бумага, белая, а глаза – да если бы все громы разразились и вся молонья попадала, такой грозы не бывало бы, – раскаленные глаза жгли. Кто, как стоял, так и остался, а она все ползла.
Наутро Родионов отыскался. Нашли его у Чабаков в хлеву удавленного. Опоросилась у Чабаков свинья и стояли в хлеву старые плетеные ясли для поросят. Так он и забился в поросячью плетенку, а вожжи за осокорь натянуты. Уж мертвый.
Началось следствие. Доказали на Корнея. Клялся Корней, что не при чем он совсем. Клятве не поверили и засудили. Пошел старик в Сибирь, да там, должно быть, и помер.
Вот оно какое дело.
Тут уж Митрошка с хвостом забрехал на всю улицу, и умные, которые раньше смекали да помалкивали, развязали язык.
И теперь всем стало ясно, какое это такое счастье Чабаковское и что это за счастливая рука Занофина с родимым пятнышком у большого пальца на левой ладони и с крестиками.
И хоть Корней задушил Родионова, про это всякий знал и не сомневался, но без Занофы не обошлось. Все – Занофа, все она – ведьма.
Всполошилось Батыево.
– Она еще и не то сделает, – говорили про Занофу, – она напустит град и выбьет поля, она нашлет молонью и сожжет хлеб, она уморит скот, она передушит ребят, она испортит баб, она погубит мужиков, она выпьет всю реку и с корнем снесет лес, она не оставит ни церкви, ни избы, не пощадит и завалящей щепки.
– Она еще и не то сделает, – шептали помертвевшими губами, перепуганные насмерть, – она обратит всех в сов и заставит жить в норах.
– Глаз у нее черный.
– Рука у нее проклятая.
– Ведьма она проклятая.
Фома и Ерема подговаривали прикончить ведьму, да не нашлось смельчака, руки у всех оказались коротки.
И все отшатнулись от Занофы, и брат и сестра отреклись от нее.
Что бы не случилось в Батыеве, всякий грех, всю беду, все валили на Занофу.
И осталась Занофа одна с матерью.
Косясь, проходили по селу мимо белого дома с синею дверью и синими ставнями, не пели песен, не говорили в голос, завидя вышку, где, как сторож на карауле, караулил аист ведьмино логово.
А она, хоронясь, лежала у окна, все видела – через три поля видела, все слышала – через лес слышала.
И видела Занофа и слышала, знобила сердце, а сама встать не могла.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Опустел дом старого Чабака.
Там, где бывало, от народа стены ломились, не слыхать ни смеха, ни топота, а у запертых ворот по двору не видно ни конской ископоти, ни лошадиного сбега.
Крещеного к Чабакам и калачом не заманишь, разве крайность, а то лучше на пороге подохнуть, чем войти в проклятый дом.
В комнатах травы висят. И пахнет чем-то до одури пряным, на ногах не выстоишь. А по всем стенам птицы , – Занофа рисовала, и не птицы, а какие-то коты крылатые. От этих птиц-котов все стены и дом точно все лететь собирались.
Неспокойно в комнатах, жутко.
Управится Степанида по хозяйству, подсядет к Занофе. Смотрит на дочь: жалко, – и не знает, что делать. А Занофа лежит, глаза раскрытые, и горит в них огонек, его ничем не зальешь.
Говорила Занофа матери:
– Счастливая ты, счастливо прожила жизнь, плясала и пела, ты так плясала, на тебя приходили смотреть. А у меня нет ничего.
Подымалась старуха, мотала седою головой, надувались жилы на бронзовой шее:
– Нет, Занофа, ты сильная, ты красавица, краше нет тебя.
Занофа не слышала. Занофа не слушала, она только свое говорила матери:
– Ты счастливая. И есть же такие счастливые! Кто это делает? А я – чем я виновата?
– Ты не виновата, ты ни в чем, Занофа, не виновата… Это люди такие…
– Люди? Какие? Счастливые? У меня ни одного уж дня нет, ни одной минуты, ну, хоть бы одна минута счастливая!
Старуха выпрямилась:
– Уйдем, Занофа, бросим наш дом, бросим все, уйдем в степи, там в степи на воле…
– Зачем ты лжешь? Какая воля? Где воля? Что она тебе, воля? И куда я пойду? Ведь я урод, слышишь, я урод, я не могу ходить! А это за что? Кто это делает? Какая правда! И где правда? – Занофа приподнималась на руках и куда-то смотрела, ненавидя мать, проклиная людей, весь мир, проклиная с его волей и правдой, и ей казались все такими счастливыми, а она одна – проклятая, поползень, а за что, она не знает вины.
И сердце, ровно вепрь, оскаливший зубы, – страшная месть выходила из сердца.
Старуха опускалась на лавку, глаза ее от горя сами закрывались. Старуха засыпала, бессильная, ничего не могла она сделать.
А Занофа долго на вытянутых руках, взъерошенная, как кошка, прицеливалась куда-то глазами и кружила ими. Что-то невозможное, нечеловеческое совершалось в душе ее, невозможное, нечеловеческое творилось в сердце.
Тогда-то и начинались на селе пожары и вдруг умирали люди и погибал скот и топтались нивы, падали все беды, все поветрие лихого глаза.
Медленно отлегало от оскорбленного сердца, медленно подгибались стальные, ненужные руки. Забивалась Занофа в угол кровати и, вся подобравшись, хоронилась, как подбитый зверок.
Вспоминала Занофа детство, отца, свою счастливую руку, потом хороводы… хоровод, вихрь, сваливший ее наземь, и землю, на которой она лежала уж безногая, год за годом – все годы на этой кровати, и как однажды сама вздумала ковырять себе счастье на правой ладони, – под венец поехала и как назад из церкви ползла.
Старуха вдруг просыпалась.
Занофа плакала.
Лицо в кулачок, как у той прежней счастливой девочки, которая размахивая счастливою рукой, прыгала на одной ножке от дверей до калитки и пела тоненьким голоском и рассказывала сказки и, вытянув губки, представляла гром и сама же пугалась, и бранила, гнала со двора дождик, и так вот плакала, когда не переставал, шел дождик и гулять не пускали.
– Тебе есть хочется? – наклонялась старуха к дочери.
– Смерти хочу! – шептала Занофа.
Старуха жевала поблекшие губы, теребила сухими пальцами кончики землистого платка, черная, что сама земля.
1 2 3