Обнаженные тела, – кто как попало, и изрезанные стеклом и в ожогах, падали с верхних этажей на мостовую.
Распаленные зрачки давившейся толпы искрились и лопались от пьянящего жара, и скрипящий безумный хохот мешался с мольбою и воплем.
Монах в темной одежде с неподвижным каменным лицом стоял в пекле пожара. Один он был бесстрастен, как полднем, так и теперь, и был страшен своим покоем. Кипящий где-то в глубине глаз огонь пронзал всякий огонь.
Тысяча рук хваталось за его полы, за черные воскрылия клобука, тысяча рук ползли к его ногам…
– Ты, наш спаситель, сохрани нас!
– Ты, наш спаситель, спаси нас!
– Ты, наш спаситель, помилуй нас!
И в третий раз ударил на Соборной колокольне страшный торопящий набат, когда лениво восходящее солнце, отдуваясь кроваво-золотистыми лучами, озарило землю: с двух противоположных концов города повалил грозный густой дым.
Горел острог. Горела больница.
Какой был праздник для настоящего огня, вольного огня, разрушающего живые гробы, проклятый острог.
Выломали арестанты железные двери, задавили решеткою тюремную стражу и, избитые, подстреленные, поползли в город.
А в душных больничных палатах в желто-зеленом свете, среди пляшущих оранжевых солнц, поднялись пилящие сердце стоны, и залился геенский хохот безумных.
Огонь, как белка, визжал и прыгал. И вот перекинул свои горящие сети через больничную стену на бойню.
Содрогнулся город под допотопным воем, выли звери в человеческой тоске.
А от острога вспыхнуло кладбище.
Вскрывал огонь своим тяжелым пылающим ломом глухие могилы. И казалось, мертвые, подымаясь из гробов, росли в черные столпы черного смрадного дыма.
Монах в темной одежде, с плотно сжатыми губами, скрестив руки, стоял среди озверелых толп и тоскующих зверей.
Вокруг его головы взвивались искры, как стаи золотых птиц.
Набат, не переставая, бил.
И люди бежали, ободранные, обожженные, отчаянные.
Горели казенные лавки.
Сколько голодных людей бросилось на казенную водку! И огненная водка ела сердце. И в синем нестерпимом пламени корчились несчастные.
Набат, не переставая, бил.
От ужаса с ума сходили. Матери теряли детей. Дети таскали пудовые ноши. Никто не смел остаться под уцелевшим кровом. Бросали дома, выбирались на улицу. Искали поджигателей. Казалось, уже нападали на след… Какие-то женщины в темных одеждах шныряли в подворотнях домов. Разорвали старика сторожа Семена, неосторожно курившего трубку. Солдатику-столоверу оторвали руку. Еще кого-то разорвали.
– Кто же? Где искать? Кто поджигатель? – спрашивали монаха, – ты, наш спаситель, сохрани нас! Ты, наш спаситель, спаси нас! Ты, наш спаситель, помилуй нас!
А на заборах черными буквами стояла надпись: Завтра не будет пожара .
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Алая частая дымная сеть нависла над городом. За алою сетью плыло кроваво-горящее ядро солнца, распространяя заразу, смрад и гарь.
Начиналось третье утро, третий и последний день.
В ночь сгорел собор с мощами. Рухнула колокольня. И горластый язык набатного колокола больше не звонил и не звал.
Уж нечему было гореть. Догорал город.
Бродили отуманенные толпы. Всех, кто попадался под руку и на кого зуб имели, давили головнями. И пьяные от ужаса, отчаяния и крови к ночи покинули город.
За городом на свалке, прижимаясь друг к другу, хоронились в последнюю ночь те, кто цел остался.
И монах в темной одежде стоял посреди уцелевших.
Но голосом никто не звал, не молил монаха, только глаза, сотни глаз устремлялись к его скрытому под рясою сердцу, прося помиловать.
И вот в первый раз дрогнуло недвижное каменное лицо монаха.
Монах снял с груди сосуд и, замочив кропильницу, окропил молящие глаза.
И в миг, как один сухой костер, загорелось всполье. Огненная туча взорвала небо, рассекла ночь и полетели искры с неба на землю и с земли на небо.
* * *
Была глубокая тьма далеко над сожженным городом. И лишь звезды глядели на землю, на монаха в темных лохмотьях. Он один стоял посреди пепла им сожженного, проклятого, родного города, и его оскорбленное сердце горело пуще всяких пожаров и жестче всяких огней.
1903
Комментарии
Золотое руно. 1906. № 6. Печатается по изданию: Сочинения. Т. 2.

1 2