- Здесь, что ли, будем кормить детей картошкой с маслом? - спросила босоногая девушка, сунув в дверь лицо, на которое свисали длинные черные космы.
- Накорми их в детской, Элизабет, и пришли... да, пришли сюда экономку... Эдвадс.
- Это кухарку, что ли, мэм? - осведомилась девушка.
- Сейчас же пришли ее сюда! - вскричала несчастная Джемайма; вслед за этим сковорода на кухне перестала шипеть, вошла разгоряченная женщина и, утирая лицо передником, спросила с явно ирландским акцентом, что угодно хозяйке.
- Проводи меня в мой будуар, Эдварде, не могу же я принимать мистера Фиц-Будла в дезабилье.
- Право же мне некогда! - возразила Эдвардс. - Хозяин побежал к мяснику, а ведь кому-то надо присматривать за плитой!
- Пустяки, я должна переодеться! - воскликнула миссис Хаггарти; и Эдварде, опять утерев лицо и руки передником, покорно подала руку хозяйке и повела ее наверх.
На полчаса я был предоставлен собственным мыслям, а по прошествии этого времени миссис Хаггарти сошла вниз в выцветшем желтом атласном платье, оголив свои жалкие плечи, как и в прежние времена. Она напялила безвкусный капор, по всей вероятности, купленный для нее самим Хаггарти. Вся она была увешана ожерельями, браслетами, серьгами, золотыми и позолоченными, в перламутре, украшенными гранатами. Вместе с нею в комнату проник такой сильный запах мускуса, что он забил благоухание лука и кухонного чада; и все время она обмахивала свое жалкое, изуродованное оспой лицо старым батистовым носовым платком, обшитым пожелтевшим кружевом.
- Так вы везде узнали бы меня, мистер Фиц-Будл? - спросила она и оскалила зубы, полагая, что обворожительно улыбнулась. - Я убеждена, что узнали бы; хоть эта ужасная болезнь лишила меня згения, по счастью, она ни капельки не попогтила мне лицо!
Несчастную женщину уберегли от горького испытания; но, принимая во внимание ее тщеславие, сумасбродство, эгоизм и невероятную заносчивость, едва ли следовало оставлять ее в таком заблуждении.
Впрочем, что изменилось бы, если бы ей сказали правду? Есть люди, .которых не проймешь никакими доводами, советами и доказательствами, - они вам не поверят. Уж если мужчина или женщина наделены достаточной дозой глупости, для них не существует авторитета. Глупец не терпит превосходства; глупец не способен понять свою ошибку; глупец не знает угрызений совести, уважения к чувствам других людей, он убежден в своей неотразимости, преуспеянии, в своей правоте, и почитает лишь собственную дурость. Как вы заставите дурака поверить, что он глуп? Подобный субъект не видит собственной глупости, как не видит своих ушей. И главнейшее преимущество Глупца - неизменное довольство самим собой. Какое множество людей обладает этим драгоценным качеством - эгоистичные, взбалмошные, грубые, жестокие, дурные сыновья, дурные матери и отцы, которые никогда не делали добра!
Заканчивая это рассуждение, которое увело нас далеко от Кингстауна, от "Нового Молойвиля" и Ирландии - увлекло в широкий мир, в любую часть света, где обосновалась Глупость, я позволю себе утверждать на основании своего недолгого знакомства с миссис Хаггарти и ее матерью, что миссис Хаггарти принадлежала именно к этой категории людей. Она была преисполнена сознания своей неотразимости, и от этого тошнило, как и от скверного обеда, который после долгой проволочки удалось соорудить бедняге Деннису. Миссис Хаггарти не преминула пригласить меня в Молойвиль, где, сказала она, ее кузен будет рад меня принять; и поведала мне почти столько же историй об этом поместье, сколько в былые годы рассказывала ее мамаша. Еще я заметил, что Деннис отрезает для нее лучшие куски бифштекса, и ела она с превеликим смаком, с такой же жадностью поглощая спиртные напитки, которые он ей подавал.
- Мы, игландские леди, не пгочь выпить стаканчик пунша, - сказала она игриво, и Деннис намешал ей солидный бокал такого крепкого грога, с каким, пожалуй, не справился бы и я.
Она без умолку говорила о своих страданиях, о принесенных жертвах, о роскоши, в какой привыкла жить до замужества, - словом, на сотню тем, на какие любят распространяться иные дамы, когда желают досадить своим мужьям.
Однако честного Денниса нисколько не сердила нескончаемая, нудная и бесстыдная болтовня этой женщины, он как будто даже поощрял эти разговоры. Ему нравилось слушать рассуждения Джемаймы о ее превосходстве, о богатстве и знатности ее родни. Он до такой степени был под башмаком у жены, что гордился своим рабством и воображал, будто ее совершенства как бы передаются и ему отраженным светом. Он смотрел на меня, которому уже делалось дурно от этой женщины и ее самовлюбленности, словно ожидая самой глубокой симпатии, и бросал мне через стол взгляды, красноречиво говорившие: "Какая умница моя Джемайма и как мне повезло, что я владею таким сокровищем!" Когда дети сошли вниз, она, как и следовало ожидать, выбранила их и тут же прогнала (o чем автор этих строк, возможно, ничуть не сожалел) и, просидев значительно дольше, чем полагалось бы, покидая нас, спросила, намерены ли мы пить кофе здесь, в гостиной, или в ее будуаре.
- Конечно же, здесь! - воскликнул Деннис, несколько смущенный, и минут через десять "экономка" привела к нам обратно это прелестное создание, и вслед за тем подали кофе.
После кофе Хаггарти попросил свою супругу спеть для мистера Фиц-Будла.
- Он жаждет услышать какую-нибудь из своих прежних любимых вещиц.
- О, в самом деле! - воскликнула миссис Хаггарти; и Деннис с торжеством подвел ее к старому разбитому фортепьяно, и она пропела скрипучим, пронзительным голосом те ужасные песенки, которые осточертели мне в Лемингтоне десять лет назад.
Хаггарти восхищенно слушал, откинувшись на спинку стула. Мужья всегда с восхищением слушают песни, которые нравились им лет в девятнадцать; большинство английских романсов были в моде в то время, и мне самому, пожалуй, доставило бы удовольствие слушать, как старый джентльмен шестидесяти, а то и семидесяти лет напевает дрожащим голосом романсик, который был свеж, когда он сам был свеж и молод. Если же его супруга поет и играет на фортепьяно, он, конечно, считает ее песенки 1788 года лучшими из всех, слышанных с тех пор; на самом же деле с тех пор ему никаких других не доводилось слышать. Если престарелая чета пребывает в особенно хорошем расположении духа, старый джентльмен обнимет свою старушку за талию и скажет ей: "Спой, милочка, какой-нибудь из наших любимых романсов", - и она садится за фортепьяно и поет своим слабым голосом, а когда она поет, для нее опять расцветают розы ее молодости. Ей вспоминается Рэниле и кажется, что она с напудренными волосами и в платье со шлейфом танцует менуэт.
Но я опять отвлекся. Такие мысли возникли у меня, когда я наблюдал лицо бедняги Хаггарти, внимавшего завыванию своей супруги (поверьте, смотреть на него было на редкость забавно).
1 2 3 4 5 6 7