Последний из них приснился мне в конце осеннего семестра. Артур ушел читать лекции, я оставалась дома на грани сна и яви, слишком плотно позавтракав после бессонной ночи. Внезапно я увидела университетскую аудиторию, она была намного больше, чем на самом деле и заполнила все пространство; на кафедре, выпячиваясь из нее со всех сторон, стоял огромный смертельно-бледный дьявол с лицом, карикатурно похожим на Артура. Злобную радость на его лице невозможно описать. Бледное и разбухшее, с бескровными обвисшими губами, оно взирало с неописуемой злобой; а брюхо, складка за складкой, свешивалось с кафедры и выпихивало студентов из комнаты. Затем изо рта выползли слова: "Дамы и господа, курс закончен. Идите домой". Я не в состоянии описать гнусь и мерзость этой простой фразы. Затем, возвысив голос до скрежещущего визга, он принялся вопить: "Белок яйца! Белок яйца! Белок яйца", и так снова и снова двадцать минут кряду.
Это произвело на меня ужасающее впечатление, словно я узрела ад.
Артур обнаружил меня в истерическом состоянии, но ему быстро удалось меня успокоить.
- Знаешь, - сказал он за ужином, - кажется, я чертовски простудился.
В первый раз я услышала, что он жалуется на самочувствие. За шесть лет у него не было ничего страшнее головной боли.
Я пересказала ему мой "сон", когда мы легли в постель; Артур выглядел необычно мрачно, словно понял, что именно я упустила в его интерпретации. Утром у него начался жар; я велела ему оставаться в постели и вызвала врача. В тот же день я узнала, что Артур серьезно болен, причем уже несколько месяцев. Доктор сказал, что это воспаление почек.
VIII
Я сказала "последний сон". Весь следующий год мы путешествовали и перепробовали множество методов лечения. Мои способности мне нисколько не изменили, но я больше не улавливала никаких бессознательных кошмаров. С небольшими колебаниями Артур чувствовал себя все хуже; с каждым днем он становился все безжизненней, все безразличней, все депрессивней. Наши эксперименты были поневоле сокращены. Единственным, что занимало Артура, стала проблема его личности. Артур интересовался, кто он такой. Я не хочу сказать, что он страдал от галлюцинаций; я имею в виду, что его воображение было занято проблемой истинного эго. Одним чудесным летним вечером в Контрексвиле он чувствовал себя намного лучше; симптомы болезни временно исчезли благодаря лечению очень умелого врача на этом курорте, доктора Барбезье, доброго и опытного человека.
- Я хочу попробовать, - сказал Артур, - проникнуть в свою суть. Животное ли я, и бесцелен ли мир? Душа ли я, заключенная в теле? Или же я единственный и неделимый в каком-то невероятном смысле, отблеск вечного Божественного огня? Я должен погрузиться в себя, попробовать впасть в своего рода транс, который сам не смогу постичь. Может быть, тебе удастся его интерпретировать.
Эксперимент продолжался около получаса, и, наконец, Артур поднялся, тяжело дыша.
- Я ничего не видела, ничего не слышала, - сказала я. - От тебя ко мне не перешло ни единой мысли.
Но в этот самый момент то, что было у него в сознании, вспыхнуло у меня в голове.
- Это бездонная пропасть, - сказала я ему, - и над нею висит стервятник огромней всей вселенной.
- Да, - ответил он, - так и было. Но это не все. Я не могу перейти грань. Надо попытаться снова.
Он сделал еще одну попытку. И вновь меня отрезало от его мыслей, хотя его лицо дергалось так, что можно было сказать, что его мысли сможет прочитать кто угодно.
- Я не там искал, - произнес он внезапно, но очень спокойно и не шелохнувшись. - То, что мне было нужно, находится в основании позвоночника.
И тут я увидела. В голубых небесах свернулась бесконечная змея, зеленая с золотом, с четырьмя огненными глазами, - черно-красное пламя, испускавшее лучи во все стороны; в кольцах она удерживала великое множество смеющихся детей. Стоило мне взглянуть, видение размылось. Извивающиеся реки крови потекли с небес, кровь гноилась безымянными формами, - чесоточные псы, волочащие за собой выпавшие кишки, полуслоны-полужуки, нечто, похожее на жуткий выбитый глаз, окаймленный кожаными щупальцами, женщины с кожей, бугрящейся и пузырящейся, точно кипящая сера, и испускающей облака, собирающиеся в тысячи новых очертаний, еще более чудовищных, чем их прародительница, - таковы были насельники этих полных ненависти рек. Кроме того, были вещи, которые невозможно назвать или описать.
Меня привел в себя вид Артура, хрипящего и задыхающегося, его скрутила судорога.
После этого случая он так по-настоящему и не оправился. Тусклый взгляд стал еще туманнее, речь медленней и неразборчивей, головные боли чаще и пронзительней.
На смену прежней замечательной энергии и активности пришел ступор, его жизнь превратилась в постоянную летаргию, сползающую в кому. Частые судороги предупреждали меня, что он находится в опасности.
Иногда его дыхание становилось тяжелым и шипящим, словно у разъяренной змеи; ближе к концу оно приобрело тип чейн-стока со вспышками все более усиливающимися по длительности и остроте.
И, тем не менее, он оставался самим собой; тот ужас, который был и все же не был им, не выглядывал из-под покрова.
- Пока я нахожусь в сознании, - сказал Артур в момент редкого просветления рассудка, - я могу сообщать тебе то, что я думаю; как только сознательное эго вытесняется, ты ловишь бессознательную мысль, которая, боюсь - о, как я этого боюсь! - и есть большая и истинная часть меня. Ты извлекла неразгаданное объяснение из мира снов; ты - единственная женщина на свете, - возможно, другой никогда не будет, - у которой есть возможность изучить феномен смерти.
Он искренне убеждал меня, в надежде умерить мою скорбь, чтобы я всецело концентрировалась на мыслях, появляющихся в его сознании, когда он больше не способен был выражать их, и на бессознательном, если сознание блокировала кома.
Это и есть тот самый эксперимент, который я ныне заставляю себя описать. Пролог оказался длинным; необходимо было представить человечеству факты простейшим путем, чтобы оно смогло узнать верный способ самоубийства. Я искренне прошу читателей не сомневаться в истинности моего рассказа; описания наших экспериментов, оставленные в моем завещании величайшему из ныне живущих мыслителей, профессору фон Бюле, докажут, что моя повесть правдива, и что существует великая и страшная необходимость действовать немедленно и решительно.
ЧАСТЬ II
I
Удивительным физическим проявлением болезни моего мужа была всеобъемлющая прострация. Тело столь сильное, что подтверждали частые судороги, и такая инертность в нем! Он мог целый день лежать, как бревно; затем без предупреждения или конкретного повода начинались спазмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9