И Гласс был слишком горд и храбр, чтобы рассказать тому, что происходит). Ада стала делать авансы садовнику. Как я уже говорил, у нее было не больше чувств, чем у кастрюли, все они были выжаты из нее кальвинизмом, но она знала, как нужно действовать. Ей было известно, как строго относится ее муж к брачным узам, так что она решила, что сможет подорвать его дух нарушением собственных обетов. Ради этого все и делалось, хотя, возможно, она и не отдавала себе в этом отчет: она хотела, чтобы герой множества военных кампаний хныкал, скулил и выл, как дворняжка. Многие женщины тешатся подобным образом.
Итак, она решила обольстить садовника. Это было несложно. Он был грубым, простым трудягой, сильным, здоровым зверем. А она соблазняла его, как те дамы в Бате своих кавалеров. Стоило ему преодолеть первоначальную робость, и он сделался ее рабом; с этого момента она принялась разыгрывать новую гнусную комедию. Ее муж должен долго терзаться подозрениями, прежде чем будет знать наверняка: такой она придумала план. Часами она наблюдала за отражениями мыслей на его лице. Вскоре она внушила своему любовнику ненависть к хозяину; и как-то раз заставила его поцеловать ее в комнате, где лежал на соломенной подстилке майор, - задолго до этого она изгнала его из кровати, сославшись на то, что ее трудно застилать. Спазм боли на его лице, гневные слова, с которыми он к ней обратился, стали свидетельством величайшего ее триумфа. Она продолжала осуществлять свой план и дошла до полного бесстыдства; садовник же, лишенный всякой чувствительности, думал, что это просто хорошая шутка в духе Боккаччо. Так продолжалось неделями, с неизменным успехом, и тут Гласс внезапно решил, что способен это стерпеть или просто что-то в его сердце надорвалось. По крайней мере, стало очевидно, что он больше не страдает. Ее изощренность изобрела новое средство, вещь столь непотребную, что даже разговор о ней позорит человечество. Она решила растлить ребенка. Джошуа был достаточно взрослым, чтобы понимать, что ему говорят; она втайне наполняла его ненавистью и отвращением к отцу и попутно учила радостям физической жестокости. (Я предупреждал вас, что это жуткая история).
Майор Гласс, лежавший недвижно, стал ужасающе тучен. На него было страшно смотреть: огромный живот, впалая грудь, жирное измученное лицо. Четыре обрубка конечностей только добавляли отвращения. Очень легко было подстрекнуть ребенка на гадкие шутки. Теперь Ада уже сбросила маску лицемерия; она открыто подначивала сына и насмехалась, она изливала на мужа реки ненависти, давая ему понять, что вовсе не скучает по обществу в Бате и рада, что он сможет прожить еще полвека, потому что только сейчас впервые познала удовольствие. Она подстрекала мальчика втыкать длинные булавки в беззащитное тело. "Ты даже больше не свинья, - смеясь, сказала она как-то вечером. - Ты - подушечка для булавок!". И Джошуа со злодейским смехом встал, услышав ее слова, воткнул три булавки в напряженный живот и радостно кинулся к матери, подражая невольным корчам страдальца.
Эта игра возобновлялась каждый вечер. Были и промежутки, но только в предвкушении новых гнусностей. Гласс давно уже вслух молился о смерти, теперь он стал просить Аду помочь ему умереть.
- Если бы ты по-другому распорядился деньгами, я, может, об этом бы и подумала. В конце концов, мне стоило бы снова выйти замуж.
Он ответил неожиданным тоном:
- Я облегчу твою задачу. Как-нибудь вечером, когда начнется метель, спустись с Джошуа к соседям. Сделай вид, что ты больна и останься на ночь. Оставь дверь открытой, когда будешь уходить; думаю, я умру от холода. А я так хочу умереть! - Слабость его духа пробудила в ней злорадство. - Если поклянешься на Библии сделать это, - продолжал он, - я открою тебе страшную тайну. - Немедленно, почуяв нечто очень важное, она стала внимательно его слушать. - Когда я был в Испании, - продолжал Гласс, - мы расположились в замке, принадлежавшем одному гранду. Это был старик, парализованный и столь же беспомощный, как я сейчас. Его жена в первый день вторжения закопала фамильные сокровища в тайном месте. Брильянты, золотые монеты и много дорогих украшений. Как-то ночью они рассказали мне все при необычных обстоятельствах... - его голос сорвался. - Дай мне воды! Я чуть не потерял сознание! - Она принесла воды. Он продолжал окрепшим голосом: - Однажды нас атаковали французы, отряд разведки. Замок был окружен. Отступать было некуда, я и несколько человек готовились защищать себя и наших хозяев до последнего. Приходилось сдавать этаж за этажом. Но один из моих солдат, тяжелораненый, остававшийся внизу, решил пойти на крайность. Ему удалось заползти в подвал, где хранились дрова и поджечь их. Перепуганные французы поспешно бежали, я и несколько моих бойцов преследовали их до ворот. Сомнительно, что огонь смог бы разгореться всерьез, но к этому моменту плюмажи наших драгун уже исчезли вдалеке. Французы вскочили на коней и были таковы. Я вернулся в замок, и нам быстро удалось потушить пожар. Я вынес хозяйку на свежий воздух; двое моих солдат спасли старого графа. День хозяева замка провели в долгих совещаниях, а вечером сказали, что решили поведать мне о сокровище.
Если с ними случится несчастье, я должен поклясться передать письмо, которое они мне доверили, их единственному сыну, сражавшемуся в нашей армии. Я охотно согласился. Через несколько дней я поддался дьявольскому искушению и вскрыл конверт. Это был набор бессмысленных чисел, шифр; но у меня был к нему ключ. Я расшифровал письмо и пошел на отмеченное место. Там было сокровище. Но мое сердце терзало меня: не пристало совершать грех хуже Аханова*! Я снова засыпал все землей, вернулся и всю ночь молился об очищении совести.
Вскоре нам пришлось сменить расположение, мы отступали. Во время следующего наступления я решил нанести визит нашим добрым хозяевам. Но увы! Их убила банда разбойников. Как повелевали обстоятельства, я стал искать сына, но вновь было слишком поздно: он погиб в бою на третий день нашего наступления.
Я крепко хранил тайну; единожды преодолев искушение, я так и не прикоснулся к сокровищу, хотя теперь оно было моим, равно как и чьим угодно. Но ныне мною повелевает нужда, я больше не способен вынести пытку... - Его голос вновь сорвался. - Я сообщу тебе ключ, если ты сделаешь, как я сказал; и, когда я умру, ты сможешь спокойно отыскать сокровище.
Ада Гласс немедленно приняла решение. Она была нетерпелива. В конце концов, на свете есть и другие удовольствия, чем... то, чем она наслаждалась.
- Возьми Библию, - сказал Гласс, и поклянись! - Она повиновалась, не дрогнув. То был обет совершить убийство, но шотландский ум это не способно смутить.
- Хорошо, - сказал майор.
1 2 3 4 5
Итак, она решила обольстить садовника. Это было несложно. Он был грубым, простым трудягой, сильным, здоровым зверем. А она соблазняла его, как те дамы в Бате своих кавалеров. Стоило ему преодолеть первоначальную робость, и он сделался ее рабом; с этого момента она принялась разыгрывать новую гнусную комедию. Ее муж должен долго терзаться подозрениями, прежде чем будет знать наверняка: такой она придумала план. Часами она наблюдала за отражениями мыслей на его лице. Вскоре она внушила своему любовнику ненависть к хозяину; и как-то раз заставила его поцеловать ее в комнате, где лежал на соломенной подстилке майор, - задолго до этого она изгнала его из кровати, сославшись на то, что ее трудно застилать. Спазм боли на его лице, гневные слова, с которыми он к ней обратился, стали свидетельством величайшего ее триумфа. Она продолжала осуществлять свой план и дошла до полного бесстыдства; садовник же, лишенный всякой чувствительности, думал, что это просто хорошая шутка в духе Боккаччо. Так продолжалось неделями, с неизменным успехом, и тут Гласс внезапно решил, что способен это стерпеть или просто что-то в его сердце надорвалось. По крайней мере, стало очевидно, что он больше не страдает. Ее изощренность изобрела новое средство, вещь столь непотребную, что даже разговор о ней позорит человечество. Она решила растлить ребенка. Джошуа был достаточно взрослым, чтобы понимать, что ему говорят; она втайне наполняла его ненавистью и отвращением к отцу и попутно учила радостям физической жестокости. (Я предупреждал вас, что это жуткая история).
Майор Гласс, лежавший недвижно, стал ужасающе тучен. На него было страшно смотреть: огромный живот, впалая грудь, жирное измученное лицо. Четыре обрубка конечностей только добавляли отвращения. Очень легко было подстрекнуть ребенка на гадкие шутки. Теперь Ада уже сбросила маску лицемерия; она открыто подначивала сына и насмехалась, она изливала на мужа реки ненависти, давая ему понять, что вовсе не скучает по обществу в Бате и рада, что он сможет прожить еще полвека, потому что только сейчас впервые познала удовольствие. Она подстрекала мальчика втыкать длинные булавки в беззащитное тело. "Ты даже больше не свинья, - смеясь, сказала она как-то вечером. - Ты - подушечка для булавок!". И Джошуа со злодейским смехом встал, услышав ее слова, воткнул три булавки в напряженный живот и радостно кинулся к матери, подражая невольным корчам страдальца.
Эта игра возобновлялась каждый вечер. Были и промежутки, но только в предвкушении новых гнусностей. Гласс давно уже вслух молился о смерти, теперь он стал просить Аду помочь ему умереть.
- Если бы ты по-другому распорядился деньгами, я, может, об этом бы и подумала. В конце концов, мне стоило бы снова выйти замуж.
Он ответил неожиданным тоном:
- Я облегчу твою задачу. Как-нибудь вечером, когда начнется метель, спустись с Джошуа к соседям. Сделай вид, что ты больна и останься на ночь. Оставь дверь открытой, когда будешь уходить; думаю, я умру от холода. А я так хочу умереть! - Слабость его духа пробудила в ней злорадство. - Если поклянешься на Библии сделать это, - продолжал он, - я открою тебе страшную тайну. - Немедленно, почуяв нечто очень важное, она стала внимательно его слушать. - Когда я был в Испании, - продолжал Гласс, - мы расположились в замке, принадлежавшем одному гранду. Это был старик, парализованный и столь же беспомощный, как я сейчас. Его жена в первый день вторжения закопала фамильные сокровища в тайном месте. Брильянты, золотые монеты и много дорогих украшений. Как-то ночью они рассказали мне все при необычных обстоятельствах... - его голос сорвался. - Дай мне воды! Я чуть не потерял сознание! - Она принесла воды. Он продолжал окрепшим голосом: - Однажды нас атаковали французы, отряд разведки. Замок был окружен. Отступать было некуда, я и несколько человек готовились защищать себя и наших хозяев до последнего. Приходилось сдавать этаж за этажом. Но один из моих солдат, тяжелораненый, остававшийся внизу, решил пойти на крайность. Ему удалось заползти в подвал, где хранились дрова и поджечь их. Перепуганные французы поспешно бежали, я и несколько моих бойцов преследовали их до ворот. Сомнительно, что огонь смог бы разгореться всерьез, но к этому моменту плюмажи наших драгун уже исчезли вдалеке. Французы вскочили на коней и были таковы. Я вернулся в замок, и нам быстро удалось потушить пожар. Я вынес хозяйку на свежий воздух; двое моих солдат спасли старого графа. День хозяева замка провели в долгих совещаниях, а вечером сказали, что решили поведать мне о сокровище.
Если с ними случится несчастье, я должен поклясться передать письмо, которое они мне доверили, их единственному сыну, сражавшемуся в нашей армии. Я охотно согласился. Через несколько дней я поддался дьявольскому искушению и вскрыл конверт. Это был набор бессмысленных чисел, шифр; но у меня был к нему ключ. Я расшифровал письмо и пошел на отмеченное место. Там было сокровище. Но мое сердце терзало меня: не пристало совершать грех хуже Аханова*! Я снова засыпал все землей, вернулся и всю ночь молился об очищении совести.
Вскоре нам пришлось сменить расположение, мы отступали. Во время следующего наступления я решил нанести визит нашим добрым хозяевам. Но увы! Их убила банда разбойников. Как повелевали обстоятельства, я стал искать сына, но вновь было слишком поздно: он погиб в бою на третий день нашего наступления.
Я крепко хранил тайну; единожды преодолев искушение, я так и не прикоснулся к сокровищу, хотя теперь оно было моим, равно как и чьим угодно. Но ныне мною повелевает нужда, я больше не способен вынести пытку... - Его голос вновь сорвался. - Я сообщу тебе ключ, если ты сделаешь, как я сказал; и, когда я умру, ты сможешь спокойно отыскать сокровище.
Ада Гласс немедленно приняла решение. Она была нетерпелива. В конце концов, на свете есть и другие удовольствия, чем... то, чем она наслаждалась.
- Возьми Библию, - сказал Гласс, и поклянись! - Она повиновалась, не дрогнув. То был обет совершить убийство, но шотландский ум это не способно смутить.
- Хорошо, - сказал майор.
1 2 3 4 5