Я не люблю шутить! слышишь, ты?
- Слышу, батюшка Егор Петрович; завтра приготовлю ответ.
- Дальше!
- Из курской деревни мужички челобитье прислали, крепко жалуются на неурожай, просят, не отсрочите ли недоимки еще на годок: больно худо пришло.
- Вздор! чтобы нынешний же год всё до копейки было взыскано, а не то... понимаешь?
- Ваша барская воля, сударь. Завтра напишу, - отвечал старик и низко поклонился
- Всё ли?
- Всё, сударь.
- Ну ступай же; да смотри, докладывай мне обо всем самому.
Управитель вышел из кабинета в переднюю, где ожидал его другой старик, Елисей, дядька и камердинер Адуева.
- Что, батюшка Яков Тихоныч, подеялось с Егором Петровичем? Поведай. Ума не приложу: никогда я не видывал его таким.
Яков махнул рукой и рассказал, что произошло между ними - как барин принял челобитную мужиков, как отвечал на просьбу рекрут. "Видно, в покойника барина пошел! - так заключил Яков свой рассказ, - человек, подумаешь!"
- Что ты говоришь, Яков Тихоныч!
- Ей-Богу, право.
Старики попотчевали друг друга табаком и разошлись. Между тем Адуев ходил в сильном волнении по комнате.
- Ну вот, я теперь и спокоен! - говорил он, судорожно отрывая одной рукой пуговицу у сюртука, а другой царапая чуть не до крови ухо, совершенно спокоен! Одно дело кончил; теперь займусь другим... О! я забуду ее!..
В это самое время лукавый напомнил ему про доклад управителя о перестройке деревенского дома; воображение начало развивать картину утраченного блаженства; он представил себе поэтический приют - дом, чудо удобства, вкуса и роскоши, прелестный сад, где искусство спорило с природой; о том, как бы они вдвоем с Еленой заперлись там от глупых соседей, от целого мира; там он с волшебным зеркалом лежал бы у ног своей Армиды.
...И всё погибло! Великолепное здание мечтаний рушилось! - Он совсем оторвал пуговицу и до крови расцарапал ухо.
- Нет! это низость, малодушие! - вскричал он, - прочь, лукавые мысли! прочь, обольстительные мечты! полно вам тешить меня! я вытесню вас из памяти, запишусь под знамена какого-нибудь развратного корифея буйных шалунов, пристану к их хору и среди оргий истреблю память о ней, буйным криком перекричу голос сердца... Завтра же начну новую жизнь!
Он схватил перо, лист бумаги и начал писать. Через пять минут он кликнул Елисея.
- Завтра у меня будут обедать эти двадцать человек, которые здесь записаны. Разошли к ним людей с приглашениями, а на тебя возлагаю заботы о столе. Смотри же! роскошный обед, шампанского вдоволь, да были бы карты!..
- Помилуйте, сударь, ведь уж ночь: когда успеешь?
- Успей когда хочешь! - закричал Егор Петрович, - я ничего знать не хочу! чтоб было! Старый черт, умничать стал - вон!
Старик сначала с удивлением, потом с грустью посмотрел на Адуева.
"Старый черт! - шептал он, покачивая головой, - каково махнул? отродясь не слыхивал себе такого счастья! Чего я дождался от вас, Егор Петрович, дожив до седых волос! Вынянчил вас, тридцать лет служил вашему батюшке, под туретчину с ним ходил, а и от него не слыхивал такого нехорошего слова".
Адуев молча показал ему рукою на дверь. Старик отер ладонью слезу, поднял с пола реестр, написанный
Адуевым, и тихо, печально, с поникшей головой побрел вон.
"Боже! - воскликнул Адуев с тоской, - куда завлекла меня страсть? что я делаю? - я потерял рассудок..." - Он закрыл лицо платком и зарыдал глухо, без слез. Его страшно было слушать: он был жалок и ужасен. Ему стало душно, жарко, несносно; он с трудом переводил дыхание; признаки душевной бури и физического недуга уже легли на лице, которое, еще за два часа пред тем свежее, прекрасное и цветущее, теперь совсем изменилось: глаза потеряли блеск, будто после продолжительной болезни, щеки опустились, все черты были искажены, волосы в беспорядке. Наконец мало-помалу бешеная тоска впала в тихую грусть; он наружно стал спокойнее. Одной рукой облокотясь на стол, другой он машинально вертел лежавший на столе какой-то билет; наконец, бросив на него случайно взгляд, он прочел: "Билет для входа на бал в Коммерческом клубе".
- Откуда взялся этот билет? - спросил он, кликнув слугу.
- Какой-то барин завез и приказал сказать, что надеется вас непременно видеть на бале.
"А! Сама судьба посылает мне средства к развлечению! Пойду, куда она влечет меня; может быть, неожиданно буду счастлив".
- Давай же одеваться! - сказал он слуге, - и вели закладывать карету.
- Знаешь ли, где Коммерческий клуб? - спросил он кучера.
- Никак нет-с.
- Где-то на Английской набережной; надо спросить.
- А! знаю-с!
- Ну так пошел туда!
Все бытописатели, когда приходилось писать о бале, не забывали никогда упоминать о самом ничтожном и само собою разумеющемся обстоятельстве, что подъезд и окна бывают ярко освещены, а улица перед домом заперта экипажами. Да разве может обойтись без того один съезд порядочных людей? Конечно, описать эти мелочи, как описал Пушкин в "Онегине", другое дело! Туда мы и отсылаем любопытных по этой части и упоминать более об этом не станем, потому что не намерены изображать картины бала, который нам нужен только для одного обстоятельства, имевшего большое влияние на судьбу Егора Петровича.
Адуев вошел в сени, сунул билет свой в руки богато одетого швейцара и с удивлением стал подниматься на лестницу, которую облепил дорогой ковер, сделавший бы честь не одному кабинету; по бокам тянулся ряд померанцевых и лимонных дерев; она упиралась в двери с золотой резьбой, с хрустальными стеклами. В передней толпились официанты, одетые в бархат, облитые золотом. Одним словом, всё было так, как бы пристало какому-нибудь аристократическому балу.
"На публичном бале - и такая роскошь! - подумал Адуев, - странно!"
Двери отворились, и ему представилась анфилада ярко освещенных комнат. Остановившись на минуту в дверях залы, он через лорнет вперил взоры в толпу и с удивлением увидел, что тут собралась вся петербургская аристократия, "сливки общества". Перед глазами у него беспрестанно мелькали звезды, ленты, все существующие на свете мундиры, потому что тут находились представители всех держав. Тут были и те молодые люди, которые наружными качествами отличились бы всюду, даже на Страшном суде, когда вся толпа человечества предстанет вместе. Тон, приемы, костюм, доведенные до высшей степени изящности и совершенства, простоты и естественности, под которые нельзя подделаться, обличали в них первоклассных денди, людей, на которых воспитание чуть ли не сама природа набрасывает особый оттенок.
"Эти как попали сюда? - подумал Адуев, - я никогда не слыхивал от них ни слова о Коммерческом клубе". - И отошедши к зеркалу, он бросил испытующий взор на свой костюм, потом вошел в залу.
Недалеко от дверей стоял старик почтенной наружности в иностранном мундире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12