она была слишком свежа и порядочна для женщин известной профессии. У ней не было тех характерных признаков продажности, которые необходимо отпечатлеваются на женской физиономии и жестах даже после ничтожной практики.
– Ей-богу, правда! – вдруг доверчиво склонилась она к нему. – На такое поганое дело иду – и стану я врать. Чего уж? Просто надо вести дело. Видите что – вдова я. Овдовела – муж-от лоцман, утонул в апреле в ледоход. Дети у меня, двое, – сын девяти годов да дочь семи.
Достатков-то нету. Родных тоже. Сирота я взята была. А его, покойниковы, родные далече. Да и нелюбимая я ими… Как они достаточные, а я вроде нищей пред ними. Толкнуться-то некуда.
Работать бы, конечно. Да много денег надо мне, не выработаешь с эстоль. В гимназии сын-то.
Конечно бы хлопотать, чтобы без платы, но куда же мне, бабе? А сын-то, мальчонка… такой, знаете, умница… Жалко отрывать-то от ученья… Тоже и дочь… и ей чего ни то надо дать. А работой-то такой, ежели честной… много ли её? Да и сколько добудешь? И чего работать опять же? Кухарка ежели… то, конечно… пять рублей в месяц… Не хватит! Никак не хватит! А на этом деле – ежели кому счастье – сразу можно окормиться на год. Прошлую ярмарку наша же одна женщина четыреста с лишком схватила! Теперь за лесника вышла с деньгами-то, и барыня себе.
Живёт… А ежели стыд… конечно, зазорно… Но только… и то ведь рассудите… Судьба, значит… Всегда уж судьба. Пришло вот мне на ум такое дело – так, значит, и надо – указание это мне от судьбы… И удастся оно – хорошо… не удастся, а только муку да позор приму… тоже судьба. Да…
Подшибло слушал её и понимал всё до слова, ибо у неё говорило всё лицо. Было в нём сначала что-то испуганное, а потом оно стало просто, сухо и решительно.
Зосиму Кирилловичу сделалось скверно и чего-то боязно.
«Попадись такой ведьме в руки дурак… всю кожу она с него сдерёт и всё мясо до костей снимет», – формулировал он свой страх и, когда она кончила, сухо заговорил:
– Я-с тут ничего не могу. Обратитесь к полицеймейстеру. Это полицеймейстера дело и дело врачебной инспекции. А я ничего не могу…
И ему захотелось, чтоб она ушла скорее. Она тотчас же поднялась со стула, наклонилась и медленно пошла к двери. Зосим Кириллович, плотно сжав губы и сощурив глаза, смотрел ей вслед, и ему хотелось плюнуть ей в спину…
– Так к полицеймейстеру мне, говорите? – дойдя до двери, оборотилась она… Её голубые глаза смотрели решительно и невозмутимо. А поперёк лба легла суровая, глубокая складка.
– Да, да! – торопливо ответил Подшибло.
– Прощайте! Спасибо вам! – И она ушла.
Зосим Кириллович облокотился на стол и минут десять сидел, насвистывая что-то про себя.
– Экая скотина, а? – вслух произнёс он, не поднимая головы. – Тоже – дети! Какие тут дети? Х-ха! Этакая гадина!
И опять долго молчал…
– Но и жизнь тоже… если всё это правда. Верёвки вьёт из человека, можно сказать…
Н-да… Сердито обращается.
И, ещё помолчав, резюмировал всю работу своей мысли тяжёлым вздохом, решительным плевком и энергичным восклицанием:
– А и погано ж!
– Что прикажете? – вернулся в дверь дежурный чин. – А?
– Что прикажете, ваше-скородие?..
– Пошёл во-он!
– Слушаю-с.
– Осёл! – пробормотал Подшибло и взглянул в окно…
Кухарин всё спал ещё на сене… очевидно, дежурный забыл разбудить его…
Но Зосим Кириллович забыл о своём гневе, и вид свободно развалившегося солдата не возмутил его нимало. Он чувствовал себя испуганным чем-то. Пред ним в воздухе стояли голубые, спокойные глаза женщины и решительно смотрели ему прямо в лицо. Он чувствовал тяжесть на сердце от их упорного взгляда и некоторую неловкость…
Взглянув на часы, он поправил портупею и пошёл вон из канцелярии, глухо проговорив:
– Чай, встретимся еще… Наверное уж.
II
И действительно, встретились.
Как-то раз вечером, стоя в наряде у Главного дома, Подшибло заметил её шагах в пяти от себя. Она двигалась по направлению к скверу своей медленной плывущей походкой, упорно глядя куда-то вперёд себя голубыми глазами, и во всей её фигуре, высокой и стройной, в движениях бюста и бёдер, в серьёзном покорном взгляде было что-то, отталкивавшее от неё; чересчур покорная, фатальная складка на лбу, ещё более резкая теперь, чем в первую встречу, портила её большое, полное русское лицо, делая его резким.
Зосим Кириллович покрутил ус, дал простор некоторой игривой мысли, сразу зародившейся в его уме, и решил не терять из вида эту женщину.
«Ах ты, крокодил! Подожди…» – мысленно послал он ей вслед многообещающее восклицание.
И минут через пять уже сидел с ней рядом на одной из скамеек сквера.
– Не узнаёте? – улыбаясь, спросил он.
Она подняла на него глаза и спокойно смерила его ими.
– Нет, помню. Здравствуйте, – тихо, подавленным голосом сказала она, но не протянула ему руки.
– Ну что, как? Выхлопотали себе книжку?
– Вот! – И она стала шарить в кармане платья, всё с той же покорной миной.
Это несколько смутило полицейского.
– Да нет, мне не надо, не кажите, я верю. Да я и не имею права… то есть… Вы лучше расскажите, как успели? – спросил он и тотчас же подумал: «А очень мне нужно это знать! Вот уж! И чего… манерничаю? Ну-ка, Зосим, валяй прямо».
Но, несмотря на то, что он подбодрил себя этой думой, он всё-таки не решился пойти прямо. Было в ней что-то такое, что не допускало стать сразу близко к ней в известные отношения.
– Успехи-то? Ничего, слава… – и она, не договорив, оборвала речь и густо покраснела.
– Ну вот и хорошо. И поздравляю… Трудно с непривычки? а?
Она вдруг всем корпусом двинулась к нему, лицо у неё побледнело, исказилось, рот как-то округлился, точно она хотела крикнуть, и вдруг снова откинулась от него, – откинулась и приняла старую позу…
– Ничего… Привыкну, – ровно и ясно сказала она и, вынув платок, громко высморкалась.
Зосим Кириллович почувствовал, что у него щемит в груди от всего этого, от её движения, от её соседства и голубых, спокойных, неподвижных глаз. Он разозлился на себя за что-то, встал и протянул ей руку, молча и сердито…
– Прощайте! – ласково сказала она…
Он кивнул ей головой и быстро пошёл прочь, зло ругая себя дураком и мальчишкой…
«Погоди, матушка! Я тебе задам феферу! Уж я тебе покажу себя. Ты у меня перестанешь корчить из себя недотрогу», – грозил он ей неизвестно за что. И всё-таки чувствовал, что ни в чём она не виновата пред ним.
А это ещё более злило его…
III
Недели полторы спустя Зосим Кириллович шёл от караван-сарая по направлению к Сибирской пристани и был остановлен визгом женщин, ругательством и иным скандальным шумом, лившимся на улицу из окна какого-то трактира.
– Полицейский! Караул! – орал задыхавшийся женский голос. Слышались какие-то страшные лязгающие удары, стучала мебель, и кто-то восхищённо, басом, покрывавшим весь шум, гудел:
1 2 3 4
– Ей-богу, правда! – вдруг доверчиво склонилась она к нему. – На такое поганое дело иду – и стану я врать. Чего уж? Просто надо вести дело. Видите что – вдова я. Овдовела – муж-от лоцман, утонул в апреле в ледоход. Дети у меня, двое, – сын девяти годов да дочь семи.
Достатков-то нету. Родных тоже. Сирота я взята была. А его, покойниковы, родные далече. Да и нелюбимая я ими… Как они достаточные, а я вроде нищей пред ними. Толкнуться-то некуда.
Работать бы, конечно. Да много денег надо мне, не выработаешь с эстоль. В гимназии сын-то.
Конечно бы хлопотать, чтобы без платы, но куда же мне, бабе? А сын-то, мальчонка… такой, знаете, умница… Жалко отрывать-то от ученья… Тоже и дочь… и ей чего ни то надо дать. А работой-то такой, ежели честной… много ли её? Да и сколько добудешь? И чего работать опять же? Кухарка ежели… то, конечно… пять рублей в месяц… Не хватит! Никак не хватит! А на этом деле – ежели кому счастье – сразу можно окормиться на год. Прошлую ярмарку наша же одна женщина четыреста с лишком схватила! Теперь за лесника вышла с деньгами-то, и барыня себе.
Живёт… А ежели стыд… конечно, зазорно… Но только… и то ведь рассудите… Судьба, значит… Всегда уж судьба. Пришло вот мне на ум такое дело – так, значит, и надо – указание это мне от судьбы… И удастся оно – хорошо… не удастся, а только муку да позор приму… тоже судьба. Да…
Подшибло слушал её и понимал всё до слова, ибо у неё говорило всё лицо. Было в нём сначала что-то испуганное, а потом оно стало просто, сухо и решительно.
Зосиму Кирилловичу сделалось скверно и чего-то боязно.
«Попадись такой ведьме в руки дурак… всю кожу она с него сдерёт и всё мясо до костей снимет», – формулировал он свой страх и, когда она кончила, сухо заговорил:
– Я-с тут ничего не могу. Обратитесь к полицеймейстеру. Это полицеймейстера дело и дело врачебной инспекции. А я ничего не могу…
И ему захотелось, чтоб она ушла скорее. Она тотчас же поднялась со стула, наклонилась и медленно пошла к двери. Зосим Кириллович, плотно сжав губы и сощурив глаза, смотрел ей вслед, и ему хотелось плюнуть ей в спину…
– Так к полицеймейстеру мне, говорите? – дойдя до двери, оборотилась она… Её голубые глаза смотрели решительно и невозмутимо. А поперёк лба легла суровая, глубокая складка.
– Да, да! – торопливо ответил Подшибло.
– Прощайте! Спасибо вам! – И она ушла.
Зосим Кириллович облокотился на стол и минут десять сидел, насвистывая что-то про себя.
– Экая скотина, а? – вслух произнёс он, не поднимая головы. – Тоже – дети! Какие тут дети? Х-ха! Этакая гадина!
И опять долго молчал…
– Но и жизнь тоже… если всё это правда. Верёвки вьёт из человека, можно сказать…
Н-да… Сердито обращается.
И, ещё помолчав, резюмировал всю работу своей мысли тяжёлым вздохом, решительным плевком и энергичным восклицанием:
– А и погано ж!
– Что прикажете? – вернулся в дверь дежурный чин. – А?
– Что прикажете, ваше-скородие?..
– Пошёл во-он!
– Слушаю-с.
– Осёл! – пробормотал Подшибло и взглянул в окно…
Кухарин всё спал ещё на сене… очевидно, дежурный забыл разбудить его…
Но Зосим Кириллович забыл о своём гневе, и вид свободно развалившегося солдата не возмутил его нимало. Он чувствовал себя испуганным чем-то. Пред ним в воздухе стояли голубые, спокойные глаза женщины и решительно смотрели ему прямо в лицо. Он чувствовал тяжесть на сердце от их упорного взгляда и некоторую неловкость…
Взглянув на часы, он поправил портупею и пошёл вон из канцелярии, глухо проговорив:
– Чай, встретимся еще… Наверное уж.
II
И действительно, встретились.
Как-то раз вечером, стоя в наряде у Главного дома, Подшибло заметил её шагах в пяти от себя. Она двигалась по направлению к скверу своей медленной плывущей походкой, упорно глядя куда-то вперёд себя голубыми глазами, и во всей её фигуре, высокой и стройной, в движениях бюста и бёдер, в серьёзном покорном взгляде было что-то, отталкивавшее от неё; чересчур покорная, фатальная складка на лбу, ещё более резкая теперь, чем в первую встречу, портила её большое, полное русское лицо, делая его резким.
Зосим Кириллович покрутил ус, дал простор некоторой игривой мысли, сразу зародившейся в его уме, и решил не терять из вида эту женщину.
«Ах ты, крокодил! Подожди…» – мысленно послал он ей вслед многообещающее восклицание.
И минут через пять уже сидел с ней рядом на одной из скамеек сквера.
– Не узнаёте? – улыбаясь, спросил он.
Она подняла на него глаза и спокойно смерила его ими.
– Нет, помню. Здравствуйте, – тихо, подавленным голосом сказала она, но не протянула ему руки.
– Ну что, как? Выхлопотали себе книжку?
– Вот! – И она стала шарить в кармане платья, всё с той же покорной миной.
Это несколько смутило полицейского.
– Да нет, мне не надо, не кажите, я верю. Да я и не имею права… то есть… Вы лучше расскажите, как успели? – спросил он и тотчас же подумал: «А очень мне нужно это знать! Вот уж! И чего… манерничаю? Ну-ка, Зосим, валяй прямо».
Но, несмотря на то, что он подбодрил себя этой думой, он всё-таки не решился пойти прямо. Было в ней что-то такое, что не допускало стать сразу близко к ней в известные отношения.
– Успехи-то? Ничего, слава… – и она, не договорив, оборвала речь и густо покраснела.
– Ну вот и хорошо. И поздравляю… Трудно с непривычки? а?
Она вдруг всем корпусом двинулась к нему, лицо у неё побледнело, исказилось, рот как-то округлился, точно она хотела крикнуть, и вдруг снова откинулась от него, – откинулась и приняла старую позу…
– Ничего… Привыкну, – ровно и ясно сказала она и, вынув платок, громко высморкалась.
Зосим Кириллович почувствовал, что у него щемит в груди от всего этого, от её движения, от её соседства и голубых, спокойных, неподвижных глаз. Он разозлился на себя за что-то, встал и протянул ей руку, молча и сердито…
– Прощайте! – ласково сказала она…
Он кивнул ей головой и быстро пошёл прочь, зло ругая себя дураком и мальчишкой…
«Погоди, матушка! Я тебе задам феферу! Уж я тебе покажу себя. Ты у меня перестанешь корчить из себя недотрогу», – грозил он ей неизвестно за что. И всё-таки чувствовал, что ни в чём она не виновата пред ним.
А это ещё более злило его…
III
Недели полторы спустя Зосим Кириллович шёл от караван-сарая по направлению к Сибирской пристани и был остановлен визгом женщин, ругательством и иным скандальным шумом, лившимся на улицу из окна какого-то трактира.
– Полицейский! Караул! – орал задыхавшийся женский голос. Слышались какие-то страшные лязгающие удары, стучала мебель, и кто-то восхищённо, басом, покрывавшим весь шум, гудел:
1 2 3 4