Я - на веслах, хозяин, сидя на корме, неумело правит, глубоко запуская в воду кормовое весло, лодка неуклюже юлит, повертывая из улицы в улицу по тихой, мутно задумавшейся воде.
- Эх, высока нынче вода, чёрт ее возьми! Задержит она работы,- ворчит хозяин, покуривая сигару; дым ее пахнет горелым сукном.
- Тише! - испуганно кричит он.- На фонарь едем!
Справился с лодкой и ругается:
- Ну и лодку дали, подлецы!..
Он показывает мне места, где, после спада воды, начнутся работы по ремонту лавок. Досиня выбритый, с подстриженными усами и сигарой во рту, он не похож на подрядчика. На нем кожаная куртка, высокие до колен сапоги, через плечо - ягдташ, в ногах торчит дорогое двухствольное ружье Лебеля. Он то и дело беспокойно передвигает кожаную фуражку - надвинет ее на глаза, надует губы и озабоченно смотрит вокруг; собьет фуражку на затылок, помолодеет и улыбается в усы, думая о чем-то приятном,- и не верится, что у него много работы, что медленная убыль воды беспокоит его,- в нем гуляет волна каких-то, видимо, неделовых дум.
А я подавлен чувством тихого удивления: так странно видеть этот мертвый город, прямые ряды зданий с закрытыми окнами,- город, сплошь залитый водою и точно плывущий мимо нашей лодки.
Небо серое. Солнце заплуталось в облаках, лишь изредка просвечивая сквозь их гущу большим серебряным, по-зимнему, пятном.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет. Когда сквозь облака смотрит белесое солнце, всё вокруг немножко посветлеет, вода отражает серую ткань неба,- наша лодка висит в воздухе между двух небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке. Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
Кое-где окна открыты, на крышах рядских галерей сушится белье, торчат валяные сапоги; из окна на серую воду смотрит женщина, к вершине чугунной колонки галерей причалена лодка, ее красный борт отражен водою жирно и мясисто.
Кивая головой на эти признаки жизни, хозяин объясняет мне:
- Это - ярмарочный сторож живет. Вылезет из окна на крышу, сядет в лодку и ездит, смотрит - нет ли где воров? А нет воров - сам ворует...
Он говорит лениво, спокойно, думая о чем-то другом. Вокруг тихо, пустынно и невероятно, как во сне Волга и Ока слились в огромное озеро; вдали, на мохнатой горе пестро красуется город, весь в садах, еще темных, но почки деревьев уже набухли, и сады одевают дома и церкви зеленоватой теплой шубой. Над водою стелется густо пасхальный звон, слышно, как гудит город, а здесь - точно на забытом кладбище.
Наша лодка вертится между двух рядов черных деревьев, мы едем Главной линией к Старому собору. Сигара беспокоит хозяина, застилая ему глаза едким дымом, лодка то и дело тычется носом или бортом о стволы деревьев,- хозяин раздраженно удивляется:
- Этакая подлая лодка!
- Да вы не правьте.
- Как же можно? - ворчит он.- Если в лодке двое, то всегда - один гребет, другой правит. Вот - смотри: Китайские ряды...
Я давно знаю Ярмарку насквозь; знаю и эти смешные ряды с нелепыми крышами; по углам крыш сидят, скрестив ноги, гипсовые фигуры китайцев; когда-то я со своими товарищами швырял в них камнями, и у некоторых китайцев именно мною отбиты головы, руки. Но я уже не горжусь этим...
- Ерунда,- говорит хозяин, указывая на ряды.- Кабы мне дали строить это...
Он свистит, сдвигая фуражку на затылок.
А мне почему-то думается, что он построил бы этот каменный город так же скучно, на этом же низком месте, которое ежегодно заливают воды двух рек. И Китайские ряды выдумал бы...
Утопив сигару за бортом, он сопроводил ее плевком отвращения и говорит:
- Скушно, Пешков! Скушно. Образованных людей - нет, поговорить - не с кем. Захочется похвастать - а перед кем? Нет людей. Всё плотники, каменщики, мужики, жулье...
Он смотрит вправо, на белую мечеть, красиво поднявшуюся из воды, на холме, и продолжает, словно вспоминая забытое:
- Начал я пиво пить, сигары курю, живу под немца. Немцы, брат, народ деловой, т-такие звери-курицы! Пиво - приятное занятие, а к сигарам - не привык еще! Накуришься, жена ворчит: "Чем это от тебя пахнет, как от шорника?" Да, брат, живем, ухитряемся... Ну-ка, правь сам...
Положив весло на борт, он берет ружье и стреляет в китайца на крыше,китаец не потерпел вреда, дробь осеяла крышу и стену, подняв в воздухе пыльные дымки.
- Не попал,- без сожаления сознается стрелок и снова вкладывает в ружье патрон.
- Ты как насчет девчонок - разговелся? Нет? А я в тринадцать лет уже влюблялся...
Он рассказывает, как сон, историю своей первой любви к горничной архитектора, у которого он жил учеником. Тихонько плещет серая вода, омывая углы зданий, за собором тускло блестит водная пустыня, кве-где над нею поднимаются черные прутья лозняка.
В иконописной мастерской часто певали семинарскую песню:
Море синее,
Море бурное...
Скука смертельная, должно быть, это синее море...
- Ночей не спал,- говорит хозяин.- Бывало, встану с постели и стою у дверей ее, дрожу, как собачонка,- дом холодный был! По ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я - не боялся, да...
Он говорил задумчиво, точно рассматривая старое, изношенное платье можно надеть еще раз или нет?
- Заметила она меня, пожалела, распахнула дверь и зовет: "Иди, дурачок..."
Я много слышал таких рассказов, надоели они мне, хотя в них была приятная черта,- о первой своей "любви" почти все люди говорили без хвастовства, не грязно, а часто так ласково и печально, что я понимал: это было самое лучшее в жизни рассказчика. У многих, кажется, только это и было хорошо.
Смеясь и качая головой, хозяин восклицает удивленно:
- А жене этого не скажешь, ни-ни! Ну, что тут та-кого? А не расскажешь! Вот история...
Он рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал, говорил бы я,- в этой тишине и пустоте необходимо говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего в серой, холодной воде.
- Первое - не женись рано! - поучает он меня.- Женитьба - это, брат, дело громаднейшей важности! Жить можно где хочешь и как хочешь,- твоя воля! Живи в Персии - магометашкой, в Москве - городовым, горюй, воруй,- всё можно поправить! А жена - это, брат, как погода, ее не поправишь... нет! Это, брат, не сапог - снял да бросил...
Лицо у него изменилось, он смотрел на серую воду, прихмурив брови, тер пальцем горбатый нос и бормотал:
- Н-да, брат... Гляди в оба! Положим - ты во все стороны гнешься, а всё прямо стоишь... ну, однако - всякому свой капкан поставлен...
Мы въезжаем в кусты Мещерского озера, оно слилось с Волгой.
- Тише греби,- шепчет хозяин, направляя ружье в кусты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
- Эх, высока нынче вода, чёрт ее возьми! Задержит она работы,- ворчит хозяин, покуривая сигару; дым ее пахнет горелым сукном.
- Тише! - испуганно кричит он.- На фонарь едем!
Справился с лодкой и ругается:
- Ну и лодку дали, подлецы!..
Он показывает мне места, где, после спада воды, начнутся работы по ремонту лавок. Досиня выбритый, с подстриженными усами и сигарой во рту, он не похож на подрядчика. На нем кожаная куртка, высокие до колен сапоги, через плечо - ягдташ, в ногах торчит дорогое двухствольное ружье Лебеля. Он то и дело беспокойно передвигает кожаную фуражку - надвинет ее на глаза, надует губы и озабоченно смотрит вокруг; собьет фуражку на затылок, помолодеет и улыбается в усы, думая о чем-то приятном,- и не верится, что у него много работы, что медленная убыль воды беспокоит его,- в нем гуляет волна каких-то, видимо, неделовых дум.
А я подавлен чувством тихого удивления: так странно видеть этот мертвый город, прямые ряды зданий с закрытыми окнами,- город, сплошь залитый водою и точно плывущий мимо нашей лодки.
Небо серое. Солнце заплуталось в облаках, лишь изредка просвечивая сквозь их гущу большим серебряным, по-зимнему, пятном.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет. Когда сквозь облака смотрит белесое солнце, всё вокруг немножко посветлеет, вода отражает серую ткань неба,- наша лодка висит в воздухе между двух небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке. Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
Кое-где окна открыты, на крышах рядских галерей сушится белье, торчат валяные сапоги; из окна на серую воду смотрит женщина, к вершине чугунной колонки галерей причалена лодка, ее красный борт отражен водою жирно и мясисто.
Кивая головой на эти признаки жизни, хозяин объясняет мне:
- Это - ярмарочный сторож живет. Вылезет из окна на крышу, сядет в лодку и ездит, смотрит - нет ли где воров? А нет воров - сам ворует...
Он говорит лениво, спокойно, думая о чем-то другом. Вокруг тихо, пустынно и невероятно, как во сне Волга и Ока слились в огромное озеро; вдали, на мохнатой горе пестро красуется город, весь в садах, еще темных, но почки деревьев уже набухли, и сады одевают дома и церкви зеленоватой теплой шубой. Над водою стелется густо пасхальный звон, слышно, как гудит город, а здесь - точно на забытом кладбище.
Наша лодка вертится между двух рядов черных деревьев, мы едем Главной линией к Старому собору. Сигара беспокоит хозяина, застилая ему глаза едким дымом, лодка то и дело тычется носом или бортом о стволы деревьев,- хозяин раздраженно удивляется:
- Этакая подлая лодка!
- Да вы не правьте.
- Как же можно? - ворчит он.- Если в лодке двое, то всегда - один гребет, другой правит. Вот - смотри: Китайские ряды...
Я давно знаю Ярмарку насквозь; знаю и эти смешные ряды с нелепыми крышами; по углам крыш сидят, скрестив ноги, гипсовые фигуры китайцев; когда-то я со своими товарищами швырял в них камнями, и у некоторых китайцев именно мною отбиты головы, руки. Но я уже не горжусь этим...
- Ерунда,- говорит хозяин, указывая на ряды.- Кабы мне дали строить это...
Он свистит, сдвигая фуражку на затылок.
А мне почему-то думается, что он построил бы этот каменный город так же скучно, на этом же низком месте, которое ежегодно заливают воды двух рек. И Китайские ряды выдумал бы...
Утопив сигару за бортом, он сопроводил ее плевком отвращения и говорит:
- Скушно, Пешков! Скушно. Образованных людей - нет, поговорить - не с кем. Захочется похвастать - а перед кем? Нет людей. Всё плотники, каменщики, мужики, жулье...
Он смотрит вправо, на белую мечеть, красиво поднявшуюся из воды, на холме, и продолжает, словно вспоминая забытое:
- Начал я пиво пить, сигары курю, живу под немца. Немцы, брат, народ деловой, т-такие звери-курицы! Пиво - приятное занятие, а к сигарам - не привык еще! Накуришься, жена ворчит: "Чем это от тебя пахнет, как от шорника?" Да, брат, живем, ухитряемся... Ну-ка, правь сам...
Положив весло на борт, он берет ружье и стреляет в китайца на крыше,китаец не потерпел вреда, дробь осеяла крышу и стену, подняв в воздухе пыльные дымки.
- Не попал,- без сожаления сознается стрелок и снова вкладывает в ружье патрон.
- Ты как насчет девчонок - разговелся? Нет? А я в тринадцать лет уже влюблялся...
Он рассказывает, как сон, историю своей первой любви к горничной архитектора, у которого он жил учеником. Тихонько плещет серая вода, омывая углы зданий, за собором тускло блестит водная пустыня, кве-где над нею поднимаются черные прутья лозняка.
В иконописной мастерской часто певали семинарскую песню:
Море синее,
Море бурное...
Скука смертельная, должно быть, это синее море...
- Ночей не спал,- говорит хозяин.- Бывало, встану с постели и стою у дверей ее, дрожу, как собачонка,- дом холодный был! По ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я - не боялся, да...
Он говорил задумчиво, точно рассматривая старое, изношенное платье можно надеть еще раз или нет?
- Заметила она меня, пожалела, распахнула дверь и зовет: "Иди, дурачок..."
Я много слышал таких рассказов, надоели они мне, хотя в них была приятная черта,- о первой своей "любви" почти все люди говорили без хвастовства, не грязно, а часто так ласково и печально, что я понимал: это было самое лучшее в жизни рассказчика. У многих, кажется, только это и было хорошо.
Смеясь и качая головой, хозяин восклицает удивленно:
- А жене этого не скажешь, ни-ни! Ну, что тут та-кого? А не расскажешь! Вот история...
Он рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал, говорил бы я,- в этой тишине и пустоте необходимо говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего в серой, холодной воде.
- Первое - не женись рано! - поучает он меня.- Женитьба - это, брат, дело громаднейшей важности! Жить можно где хочешь и как хочешь,- твоя воля! Живи в Персии - магометашкой, в Москве - городовым, горюй, воруй,- всё можно поправить! А жена - это, брат, как погода, ее не поправишь... нет! Это, брат, не сапог - снял да бросил...
Лицо у него изменилось, он смотрел на серую воду, прихмурив брови, тер пальцем горбатый нос и бормотал:
- Н-да, брат... Гляди в оба! Положим - ты во все стороны гнешься, а всё прямо стоишь... ну, однако - всякому свой капкан поставлен...
Мы въезжаем в кусты Мещерского озера, оно слилось с Волгой.
- Тише греби,- шепчет хозяин, направляя ружье в кусты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79