- так говорит: пришло, дескать, время русскому народу перехода через чёрное море несчастья своего в землю светлую, обетованную - да-а!
- Интересная книжка? - пристаю я к девочке.
- Ничего! Только про царей больше, а про нас - мало.
- Про кого - про нас?
Еленка удивлённо посмотрела на меня.
- Про мужиков. Ка-акой ты непонятливый! - говорит она и сокрушённо покачивает головой.
А отец её ухмыляется вплоть до ушей.
"Что, дескать, срезала она тебя?"
За окном мягко шумит ветер, побрызгивая в стекло крупными каплями. В сторожке тепло, пахнет сушёной земляникой, хвоей и свежим лыком. Пищит самовар, шелестят страницы книги.
- Расскажи про сына-то, - прошу я лесника, - что за человек?
Он поводит плечами, степенно гладит рыжую бороду большой ладонью и довольным голосом рассказывает:
- Человек, конечно, молодой. Мы, видишь, безземельные, ещё отец мой по переселенческому делу от земли оторвался, а я, как себя помню, всё по людям ходил, по экономиям. Отбыл солдатчину, нанялся в лесники. Женился на молодой вдове, мужа у неё - каменщиком был - кирпичом убило на кладке, тюрьму в уезде строили. Женщина хорошая была. В первый же год он и поспел, Васютка-то. Он у меня везде - первый, во всём! У безделья обучился хорошо грамоте и в Константиновскую экономию поступил к машинам - жатки там, молотилки и прочее. А машинист оказался из новых, из ваших.
- Ты уж говорил бы - из наших.
- Ну ин так! Хоша - какой я боец? И грамоту-то едва понимаю. Ну, заметил я - читает Васюк книжки и становится со всеми суров. Спрашиваю куда? Нам, говорит, батя, иного пути нет! Спорили. Насыкался я не раз и бить его, ну, однако чувствую - прав, лиходей! Кое-что и сам понимаю в спорах-то с ним. А тут как раз подоспел переворот в народе, гляжу - Васька везде впереди: он и стачки устраивает, книжки, листочки сеет, речи говорит - уважение ему в народе, даром, что по двадцатому году парень. Ну, думаю, благослови тебя господи, а я - не помеха, да и помешать нельзя уж - поздно! И к чему мешать? Хозяйства у меня нету, стало быть - он свободен сам свою жизнь делать.
Еленка перестала читать и слушает рассказ отца. На её плоском личике задумчиво и неподвижно светятся бледно-голубые глазёнки, и рот полуоткрыт.
Я чувствую, что леснику грустно и всё-таки доволен человек кровью своей: говорит, как заветные драгоценности показывает.
- Мы с нею, - продолжает он, кивнув головой на дочь, - часто про него вспоминаем, любит она его!
- Начнёт он рассказывать про Василья-то, - оживлённо заговорила Еленка, - да и плетёт и плетёт, чего вовсе не было!
Лесник смущённо хохочет.
- Эка подлая девчонка! Гляди, как она про отца-то!
И с тою же смущённою улыбкою на добром лице он говорит мне таинственно и негромко:
- А она верно, Еленка-то: знаете, говорю я, говорю про него, да незаметно как и прибавлю чего-то - поди ж ты! Не к худу прибавляю, а к хорошему - хочется больно хорошего-то, милый человек! Ну - и забежишь вперёд, али грех это? Ведь всё равно - начат иной разбор людям, становится выше цена им! Вот, примерно, Василью помогли бежать, а - путь далёкий, значит, больших денег стоит. Дешёвому человеку не помогут, наверно. Был я у него, ходил в уезд, тайно, ночью - не узнал парня, ей-богу, право! За два года такой стал - вовсе не похож на сына моего, а ласковый, весёлый - чудно всё это! И товарищ его - седой уж почти, а так и прыгает скворцом! Шутит всё и таково ловко да смешно - просто беда! Говорит по-крестьянски, с прибаутками, и столько их у него, будто со всего мира собрал. А весёлые люди - они нужны, мало их, праздничных-то людей, однако - родятся! Хороший народ пошёл, ничего кроме не скажешь! А ежели земля способна такой народ рожать, значит - хорошая она, сильная, земля-то, так ли?
- Верно, Данило Яковлевич! - тихонько откликаюсь я, а в сердце сладко бьётся утренняя, светлая радость.
Когда я собрался уходить, лесник спрашивает:
- Что это за человек стражник-то у вас?
- Не знаю, - мол.
- Чуден! Намедни, ночью, обхожу я лес, а он - как памятник чугунный, стоит на лошади верхом середь поля и стоит. До-олго я глядел на него, потом окликнул. Оглянулся и поехал прочь, видимо, не признал, а ведь часто заезжает сюда, в краулку-то. На словах будто и разумен, а вот глаза у него жуткие - вроде как бы смертное из них глядит.
- Больной он, - говорю.
Ушёл я от них пред рассветом. Иду лесною тропой и тихо пою - нет мочи молчать. Истекла дождём ночь и побледнела, плывут над лесом похудевшие, усталые тучи, тяжело преклонилась к земле вдосталь напоённая влагою трава, лениво повисли ветви деревьев, но ещё бегут, журчат, играют весёлые ручьи, прячась в низинах от близкого солнца, чтобы за день не высушило их оно. Иду не торопясь и думаю:
"Хорошо быть человеком на земле!"
И вдруг, точно искра вспыхнула, вспомнил о стражнике: недавно я узнал, что он ходит около Варвары. Спрашиваю её:
- Верно это, Варя?
Смеётся:
- Есть немножко!
- Что ж ты мне не скажешь?
- А какое тебе дело?
- Как же?
- Ну зачем тебя понапрасну беспокоить! Ну, хрипит мужик, урчит! Рукам я его воли не дам, не бойся! А ты чем тут поможешь? Врага наживёшь себе, больше ничего! Уж делай, знай, своё дело.
Стоит предо мной такая твёрдая вся, прямая, ясно улыбается, и глаза её греют меня горячей ласкою.
После этого собрания повадился ко мне Кузин и сидит, бывало, часа два-три, интересно рассказывая о старине. Мешает, а слушаешь внимательно, оторваться нельзя. Пьёт чай стакан за стаканом без конца, потеет, расстёгивает одёжу до ворота рубахи и вспоминает горькую старинку, страшную в простоте своей русскую мужичью жизнь. Неустанно гудит его крепкий, привычный к речам голос. Надо сказать, что, когда мужик тронется влево сердцем и умом, он немедля начинает говорить о себе как об известном бунтаре.
- Господи! - кричит, - как этого нам не понимать, ежели мы исстари бунтовались! В восемьдесят пятом году нас пороли - десятого, в девяносто третьем - пятого, четверо из нашей деревни сосланы в Сибирь! Отец мой трижды порот, дед - и не знаю сколько!
И так занесётся до пращура, вспоминая все порки и ставя их как бы в заслугу себе, словно солдат ордена, за храбрость ему данные.
Иногда, слушая эти истории, с досадой хочется сказать:
"Дяденька, жизнь не тем местом строят, терпением которого ты хвалишься!"
Накануне переворота, в девятьсот пятом году, выступал я на митинге на одном, в богатом селе, так после моей речи крестьянство - старики распалясь, кричат:
- Мы-ста! Милый, ты ученый - вспомни, где Разин основался? У нас! За него, Степана Тимофеича, сколько нас было повешено-побито, тысячи! Пугачёво дело тоже не миновало нас: вон они, наших бойцов могилки, гляди, вон на бугре-то! Долгорукий князь тьму нашего народа замучил, перебил, в реку покидал!
А вскоре они, подлые, погром устроили у себя - учителя побили, доктора, молодых парней некоторых, чайную сожгли, библиотеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
- Интересная книжка? - пристаю я к девочке.
- Ничего! Только про царей больше, а про нас - мало.
- Про кого - про нас?
Еленка удивлённо посмотрела на меня.
- Про мужиков. Ка-акой ты непонятливый! - говорит она и сокрушённо покачивает головой.
А отец её ухмыляется вплоть до ушей.
"Что, дескать, срезала она тебя?"
За окном мягко шумит ветер, побрызгивая в стекло крупными каплями. В сторожке тепло, пахнет сушёной земляникой, хвоей и свежим лыком. Пищит самовар, шелестят страницы книги.
- Расскажи про сына-то, - прошу я лесника, - что за человек?
Он поводит плечами, степенно гладит рыжую бороду большой ладонью и довольным голосом рассказывает:
- Человек, конечно, молодой. Мы, видишь, безземельные, ещё отец мой по переселенческому делу от земли оторвался, а я, как себя помню, всё по людям ходил, по экономиям. Отбыл солдатчину, нанялся в лесники. Женился на молодой вдове, мужа у неё - каменщиком был - кирпичом убило на кладке, тюрьму в уезде строили. Женщина хорошая была. В первый же год он и поспел, Васютка-то. Он у меня везде - первый, во всём! У безделья обучился хорошо грамоте и в Константиновскую экономию поступил к машинам - жатки там, молотилки и прочее. А машинист оказался из новых, из ваших.
- Ты уж говорил бы - из наших.
- Ну ин так! Хоша - какой я боец? И грамоту-то едва понимаю. Ну, заметил я - читает Васюк книжки и становится со всеми суров. Спрашиваю куда? Нам, говорит, батя, иного пути нет! Спорили. Насыкался я не раз и бить его, ну, однако чувствую - прав, лиходей! Кое-что и сам понимаю в спорах-то с ним. А тут как раз подоспел переворот в народе, гляжу - Васька везде впереди: он и стачки устраивает, книжки, листочки сеет, речи говорит - уважение ему в народе, даром, что по двадцатому году парень. Ну, думаю, благослови тебя господи, а я - не помеха, да и помешать нельзя уж - поздно! И к чему мешать? Хозяйства у меня нету, стало быть - он свободен сам свою жизнь делать.
Еленка перестала читать и слушает рассказ отца. На её плоском личике задумчиво и неподвижно светятся бледно-голубые глазёнки, и рот полуоткрыт.
Я чувствую, что леснику грустно и всё-таки доволен человек кровью своей: говорит, как заветные драгоценности показывает.
- Мы с нею, - продолжает он, кивнув головой на дочь, - часто про него вспоминаем, любит она его!
- Начнёт он рассказывать про Василья-то, - оживлённо заговорила Еленка, - да и плетёт и плетёт, чего вовсе не было!
Лесник смущённо хохочет.
- Эка подлая девчонка! Гляди, как она про отца-то!
И с тою же смущённою улыбкою на добром лице он говорит мне таинственно и негромко:
- А она верно, Еленка-то: знаете, говорю я, говорю про него, да незаметно как и прибавлю чего-то - поди ж ты! Не к худу прибавляю, а к хорошему - хочется больно хорошего-то, милый человек! Ну - и забежишь вперёд, али грех это? Ведь всё равно - начат иной разбор людям, становится выше цена им! Вот, примерно, Василью помогли бежать, а - путь далёкий, значит, больших денег стоит. Дешёвому человеку не помогут, наверно. Был я у него, ходил в уезд, тайно, ночью - не узнал парня, ей-богу, право! За два года такой стал - вовсе не похож на сына моего, а ласковый, весёлый - чудно всё это! И товарищ его - седой уж почти, а так и прыгает скворцом! Шутит всё и таково ловко да смешно - просто беда! Говорит по-крестьянски, с прибаутками, и столько их у него, будто со всего мира собрал. А весёлые люди - они нужны, мало их, праздничных-то людей, однако - родятся! Хороший народ пошёл, ничего кроме не скажешь! А ежели земля способна такой народ рожать, значит - хорошая она, сильная, земля-то, так ли?
- Верно, Данило Яковлевич! - тихонько откликаюсь я, а в сердце сладко бьётся утренняя, светлая радость.
Когда я собрался уходить, лесник спрашивает:
- Что это за человек стражник-то у вас?
- Не знаю, - мол.
- Чуден! Намедни, ночью, обхожу я лес, а он - как памятник чугунный, стоит на лошади верхом середь поля и стоит. До-олго я глядел на него, потом окликнул. Оглянулся и поехал прочь, видимо, не признал, а ведь часто заезжает сюда, в краулку-то. На словах будто и разумен, а вот глаза у него жуткие - вроде как бы смертное из них глядит.
- Больной он, - говорю.
Ушёл я от них пред рассветом. Иду лесною тропой и тихо пою - нет мочи молчать. Истекла дождём ночь и побледнела, плывут над лесом похудевшие, усталые тучи, тяжело преклонилась к земле вдосталь напоённая влагою трава, лениво повисли ветви деревьев, но ещё бегут, журчат, играют весёлые ручьи, прячась в низинах от близкого солнца, чтобы за день не высушило их оно. Иду не торопясь и думаю:
"Хорошо быть человеком на земле!"
И вдруг, точно искра вспыхнула, вспомнил о стражнике: недавно я узнал, что он ходит около Варвары. Спрашиваю её:
- Верно это, Варя?
Смеётся:
- Есть немножко!
- Что ж ты мне не скажешь?
- А какое тебе дело?
- Как же?
- Ну зачем тебя понапрасну беспокоить! Ну, хрипит мужик, урчит! Рукам я его воли не дам, не бойся! А ты чем тут поможешь? Врага наживёшь себе, больше ничего! Уж делай, знай, своё дело.
Стоит предо мной такая твёрдая вся, прямая, ясно улыбается, и глаза её греют меня горячей ласкою.
После этого собрания повадился ко мне Кузин и сидит, бывало, часа два-три, интересно рассказывая о старине. Мешает, а слушаешь внимательно, оторваться нельзя. Пьёт чай стакан за стаканом без конца, потеет, расстёгивает одёжу до ворота рубахи и вспоминает горькую старинку, страшную в простоте своей русскую мужичью жизнь. Неустанно гудит его крепкий, привычный к речам голос. Надо сказать, что, когда мужик тронется влево сердцем и умом, он немедля начинает говорить о себе как об известном бунтаре.
- Господи! - кричит, - как этого нам не понимать, ежели мы исстари бунтовались! В восемьдесят пятом году нас пороли - десятого, в девяносто третьем - пятого, четверо из нашей деревни сосланы в Сибирь! Отец мой трижды порот, дед - и не знаю сколько!
И так занесётся до пращура, вспоминая все порки и ставя их как бы в заслугу себе, словно солдат ордена, за храбрость ему данные.
Иногда, слушая эти истории, с досадой хочется сказать:
"Дяденька, жизнь не тем местом строят, терпением которого ты хвалишься!"
Накануне переворота, в девятьсот пятом году, выступал я на митинге на одном, в богатом селе, так после моей речи крестьянство - старики распалясь, кричат:
- Мы-ста! Милый, ты ученый - вспомни, где Разин основался? У нас! За него, Степана Тимофеича, сколько нас было повешено-побито, тысячи! Пугачёво дело тоже не миновало нас: вон они, наших бойцов могилки, гляди, вон на бугре-то! Долгорукий князь тьму нашего народа замучил, перебил, в реку покидал!
А вскоре они, подлые, погром устроили у себя - учителя побили, доктора, молодых парней некоторых, чайную сожгли, библиотеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31