- Свидетели - есть? Пошел к чёрту!
Было в нем что-то беспомощное, лягушечье, - он вызывал чувство брезгливости. Говорить с ним не хотелось, и не было желания отомстить ему за дрянной удар. Я молча отвернулся.
А когда, через минуту, снова взглянул - он сидел в прежней позе, обняв руками колена, положив на них подбородок, и смотрел мертвым взглядом красных от бессонницы глаз на баржу, тянувшуюся за пароходом, между двух широких лент вспененной воды, игравшей на солнце, как ядреная брага.
И праздничное, утреннее веселье, ясный блеск неба, ласковые краски берегов, певучие звуки юного дня, бодрая свежесть воздуха - всё вокруг еще более печально оттеняло глаза маленького человека, их неживой, чуждый всему взгляд...
Когда пароход отвалил от Сундыря, человек этот бросился в воду, - он прыгнул за борт на глазах людей, и тотчас же все на палубе заорали, заметались, толкая друг друга, жадно пробиваясь к бортам, быстро оглядывая спокойную реку, всю от берега до берега в ослепительном блеске.
Прерывисто и набатно гудел гудок, матросы бросали в воду спасательные круги, точно барабан, ухала палуба под прыжками и беготней людей, испуганно шипел пар, истерически кричала какая-то женщина, а на мостике дико орал капитан:
- Довольно бросать! Обалдел, подлец! Успокаивай публику, чёрт вас...
Немытый, нечесаный священник, придерживая обеими руками встрепанные волосы, толкал всех толстым плечом, подставлял ноги людям и, пугливо тараща глаза, спрашивал одно и то же:
- Мужик али баба? А? Мужик?
Когда я пробился на корму, человек был уже далеко за кормой баржи, на широком стекле воды чуть виднелась его голова, маленькая, словно муха. К ней быстро, как водяной жук, подплывала рыбачья лодка, качались два гребца - красный и серый, от лугового берега спешно мчалась еще одна, прыгая на волне веселым теленком.
В тревожный шум на пароходе вливался с реки тонкий, режущий сердце крик:
- А-а-а...
И в ответ ему остроносый, чернобородый мужик в хорошем чапане бормотал, причмокивая:
- Ах, дурашка... экой несуразной, а?
А мужик с курчавой бородою убежденно и крепко говорил, заглушая все голоса:
- Не-е, совесть свое возьмет! Вы там судите, как назначено, а совесть нельзя погасить-Перебивая друг друга, они стали рассказывать публике тяжелую историю рыжеватого парня, а рыбаки уже подняли его из воды и, торопливо взмахивая веслами, везли к пароходу.
- Как увидали они, - трубил бородатый мужик, - что он около солдатки этой совсем завертелся...
- А имущество, после отца, неделеное, - смекни! - вставил мужик в чапане, и всё время, пока бородач с жаром рассказывал историю убийства человека братом, племянником и сыном, этот опрятный, сухой, солидно одетый мужик, ухмыляясь, вставлял в густую речь бодрым голосом бесчисленные острые слова и поговорки, точно колья в землю забивал, городя плетень.
- Всякого туда тащит, иде еда слаще. - В сладком-то - яд!
- А ты его не ешь, не л обишь?
- Ну, так что? Я не праведник!
- Ага? То-то!
- Что - то-то?
- Ничего! Псу - не укор, коли цепь коротка.
И, нос к носу друг с другом, они начали возбужденно спорить, влагая в простые, но неожиданно ловко соединенные слова какие-то только им понятные мысли. Один - тонкий, весь вытянувшийся вверх, с холодным взглядом насмешливых глаз на темном костлявом лице, говорил бойко, звонко и всё приподнимал плечи: другой - широкий и огромный, раньше казавшийся спокойным, уверенным в себе и всё решившим, теперь дышал тяжело, в его воловьих глазах горела тревожная злость, на лице выступили красные пятна, борода ощетинилась.
- Стой! - уже рычал он, размахивая рукой, вращая мутными зрачками. Как так? Али господь не знает, в чем надо стеснить людей?
- Господь ни при чем, коли ты бесу служишь...
- Врешь! Кто первый руку поднял?
- Каин, - ну?
- А кто впервой покаялся?
- Ну, - Адам?
- Ага-а!..
- Привезли!
Публика хлынула с кормы, увлекая за собою спорщиков; худой мужик опустил плечи и плотно запахнул чапан, бородатый пошел за ним быком, наклоняя голову, беспокойно передвигая зимнюю шапку с уха на ухо.
Тяжело ворочая колесами, пароход старался удержаться на течении, и следя, чтоб баржа не навалилась на корму, капитан всё время орал в рупор:
- Лев-во клади, рябая морда! Лево-о-о! Рыбачья лодка подобралась к борту, утопавшего подняли на палубу, - он был мягок, как неполный мешок, весь Сочился водою, шершавое лицо его стало гладко и наивно.
Его положили на крышку багажного трюма, но он тотчас же сел, согнулся и, крепко приглаживая ладонями мокрые волосы, спросил глухо, ни на кого не глядя:
- Картуз поймали?
Из тесной кучи людей, окружившей его, кто-то посоветовал:
- Не про картуз, а про душу надоть бы вспомянуть.
Он громко икнул, обильно, как верблюд, отрыгнув мутную струю воды, посмотрел на людей усталыми глазами и равнодушно проговорил:
- Убрали бы меня куда-нибудь... Боцман строго сказал ему:
- Ляг!
Парень покорно опрокинулся на спину, заложил руки под голову и прикрыл глаза, а боцман стал вежливо уговаривать зрителей:
- Расходитесь, господа публика! Что тут глаза пялить? Нисколько даже не забавно... Мужик, чего вылупился? Аида, пошел прочь!
Люди, не стесняясь, сообщали друг другу:
- Отцеубийца.
- Да что-о вы?
- Такой мозгляк?
Боцман, присев на корточки, строго допрашивал спасенного:
- Куда билет?
- До Пермы.
- Ну, брат, теперь и в Казани слезешь. Как зовут?
- Яков.
- А фамилья?
- Башкин. Мы же - Вуколовы.
- Двойная, стало быть, фамилья...
Бородатый мужик с явным ожесточением трубил во всю грудь:
- Дядю-то и брательника на каторгу осудили, тут они и едут, на барже, а он - вот он! - ему вышло оправдание. Ну, однако это только наличность: как ни суди, а убивать нельзя! Совесть этого не может поднять, крови, значит. Даже и близко быть к убийству - нельзя...
Всё больше собиралось публики, вышли разбуженные пассажиры первого и второго классов, между ними толкался черноусый, розовый помощник капитана и, конфузясь чего-то, спрашивал:
- Извините, вы не доктор?
Кто-то, удивленно, высоким голосом воскликнул:
- Я? Никогда!
Над рекою мощно разыгрался веселый, летний день. Было воскресенье, на горе заманчиво звонили колокола, луговою стороной около воды шли две пестро одетые бабы и, размахивая платками, звонко кричали что-то пароходу.
Парень, закрыв глаза, лежал неподвижно. Теперь, без пиджака, плотно облепленный мокрою одеждой, он стал складнее, было видно, что грудь у него высокая, тело полное, и даже замученное лицо сделалось как будто красивей и круглей.
Люди смотрели на него жалостно, строго и со страхом, но - все одинаково бесцеремонно, точно это был не живой человек.
Тощий господин, в сером пальто, рассказывал даме с лиловым бантом на желтой соломенной шляпе:
1 2 3 4 5 6