лицо этого человека живёт далеко впереди его тела. Тёмные глаза посажены глубоко и влажны; они смотрят прямо, от них к вискам идут маленькие морщинки улыбки, застывшей в зрачках и не оживляющей деревянное лицо, с невидимым под усами ртом и туго натянутой коричневой кожей.
Вот именно в этой улыбке и светилась снисходительная благосклонность человека, который пережил нечто потрясающее, чувствует себя исключительным и как бы говорит вам:
"Послушайте меня, послушайте, хотя едва ли поймёте!"
Он сидел пять месяцев в тюрьме, а теперь был выпущен на поруки крёстному отцу его, тюремному инспектору. Он очень удобно уселся в кресло пред диваном, положил на колени свои ручки с толстенькими пальцами; трудно было поверить, что такие, чисто вымытые, маленькие руки могли раздробить череп женщины. Склонив голову вбок, он сидел в позе насторожившейся птицы и вполголоса, мягко говорил с патроном моим, как говорил бы с подрядчиком, которому он предлагает работу по ремонту его дома.
Из семи свидетелей, допрошенных следователем, пятеро рисовали убийцу человеком скупым, жёстким; регент церковного хора, его постоялец и друг, дал о нём странный отзыв:
"Считаю человеком мелким и на убийство не способным".
Дворник его дома показал, что за хозяином своим он "никаких пустяков не замечал". Трое свидетелей утверждали, что он и раньше пытался убить сестру сбросил её в погреб.
Потирая колени свои, торговец битой птицей увещевал Ланина:
- Примите в расчёт: мне открыты ворота в богатейший дом; я, значит, вхожу туда зятем, а покойница, обязательно пьяная, конфузит меня на весь город, кричит, что я её ограбил, будто сгрёб часть её наследства, триста рублей, после родителя-папаши.
Мне кажется, что это буквально точные его слова, - я слушал рассказ внимательно, и у меня неплохая память. Он говорил - "тысящ", а не "тысяч" и часто повторял слово "сумраки", - слово, должно быть, недавно пойманное им, потому что только его одно он произносил неуверенно и как-то вопросительно.
- Я её уговаривал: "Палагея, не становись на тропу моей жизни".
В сущности, он не говорил, а "выражался", как это вообще свойственно "мелким" людям; когда они видят, что судьбишка улыбается им, они пыжатся, теряют естественность и простоту речи, стараются говорить афористически. Архиерейский певчий, мой знакомый, напечатав рассказ в журнале, изрёк:
- Вчера город слышал, как я пою, а сегодня мир узнает, как я мыслю!
В день убийства торговец птицей пришёл к сестре своей:
- С душой решительной, с добрым сердцем, - поверьте! "Палагея, говорю, человек должен направлять себя к благополучию, а не к безобразию. Великодушно получи триста рублей и забудь меня, бога ради!" Она даже плакала и расстроила мне душу. Чай пили с вареньем, мадеру, после чего она спьянела. Тут это и произошло, не помню как, потому что, примите в расчёт, от неё на меня всегда сумраки...
Патрон мой спросил его:
- А зачем вы принесли с собой молоток?
Тогда, помолчав, человек этот не то - спросил, не то - напомнил:
- Ежели признать молоток, так ведь обнаружится заранее обдуманное намерение...
Мой патрон был человек благовоспитанный и мягкий, но после этих слов он, незнакомо для меня, взбесился, накричал на убийцу и кончил резким заявлением:
- Вы не смеете рассматривать защитника как соучастника вашего преступления!
Мне показалось, что убийца не обиделся, не испугался окрика, он только очень удивился и спросил:
- Как-с?
А когда патрон повторил свои слова более спокойно и понятно, торговец битой птицей встал и, не скрывая обиды, произнёс:
- Тогда, извините, поищу другого. В такое дело надобно вступать сердцем-с...
Защищал его "другой", адвокат "с сердцем". На суде кто-то из свидетелей назвал убийцу:
"Оловянная душа".
Ещё более противен был художник М., убивший известного артиста сцены Рощина-Инсарова. Он выстрелил Инсарову в затылок, когда артист умывался. Убийцу судили, но, кажется, он был оправдан или понёс лёгкое наказание. В начале девятисотых годов он был свободен и собирался приложить свои знания художника в области крестьянских кустарных промыслов, кажется, к гончарному делу. Кто-то привёл его ко мне. Стоя в комнате моего сына, я наблюдал, как солидно, неторопливо раздевается в прихожей какой-то брюнет, явно довольный жизнью. Стоя пред зеркалом, он сначала причесал волосы головы гладко и придал лицу выражение мечтательной задумчивости. Но это не удовлетворило его, он растрепал причёску, сдвинул брови, опустил углы губ, - получилось лицо скорбное. Здороваясь со мною, он уже имел третье лицо - лицо мальчика, который, помня, что он вчера нашалил, считает однако, что наказан свыше меры, и поэтому требует особенно усиленного внимания к себе.
Он решил "послужить народу, отдать ему всю свою жизнь, весь талант".
- Вы, конечно, понимаете, что личной жизни у меня не может быть, я человек с разбитым сердцем. Я безумно любил ту женщину...
Его разбитое сердце помещалось в теле, хорошо упитанном и одетом в новенький костюм солидного покроя и скучного цвета.
- Да, - говорил он, покорно вздыхая, - надо "сеять разумное, доброе, вечное", как заповедал нам Николай Некрасов.
После Николая Некрасова он вспомнил о Фёдоре Достоевском, спросил: люблю ли я Фёдора?
Нет, я Фёдора не люблю.
Тогда он любезно и внушительно напомнил мне, что Фёдор Достоевский глубокий психолог, да, но что он, М., вполне согласен с критической оценкой Н.К.Михайловского:
- Это действительно "жестокий талант".
Мне показалось, что этому человеку особенно приятно называть литераторов по именам: Николай, Фёдор, Лев, как будто все они - люди, служащие ему. Шекспира он назвал тоже дружески просто: Вильям.
Затем он сказал, что "Преступление и наказание":
- В сущности - вредная книга; её тенденцию можно понять только так: убивать человека - грех, но чтобы внутренне почувствовать это, всё-таки необходимо убить хотя бы какую-нибудь паршивую старушку.
Он так и сказал: "внутренно почувствовать", и вся эта фраза была самым остроумным и наглым из всего, сказанного им в течение полутора или двух часов. Она даже показалась мне чужой, подслушанной художником; а выговорив её, он и сам понял, что ему удалось сказать нечто необычное, надул щёки и победоносно посмотрел на меня тёмными глазами, белки которых были расписаны розоватым узором жилок.
После этого им овладел лёгкий припадок гуманизма: увидав на окне в клетках чижа и коноплянку, он лирически заговорил о том, что ему всегда жалко видеть птиц в клетках. Выпив рюмку водки и закусив маринованным грибом, он вдохновенно, очень дешёвыми стёртыми словами сообщил мне о своей любви к природе. А затем пожаловался на газеты:
- Всего мучительнее для меня был газетный шум. Писали так много.
1 2 3 4
Вот именно в этой улыбке и светилась снисходительная благосклонность человека, который пережил нечто потрясающее, чувствует себя исключительным и как бы говорит вам:
"Послушайте меня, послушайте, хотя едва ли поймёте!"
Он сидел пять месяцев в тюрьме, а теперь был выпущен на поруки крёстному отцу его, тюремному инспектору. Он очень удобно уселся в кресло пред диваном, положил на колени свои ручки с толстенькими пальцами; трудно было поверить, что такие, чисто вымытые, маленькие руки могли раздробить череп женщины. Склонив голову вбок, он сидел в позе насторожившейся птицы и вполголоса, мягко говорил с патроном моим, как говорил бы с подрядчиком, которому он предлагает работу по ремонту его дома.
Из семи свидетелей, допрошенных следователем, пятеро рисовали убийцу человеком скупым, жёстким; регент церковного хора, его постоялец и друг, дал о нём странный отзыв:
"Считаю человеком мелким и на убийство не способным".
Дворник его дома показал, что за хозяином своим он "никаких пустяков не замечал". Трое свидетелей утверждали, что он и раньше пытался убить сестру сбросил её в погреб.
Потирая колени свои, торговец битой птицей увещевал Ланина:
- Примите в расчёт: мне открыты ворота в богатейший дом; я, значит, вхожу туда зятем, а покойница, обязательно пьяная, конфузит меня на весь город, кричит, что я её ограбил, будто сгрёб часть её наследства, триста рублей, после родителя-папаши.
Мне кажется, что это буквально точные его слова, - я слушал рассказ внимательно, и у меня неплохая память. Он говорил - "тысящ", а не "тысяч" и часто повторял слово "сумраки", - слово, должно быть, недавно пойманное им, потому что только его одно он произносил неуверенно и как-то вопросительно.
- Я её уговаривал: "Палагея, не становись на тропу моей жизни".
В сущности, он не говорил, а "выражался", как это вообще свойственно "мелким" людям; когда они видят, что судьбишка улыбается им, они пыжатся, теряют естественность и простоту речи, стараются говорить афористически. Архиерейский певчий, мой знакомый, напечатав рассказ в журнале, изрёк:
- Вчера город слышал, как я пою, а сегодня мир узнает, как я мыслю!
В день убийства торговец птицей пришёл к сестре своей:
- С душой решительной, с добрым сердцем, - поверьте! "Палагея, говорю, человек должен направлять себя к благополучию, а не к безобразию. Великодушно получи триста рублей и забудь меня, бога ради!" Она даже плакала и расстроила мне душу. Чай пили с вареньем, мадеру, после чего она спьянела. Тут это и произошло, не помню как, потому что, примите в расчёт, от неё на меня всегда сумраки...
Патрон мой спросил его:
- А зачем вы принесли с собой молоток?
Тогда, помолчав, человек этот не то - спросил, не то - напомнил:
- Ежели признать молоток, так ведь обнаружится заранее обдуманное намерение...
Мой патрон был человек благовоспитанный и мягкий, но после этих слов он, незнакомо для меня, взбесился, накричал на убийцу и кончил резким заявлением:
- Вы не смеете рассматривать защитника как соучастника вашего преступления!
Мне показалось, что убийца не обиделся, не испугался окрика, он только очень удивился и спросил:
- Как-с?
А когда патрон повторил свои слова более спокойно и понятно, торговец битой птицей встал и, не скрывая обиды, произнёс:
- Тогда, извините, поищу другого. В такое дело надобно вступать сердцем-с...
Защищал его "другой", адвокат "с сердцем". На суде кто-то из свидетелей назвал убийцу:
"Оловянная душа".
Ещё более противен был художник М., убивший известного артиста сцены Рощина-Инсарова. Он выстрелил Инсарову в затылок, когда артист умывался. Убийцу судили, но, кажется, он был оправдан или понёс лёгкое наказание. В начале девятисотых годов он был свободен и собирался приложить свои знания художника в области крестьянских кустарных промыслов, кажется, к гончарному делу. Кто-то привёл его ко мне. Стоя в комнате моего сына, я наблюдал, как солидно, неторопливо раздевается в прихожей какой-то брюнет, явно довольный жизнью. Стоя пред зеркалом, он сначала причесал волосы головы гладко и придал лицу выражение мечтательной задумчивости. Но это не удовлетворило его, он растрепал причёску, сдвинул брови, опустил углы губ, - получилось лицо скорбное. Здороваясь со мною, он уже имел третье лицо - лицо мальчика, который, помня, что он вчера нашалил, считает однако, что наказан свыше меры, и поэтому требует особенно усиленного внимания к себе.
Он решил "послужить народу, отдать ему всю свою жизнь, весь талант".
- Вы, конечно, понимаете, что личной жизни у меня не может быть, я человек с разбитым сердцем. Я безумно любил ту женщину...
Его разбитое сердце помещалось в теле, хорошо упитанном и одетом в новенький костюм солидного покроя и скучного цвета.
- Да, - говорил он, покорно вздыхая, - надо "сеять разумное, доброе, вечное", как заповедал нам Николай Некрасов.
После Николая Некрасова он вспомнил о Фёдоре Достоевском, спросил: люблю ли я Фёдора?
Нет, я Фёдора не люблю.
Тогда он любезно и внушительно напомнил мне, что Фёдор Достоевский глубокий психолог, да, но что он, М., вполне согласен с критической оценкой Н.К.Михайловского:
- Это действительно "жестокий талант".
Мне показалось, что этому человеку особенно приятно называть литераторов по именам: Николай, Фёдор, Лев, как будто все они - люди, служащие ему. Шекспира он назвал тоже дружески просто: Вильям.
Затем он сказал, что "Преступление и наказание":
- В сущности - вредная книга; её тенденцию можно понять только так: убивать человека - грех, но чтобы внутренне почувствовать это, всё-таки необходимо убить хотя бы какую-нибудь паршивую старушку.
Он так и сказал: "внутренно почувствовать", и вся эта фраза была самым остроумным и наглым из всего, сказанного им в течение полутора или двух часов. Она даже показалась мне чужой, подслушанной художником; а выговорив её, он и сам понял, что ему удалось сказать нечто необычное, надул щёки и победоносно посмотрел на меня тёмными глазами, белки которых были расписаны розоватым узором жилок.
После этого им овладел лёгкий припадок гуманизма: увидав на окне в клетках чижа и коноплянку, он лирически заговорил о том, что ему всегда жалко видеть птиц в клетках. Выпив рюмку водки и закусив маринованным грибом, он вдохновенно, очень дешёвыми стёртыми словами сообщил мне о своей любви к природе. А затем пожаловался на газеты:
- Всего мучительнее для меня был газетный шум. Писали так много.
1 2 3 4